Делать - не делать

 Делать – не делать
Я ехал в Израиль почитателем Штольца, а вернулся пламенным Обломовым.
                В. Левятов

Главное советское преступление не для народа, а для меня лично – это когда меня загнали в коллектив без всякой разумной причины на то. Хотя причина была и по-своему разумная, но не ба-зисная, а идеологическая, что у материалистов должно было бы быть вторичным.
Лагерь я, с Божьей помощью, миновал, поэтому не могу ска-зать, как бы  в том случае реагировал, а вот этот казус автобиогра-фический, самое худшее, что они пытались со мною сделать. Ну, ес-ли не считать, что от детей отстранили за то, что водил их в церковь.
 Работал я тогда в одном институте редактором. Старшим ре-дактором. Многие путали старшего с главным, и когда я приходил в детский сад за детьми или в школу на родительское собрание, чув-ствовал шлейф пиетета, тянувшийся от учителей ко мне как к глав-ному редактору солидного патентного ведомства. А на самом деле старший редактор – это вроде ефрейтора. На суше ефрейтор, во флоте старший матрос, а в издательском деле – старший редактор. Было у нас там несколько комнат, туго, как сельдями, набитых ре-дакторами просто или редакторами старшими – разница рублей двадцать-тридцать в месяц. И так уж нам подфартило, что в нашем дореволюционной постройки здании, в котором в ту дореволюцион-ную пору были, говорят, номера, и вроде даже Толстой повстречал там Катюшу Маслову,  от долговременно не производимого ремонта собирались рухнуть перекрытия и придавить нас всех. Пришлось делать капитальный ремонт. И делали его одиннадцать с гаком лет. Редакторов, распустили по домам, поскольку норма была, десять, кажется, авторских листов в месяц. Навесили на нас ещё по паре листов и по определённым дням недели мы должны были привозить выполненную работу. Работали у нас преимущественно женщины, вот им лафа была обеды варить и детей воспитывать. А работу свою в домашней тишине гораздо быстрей и качественней можно было выполнять, чем, находясь в учреждении в постоянной, незатихаю-щей болтовне и примеривании  лифчиков и прочего подсознания. И учреждению хорошо – так просто без увеличения зарплаты лишних два листа каждый редактор отредактировывал. Ну а я по натуре сво-ей диссидент с самого раннего возраста, даже когда ещё в детский сад ходил, советскую власть любил и Сталина боготворил, при лю-бом общественном и социальном устройстве диссидент (кстати, слово это, многими нелюбимое, вопреки распространённому мне-нию, старо, как лунь, его ещё Александр Сергеевич Пушкин упот-реблял). Мне находиться в одной комнате среди людей, да ещё женщин к тому же с постоянными, определёнными темами для раз-говоров была каторга.
Но всему приходит конец. Пришёл конец и ремонту. И загнали нас назад, в коллектив. Жить в обществе и быть свободным от об-щества – аморально. А если можно человеку быть свободным вне общества, значит, надо его в него поместить…
 И никакой производственной необходимости. Можно было бы норму и ещё повысить, никто бы спорить не стал, если альтернатива такая.
 На третий день коллективной жизни я написал заявление.
–Место хорошее нашли? – спросила завотделом.
–Угу.
–А на какую должность?
–Рабочим по вывозу и уничтожению крупногабаритного мусо-ра, – отчеканил я. 
–А вы не боитесь потерять квалификацию?
– Не боюсь.
А квалификация была – в тексте сопротивления на резисторы переправлять, а ёмкости на конденсаторы и в сочетании настоящее изобретение слово настоящее вычёркивать и отдавать всё это, с по-зволения сказать, редактирование на перепечатку…
–Дело ваше, – брезгливо поморщилась начальница,  подписала  моё заявление и двумя пальчиками подала мне, чтоб я его в буду-щем не запачкал…

Учителя моих детей встречали меня на улице, везущим  те-лежку, с возвышающимся на ней, как трон без царя, огромным рва-ным диваном, который мне надо было отвезти на Москва-реку и там потихоньку сжечь,  и из глаз их струилось грустное и сочувственное разочарование в человеке, а у меня даже мысль не мелькала вер-нуться в тёплую комнату, до предела набитую редакторшами, ино-гда даже довольно симпатичными, и проводить там пять дней в не-делю …

Вот за этот принципиальный поступок я больше всего и не люблю советскую власть и требую Нюрнбергского процесса.

2

Ходить каждый день на работу, что может быть отвратитель-ней. Ведь это ещё вопрос, кто больше страдал, русский крепостной крестьянин или английский рабочий в начале девятнадцатого века.
Я стремился всегда работать пусть двенадцать, пусть пятна-дцать, пусть двадцать четыре часа – только не каждый день. И лю-ди, подобные мне, так же любили работать.
 Это исторически так сложилось и перешло в гены, а может и изначально в славянских генах сидело – работать до упаду в одно время года и на печи валяться и водку пить в другое. Поэтому и плохо у нас получается – по восемь часов каждый день.
Как популярна была в советское время работа на аккорд. Раз-грузить, допустим, вагон – и по домам или, более правдоподобно, в магазин. Какие чудеса героизма и рекорды скорости совершали.
Об этом и Достоевский писал в Записках из мёртвого дома. Только у них тогда это называлось не аккордом, а уроком. Разгрузи-ли, пропотев до седьмого пота, выполнили урок и – домой, на катор-гу.

3

…Труд, дескать, создал человека из обезьяны, а сами в комму-нистическом далеко мечтали, что люди будут работать в белых ха-латах два-три часа в день, а потом – дискотека.
 В раю труда не было. В поте лица твоего будешь есть хлеб – это – после грехопадения.
Мы обязаны трудиться, раз уж так получилось, но только для того, чтобы есть и прикрыть наготу, а не потому, что это обязатель-но хорошо. Кто не работает, тот пусть и не ест, как сказал Апо-стол, а не как большевики, ультимативно: кто не работает – тот не ест. Мы должны работать, чтобы есть, одеваться и удовлетворять наши естественные потребности. Но не больше того.

–Когда-нибудь перестанешь же трудиться, – заметил Обло-мов.
–Никогда не перестану. Для чего?
–Когда удвоишь свои капиталы, – сказал Обломов.
–Когда учетверю их, и тогда не перестану.
–Так из чего же … ты бьёшься?..
–Для самого труда…



4
Ну вот и подошёл я к Израилю.

–Здесь, если хочешь жить прилично, не хуже, чем другие, ра-ботать надо на износ. Придти, провалиться в постель, утром встать и опять сначала, – сказал мне приятель, который меня пригласил в гости.
Если ты так работать не будешь, то с голоду не умрёшь, но машины у тебя, такой, как у других, не будет, или вообще никакой не будет.
И за это  вкалывать до отупения? Нет, уж лучше лежать, как Обломов и созерцать или пьяные разговоры вести о душе и о смыс-ле жизни на наших московских кухнях. Не стоит никакая машина уродующего человека труда. Да и обман это всё. Я знал одного пре-красного армянина, который большую часть своей жизни проводил в России на шабашках. Работал летом в течение светового дня, зи-мой немножко поменьше, валялся по ночам на полу, зарабатывал по тыще с лишним рублей, когда и двести считалось неплохо. В Лени-накане стояла у него шестёрка, но кататься на ней было некогда…
 Загнулся от рака.
 А в Штатах ещё больше работают. Зато ездят на исходе дней по заграницам…
Богатые страны, а матерям время, чтобы кормить детей гру-дью, не дают. Это,  говорят, ваше личное дело. Жена одного моего друга, сломав ногу, топала на работу на костылях. Потому и бога-тые. У нас, когда мечтают о загранице, думают, что получать они будут столько, сколько они, а детей кормить грудью с отрывом от производства и уж если ходить на костылях, то не на работу, а в со-всем  другом смысловом направлении.

5

Скука
Рассказ


Один послушник был трудолюбив. На послушания сам напрашивался. А когда выполнит работу,  другой бы отдох-нул в келье, чайку повыпивал  а он без промедления тут же другую выискивал.
Все в монастыре его любили и все, даже опытные стар-цы, не могли нарадоваться.
 Великий светильник возгорается в нашей обители,  говорили они между собой.  Лень  мать всех пороков, но вот уж кто не ленив  так этот молодой брат.
Только седой, трясущийся игумен всё хмурился (погова-ривали старцы в тишине келий, что от зависти, видя в нём сво-его будущего приемника, который его далеко затмит), а одна-жды сказал:
 Вот, что, чадо. Все послушания твои я пока отменяю. Неделю ничего не делай, лишь читай молитву Иисусову и по-степенно увеличивай количество.
Погрустнел послушник, но послушание есть послушание  основа монашеской жизни…
А на третий день вытащили его из петли и, слава Богу, во время.
Из монастыря он после этого ушёл и устроился на радио-завод на большой Татарской (раньше она называлась улицей Землячки) на пластмассовые пресса и скоро стал передовиком. Фотография его не исчезала с Доски почёта. А через несколько лет запил и покатился, покатился, покатился…


До Обломова ещё дорасти надо, чтобы лёжа на диване не скучать.
А некоторым – труд вроде наркотика, недаром народ- языкотворец трудоголиками назвал.
Был у меня один очень близкий человек-алкоголик. Вре-мя от времени он лечился и по нескольку месяцев не пил. И развивал бурную трудовую деятельность, всё увеличивая и увеличивая производительность, пока не запивал снова…
Самое главное, видимо, не в машине престижной марки, а в каком-то негласном договоре о чём-то не думать и заглу-шать стадным трудом. й погоней за трудом.



6
Наверное, другой ещё более мне близкий человек – мазо-хист, потому что в возрасте, мягко говоря, немолодом, трудит-ся на довольно тяжёлой работе по собственному желанию и даже с трагической оптимистичностью. Развозит рекламные журналы два дня в неделю по фирмам. Вот это его и привлек-ло, что только два дня. Тележка с двумя сумками и огромный рюкзак на плечах. Вес от ста до двухсот килограмм. За один раз и даже за два или три двести килограмм развести трудно-вато. Приходится брать со склада килограмм сорок-пятьдесят, развозить их по точкам , снова ехать на склад и везти на метро с пересадками на другой конец Москвы. И так раза четыре. В понедельник – с раннего утра до позднего вечера, пока фирмы не закроются, то есть фирмы-то, как правило, давно закрыты, но, к счастью, есть ещё и магазины. Домой возвращается часов в девять вечера. Во вторник немного покороче, но тоже только вечером садится за бутылку пива, которую себе ещё утром, проснувшись, пообещал, чтоб успокоить недовольного обло-мова…
Можно сказать, что действительно мазохист – с работой недорогой в Москве проблем нету, мог бы и сторожем устро-иться, сиди себе, книжки почитывай. А ему нравится. Катар-сис, говорит. После того, как всё позади, испытываешь про-светление. Радуешься обыкновенным вещам. Что можешь по-сидеть, ничего не делая, или полежать, глядя в потолок, или пива бутылку-вторую выпить, и дождь кончился или снег, или вообще их сегодня не было. И такое блаженство и тихая ра-дость в душе.

Не сочтите меня, старого антисоветчика, за любителя старого строя, но радостей, надо прямо сказать, было больше.
Человека хоронишь а в магазине похоронном толпа, а до закрытия пятнадцать минут осталось, а тут из Домов преста-релых лезут без очереди…
 Всё-тки успели, гробик достался для карлика, лучше ко-торого не встречал в жизни ( карлика, а не гробик), и такая ра-дость в душе.
Или в горбачёвские времена при борьбе с пьянством. Но-вый год на носу, а дома водки нет. Несколько дней осталось. И вот выхожу  из метро, ширсть в магазин – водка есть и народу немного. На руки по две бутылки давали, но надо было за них две пустые бутылки сдать, магазин – до семи, времени  пол-седьмого, а мне надо домой бежать за этими самыми пустыми бутылками. Я и побежал. Успею – не успею? Как в кино. Че-ловека фашисты вешать собираются. На выручку скачут пар-тизаны. И кадр переводится с человека, которого ведут к висе-лице, верёвку на шею надевают, слова гордые фашистам кри-чит, – на скачущих партизан и обратно. Партизаны успевали. И я успел. И такая радость. А какими любящими глазами смотрела на меня, придя с работы, жена!..


7

…дело не в труде или нетруде.
Он пишет, он не пишет, он совсем перестал писать. Да неужели  вы не понимаете, что поэт, когда просто лежит на диване, всё равно пишет стихи, – в дневнике Блока. За точ-ность не ручаюсь, но смысл верен.

 А Серафим Саровский  говорил, что цель жизни христи-анской – стяжание Святаго Духа. 
И если человек, ничего не делая, а лёжа на диване или занимаясь мало общественно полезным трудом для  испыты-вания  катарсиса - получает тихую радость, –  слава Богу.
Вы скажете, а людям что толку от твоей радости. Опять же, как сказал тот же преподобный Серафим: Стяжи в себе дух мирен – и многие вокруг тебя спасутся.