Глава VIII. Среда

Глава VIII. СРЕДА
— Вы интересовались новостями на вилле? Их много, Виктор Борисович. Пинхас скончался...
— Печально, но что поделаешь? Царство небесное, как говориться... Но это очень уж не по-еврейски я сказал. Бог с ним. Лучше помереть, чем бесконечная агония. Теперь на вилле должно на неделю наступить затишье, будет великое сиденье. А потом начнется дележка капитала. Она и началась уже, без всякого сомнения.
— Это вы верно подметили, — не то печально, не то чуть насмешливо согласился Абрам, но Виктор пока еще ничего не заметил в его интонациях. И ничего излишне саркастического, скорее всего, и не было, учитывая вчерашнюю беседу Абрама с Володей. — Сынки, небось, не вчера приехали.
— Представляю себе. Равнодушные к состоянию дел в картинной галерее, жестокосердые сынки отбирают у молоденькой мачехи последние крохи наследства, прибирают к рукам деньги и недвижимость.
— Так, видимо, и будет. Володя позавчера заметил, что она с ними уже не разговаривает.
— Это будет очень несправедливо. Все мы хотим, чтобы Ривке как можно больше отошло.
— А главная новость не в этом. Стало известно, что Ривка решила не платить Володе за сделанные работы.
У Виктора от предчувствий заныло в груди. Сколько раз он думал об этом. Если человеку не платят вернейшие деньги, то на постоянную работу точно не возьмут. Пока еще можно только предполагать причины. Могли и завещания еще до смерти обнаружиться, и, видя, что остается с носом, Ривка, наверное, не о Зильберманах начнет думать перво-наперво.
— Не может быть, Абрам Иосифович, — тоскливо, сочувственно и совсем вяло проговорил Виктор. — Когда вы во второй день нашей подметаловки высказывали такое опасение, я его всерьез не принимал. А как же она ему заявила это?
— А вот вы послушайте третью новость. Она ему в месте отказывает. Мало того, когда Володя накануне смерти Пинхаса приехал в клинику в Герцлию, она зашипела, как змея, и прогнала его. На похороны он так и не поехал, а только съездил вчера удостовериться, что бедняга помер.
— Это ужасно, — только и смог пролепетать Виктор.
Бессмысленно было комментировать, ругать Ривку, ругать Израиль с его порядками. Все теперь стало бы сразу пошлостью и занудством. Но самое-то важное — не до того было. Он сидел, стараясь не показывать, как тяжело ему ожидать последнего сообщения.
Он не поднимал глаз на Абрама и больше всего думал о том, что выглядит теперь подобно человеку, втянувшему голову в плечи, ожидая удара. Совладавши с собой, он стал спокойнее восстанавливать в памяти свои соображения, которые продумывал не раз: он только лишь вернул свои законнейшие деньги, а Володе ничего уголовного ни в коей мере не грозит... и дальше все в таком духе. И вообще неизвестно еще ничего, и Абрам не сообщил еще ничего. Что ж тут особенного, что в Ривке без всякой причины разгорается вдруг злость, раздражительность и сумасбродство? На то и Ривка... И в этот самый момент услышал он слова Абрама, и даже как будто чуть насмешливые:
— Представляете, кто-то снимает деньги с обнаруженного ею Пинхасова счета. Раз пять или десять — чего не знаю, того не знаю. Важно то, что именно во время болезни покойного Пинхаса.
Призвав на помощь последнее свое мужество, Виктор произнес эдак спокойно, словно с трудом поверивши:
— Поразительное известие.
От этой неискренней и пустой реплики ему сделалось совсем худо. Ему теперь казалось, что между ним и Абрамом все стало прозрачно. Что Абрам мало того, что все знает, но и видит прекрасно, что Виктор понимает, что Абрам знает. А коли так, то не лучше ли рассказать ему, как было все на самом деле. Пусть хоть поймет, как это вышло. Тогда все будет откровенно, честно и чисто между ними. Тут же он отбросил эту мысль как негодную. Трудно представить, как поведет себя его напарник по метле, при всем том, что они чуть не подружились за эту неделю нескончаемого собеседования. А пока что, между прочим, не имеется не то что сильных улик на него, на Виктора Финкельштейна, а и вообще никаких улик, по которым его можно было бы задерживать, устраивать обыск на дому и тому подобное. Но все равно нужно было как можно скорее от денег избавиться. И надо же, чтобы в такой критический момент! Сегодня утром перед его уходом Инна вспомнила об этих «каблановых» деньгах. Хорошо, что накануне он кое-как распутал чертов узел: счастливо пришло ему на ум объяснить, что Шимон заплатил долг наличными. Сегодня среда. Стало быть, банк после обеда закрыт. Прекрасно! А завтра, в четверг... Нет, безусловно, вносить наличные деньги в банк нельзя и в четверг. Но была у них еще одна новость, просто ошеломляющая и такая прекрасная, что становилось страшно. Вечером во вторник, как и два предыдущих дня, само собой разумеется, были у них телефонные разговоры с Люсей. Каждый раз к телефону они подходили с опаской, но замечательная полоса не прекращалась. И вот вчера Люся объяснила, что нет необходимости ждать целый год, а можно прямо сейчас начать учиться, оплатив учебу немедленно. А все хвосты можно ликвидировать, а можно и плюнуть на них, набирая пока другие очки. Мало того, она готова совмещать все это с черчением в маленьком частном мисраде . Если и чересчур широко она замахнулась, то можно же сперва наверстать всю учебу, погасить все долги, а потом, на ровном участке жизни, работать, потому что нет у нее ни армии, ни милуима . Разве дело здесь в деньгах? Хоть важнее денег в этой их проклятой израильской жизни не существует ничего, но дело совсем в данном случае не в деньгах. Их бы и тысяча шекелей в месяц устроила. С этой работой и учебой возрождается она для новой жизни, и они вместе с ней.
И вот уже по дороге само собой пришло ему гениально простое решение. И он подумал еще: не зря ведь принято считать, хоть это и затасканная истина, что удачи, как и несчастья, идут в жизни человека не иначе чем полосами. Наличные деньги надо сразу внести на ее счет. Не все, конечно, а столько, сколько требуется и, наверное, даже меньше, потому что у нее есть разрешенный минус в тысячу шекелей. Из оставшихся денег погасить огромный долг в купат-холим . Так деньги и рассредоточатся. Спору нет, если бы кто-нибудь затеял глубокую ревизию его финансов, то все эти хитрости обнаружились бы. Какие, однако, есть основания для подобных ревизий? Кто же будет искать, что сталось с этой микроскопической суммой? Совсем другое дело, если всю сумму целиком, одним махом, внести в банк. Или еще страннее, если бы кто-нибудь обнаружил эту сумму, явно припрятанную и сохраняемую, у него дома. А если удастся за два дня все так рассредоточить и под такими удобными предлогами, то нет уже нужды рассказывать Инне. И он сможет щадить их, своих родных и любимых, не посвящая в эту невероятную, неслыханную историю. И будет знать, что эту ношу он сам выдержал...
А как будет замечательно, если вообще все это забудется. Пусть так и остается, пусть Шимон этот подавится его деньгами. А если все же удастся получить все или часть, а с Володей ничего не случится и все у Володи устроится, и эпопея окончится и забудется... Нет, о таком он пока и загадывать боялся, потому что от этого рукой подать до окончания учебы, диплома, уплаты долга Натали и прощания с Израилем. Но минимум-то, маленькая его идея, план на два дня, который стал возможен благодаря тому, что Люся так пробудилась, — этот-то план осуществим! Еще день, еще два, подальше бы теперь от этой Ривки, от всего этого. Так он размышлял по дороге на подметаловку.
И что же, теперь поставить все это под удар своим признанием? И с чего вдруг он взял, что для Абрама все так прозрачно? Это все та же мнительность и страх, которые столько времени терзают его, когда-то такого прочного. Ужасное, конечно, отвратительное сообщение, но никакой катастрофы не произошло. Знает ли Абрам, догадывается ли, или пока не подозревает, или только завтра забрезжит в его уме свет и выплывет разгадка, или послезавтра, или через неделю, — в любом случае глупейшим шагом было бы открыться сейчас. Всякая честность имеет в жизни свои пределы. Если из-за этой честности есть хоть один единственный шанс из тысячи, что взлетит на воздух вся их надежда, то пропади тогда пропадом и сама честность. Тут он сообразил как-то уныло, что вопрос о честности в данном случае решился для него окончательно еще в пятницу по дороге домой. Сейчас стоял у него совсем другой вопрос, а именно: если Абрам знает, то не лучше ли самому ему открыться? Но как же он может знать, черт возьми? Надо, чтобы эфиоп или Оснат рассказали все, что происходило, а после этого еще труднее будет догадаться, что же произошло на самом деле. Хуже всего, что я ему проболтался, а он зафиксировал в памяти некоторую несуразность в моих словах. И я неспроста тогда так расстроился. Но не так просто припомнить это... А можно ведь и так догадаться?..
Все это у Виктора в голове проносилось быстро. Даже незаметно было, что разговор приостановился. Разговор продолжал вяло течь. Они словно вместе удивлялись, каким чудом могли улетучиваться деньги со счета. Наконец Абрам сказал:
— Представьте, целую неделю снимали, а в понедельник прекратили. Какая хитрость простейшая, ну просто элементарная вещь: как почувствовал, что вот-вот все откроется, тут же и затаился.
Слова эти снова показались Виктору со значением и не без подвоха, но он устал уже ходить кругами, прикидывать, знает ли Абрам. Принявши раз решение, он не хотел больше шарахаться. Надо было так ответить, чтобы слова были естественными, чтобы скорее покончить с этой тягостной темой, но чтобы и нового подозрения не навлекать.
— Что можно сказать? Как только она счет обнаружила, так и прекратилась утечка. Там же и Оснат, и сынки, и другие, возможно, приближенные. Да и зачем гадать? Будем надеяться, что она одумается и, получив свой кусок пирога, рассчитается с Володей. А я каблану дважды звонил и не застал его дома.
Вся эта небольшая лживая тирада, очень естественная, страшно покоробила самого Виктора. У него проскочила еще мыслишка о том, что если Абрам, несмотря ни на что, догадывается, то как же он теперь представляет все услышанное от Виктора за эту неделю. Но на то Абрам и умный человек, чтобы понимать: если кто-нибудь солгал, то должен позаботиться, чтобы ложь была натуральной. И это все только лишь на тот случай, если Абрам догадался. Мало того, если он и догадывался, то своей натуральной ложью Виктор мог и посеять сомнение, и разрушить его догадку. Утешиться можно было и тем, что каблану он действительно звонил по дороге домой и оба раза не заставал его дома. Так что ложь была в пределах необходимости, добротная, нормальная, без фальшивых выкрутасов. Черт возьми, это же действительно смешно. На то и Израиль существует, чтобы все врали друг другу.
— Правильно. Шут с ними со всеми. Будем надеяться, что Володя получит с нее когда-нибудь, а вы со своего мерзавца получите. А нам пока лучше доделать тяжелую нашу работу. Вам тяжело, я понимаю, поддерживать столь длинное, запутанное и сложное повествование.


— К вашим услугам, Абрам Иосифович, — отвечал Виктор спокойно.
Да, что и говорить, теперь его слушатель, его товарищ по метле, его оппонент, с которым он провел эту странную неделю, бесспорно получал моральное преимущество. Но довольно уже он, Виктор, плутал сегодня, пытаясь проникнуть в мысли Абрама. Бесполезная трата сил. Забыть об этом надо сейчас же, не ударить лицом в грязь и закончить печальную повесть о человечестве. И объясниться сегодня, и поставить точку! И завтра отдохнуть на подметаловке. И вообще, завтрашний день обещает быть замечательным во всех отношениях. «Так что с Богом, Виктор Борисович, должна же и тебе за четыре почти года улыбнуться удача в проклятом Израиле».
— Евангелия мы решили не пересказывать. Все мы знаем: и первое чудо Иисуса; и беседу с Никодимом, где открылась нам одна из красивейших идей христианства; и изгнание торговцев из Храма; и Нагорную проповедь, а в ней заповеди блаженства; и воскрешение Лазаря; и плач Иисуса об Иерусалиме; и последнюю вечерю; и путь на Голгофу. И все чудные иносказания его, и все добрые дела его за три года его великого служения на земле...
Вот когда огромный институт приник к дисплеям, вот когда царила гробовая тишина! Как вы думаете, Абрам Иосифович, дрожал ли тогда членкор от страха или ухмылялся еще бесстыднее, чем всегда? Каково было ему, отключенному, наблюдать ювелирную работу Спасителя? Не затронув предвечного Иегову, хотел Иисус сокрушить храм старой веры для того, чтобы созижделся новый храм. «Не думайте, что Я пришел нарушить закон или пророков, не нарушить пришел Я, но исполнить». Не ломая десять заповедей, давал он людям новую великую опору: «Блаженны изгнанные за правду, ибо их есть Царство Небесное». Слабым давал он силу: «Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство небесное». «Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся». Многие из проницательных, глядевших на лик Христа и на внимающих учеников и народ, начинали понимать, сколь огромно то, что происходит. Никто из маститых академиков и юных дарований так и не мог узнать, как устроены люди. Все видели воочию, но никто не проникал в феноменальную тайну свободной воли и человеческого Я. Все понимали, что борьба идет за наши души, но никто не ведал безбрежности нашей души, ее леденящего ужаса перед тайной небытия, страшной ее ранимости, исступления ее мук и способности ее в любой миг поддаваться искушениям. Те немногие, одаренные из одаренных, в чье сознание время от времени проникал луч прозрения, сами начинали пугаться этих догадок и не хотели ни постигать разумом бездны человеческой души, ни заглядывать в эти бездны. Да если бы и захотели, то быстро все у них рассыпалось и трудны для них были даже краткие озарения. Не многие могли догадаться и о беспредельности развития нашего ума. А те, кто мог такое подметить (помните, Абрам Иосифович, мальчик встречался нам в коридоре, щедро одаренный математическими способностями?), те тоже останавливались в недоумении перед беспредельностью.
Но если никто не мог постичь тайны человеческой природы, то все понимали, сколь важна для Творца эта борьба за человеческую душу. И все понимали титанические усилия Спасителя. И иные видели, как бесконечно важно завладеть человеческой душой, не ущемив ее свободы. И некоторые догадывались, что стесненная в своей свободе душа обречена на погибель, равно, как и отпущенная на свободу без точки опоры во Вселенной. А что касается видимой борьбы за человека и человечество, то здесь у многих уже открылись глаза, потому что здесь не было непостижимости, и очень многие понимали теперь огромную беду Творца, знавшего, что овцам нужен един пастырь.
А между тем давно уже спустился Будда из одной мутной лаборатории, впрочем, гораздо интереснее Зловредного Профессора. Здесь была уже опасность самой природе людей. Упоминался и узкий путь спасения, и погружение в нирвану на этом пути. К счастью, учение это, разросшееся потом в одну из мировых религий, имело много изъянов, причем тяжелейших. В пику буддизму пышно разрастался индуизм, который охотно братался с языческими культами и с идолами. Брахманизм состязался с джайнизмом. Все и вся в долине Ганга поклонялось змеям, коровам, камням. Религии переплетались, буйно ветвились, изобиловали богами, но самое важное — не были первыми. А вот Зловредный Профессор был первым и поведал, как создавал мир. И от его имени (как трудно с этим свыкнуться!) говорил Иисус. Вообще-то, если вы помните, мы с самого начала договорились не отходить от столбовых путей человечества. Если я два раза поддался соблазну расцветить рассказ и вспомнил богов Индии, то этим рассказ только испортил. Он стал смахивать на «конструкцию» и пошли в нем натяжки, в чем я и приношу вам, Абрам Иосифович, свои извинения.
— Нет, нет, это даже хорошо у вас получилось. И там заблудшие овцы без пастыря, запутавшиеся в мертвых идеях и в язычестве. Очень ярко, кратко и выпукло у вас вышло. А дальше вы отбросьте, как и собирались, восточное человечество, монголоидных людей, индусов. И не делайте оговорок насчет того, сколько людей этот Будда удерживает, а то опять пойдут «конструкции». Ясно, что расселяя евреев согласно «плану», вы не к китайцам же их пошлете. И оттого, что будет у вас противостояние и драма между евреями и именно христианскими народами, а не всем человечеством, распря эта не станет меньше и повесть ваша не пострадает. И те, кто до вас пытались разобраться с незадавшимся христианством, не кивал на китайцев, а имели претензии исключительно к евреям. А у вас совсем красиво получилось: у вас и китайцы заблудились из-за трагической задержки Творца, заплутали безнадежно вместе со всеми прочими народами. Но в дальнейшем, согласен с вами, нет оснований вспоминать Восток, пусть у вас евреи пишут свою историю, а христианский мир — свою.
— Браво! Несказанно повезло моему многострадальному и бессильному анекдоту. Единственный его слушатель и критик оказался во всеоружии мышления и блестящего юмора. Виден почерк мастера... Нет, нет, я серьезно. Зачем нам жалить друг друга? Мне понравилось, как вы все по местам поставили. Но только лишь в сюжете анекдота. А то, что вы вчера хотели расставить по местам, и то, что сегодня с такой легкостью назвали неудавшимся христианством... тут позвольте с вами не согласиться. Не нам с вами по плечу судить — удалось христианство или нет, каким бы ни было оно дырявым, как вы изволили метко выразиться вчера. Лучше уж так, чем погибель людского рода. Я продолжу с вашего позволения о противостоянии евреев с христианским миром.
— Конечно! А я послушаю. Но это все уже после без четверти два.
— Легкой вам метлы, Абрам Иосифович.
— Спасибо. И вам желаю удачи на трассе, спокойствия и отдыха. Вам много еще предстоит потрудиться сегодня.

Без четверти два. И снова предисловия, как повелось уже между ними, были излишними. Тем более, что два тысячелетия галопом пробежать трудно, нужно время. И самые последние объяснения откладывать на завтра они не хотели.
— Итак, почти все наблюдавшие, от академиков до соискателей низших степеней, понимали, в чем заключаются подходы к людям. Недаром же лукавый Профессор, вооруженный одной лишь тупостью да смекалкой, так легко пришел к нам. Спаситель говорил с нами, как с детьми, показывал чудеса исцеления, чтобы мы верили, громил фарисеев в словесных схватках, но ни словом, ни полсловом не задевал Предвечного. Видя, что из-за этого избавиться от провалов в объяснениях с нами Спасителю трудно (несмотря даже на неискушенность нашего ума), одни из наблюдающих улыбались понимающей кощунственной улыбкой, другие трепетали и страшились за него, словно шел он по лезвию ножа, третьи во всем искали только сенсации, пусть хоть мир перевернется. Все как у нас, Абрам Иосифович, все как у нас...
В спорах с фарисеями, во всех беседах с ними он не только не зачеркивал грозного Бога евреев, но именовал себя его сыном, ссылался на Тору: «Не думайте, что Я буду обвинять вас перед Отцом: есть на вас обвинитель Моисей, на которого вы уповаете. Ибо если бы вы верили Моисею, то поверили бы и Мне, потому что он писал обо Мне. Если же его писаниям не верите, как поверите моим словам?»
Так закоснели многие человеческие души, что он шел на самые последние крайности, стараясь обратить их ко всеобщей любви: «А Я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас».
Он терял надежду обратить евреев к свету истины. Вот послушайте, Абрам Иосифович, из Евангелия от Марка: «И Он, глубоко вздохнув, сказал: для чего род сей требует знамения? Истинно говорю вам, не дастся роду сему знамение».
Он сурово развенчивал фарисеев: «Горе вам, законникам, что взяли ключ разумения: сами не вошли и входящим воспрепятствовали». Но фарисеи, как известно, глухи и к притче, и к разумному слову, и к угрозе. Саддукеи — тем паче.
Христос пришел спасти человечество, но огромная трехлетняя проповедь его во имя спасения людей проходила среди евреев. Когда Спаситель говорит просто с людьми, как неотразимы, искренни и точны слова его! Но часто, Абрам Иосифович, смысл как будто начинает затемняться. Чуть заходит речь о народе Израиля, о евреях, как бывает уже трудно ясно уразуметь, к кому обращены слова: к любимым ли ученикам Спасителя или к богоизбранному народу: «Вы соль земли. Если же соль потеряет силу, то чем сделаешь ее соленою?» Или вот такое: «Ибо говорю вам, если праведность ваша не превзойдет праведности книжников и фарисеев, то вы не войдете в Царство Небесное».
Абрам в этом месте перебил рассказчика, вспомнив о геене огненной.
— Вам не кажется, Виктор Борисович, что вечное страдание — это уже нечто такое, что перекрывает любой грех. И даже суровый еврейский Бог до этого не дошел. Как же мог благостный Христос, пришедший спасать?..
— А я от него ничего подобного не слышал. Разве что в сердцах мог Спаситель сказать о тех, кто злостно мешал нести слово Божье: «Сказываю вам, что Содому в день оный будет отраднее, чем городу тому». Это только лишний раз могло показать сидящим у дисплеев, как невыносимо трудно быть сразу посланцем истинного Бога и Профессора. И если и обронил Спаситель такие страшные слова, то это еще не значит, что Творец кому-либо из своих детей (тем же жутковатым, не любящим никого, кроме себя, фарисеям) желал страданий, не говоря о вечной муке, о которой в этих словах и речь-то не идет. А что касается вечной муки, то здесь святой Иоанн Богослов, великий Данте, народная молва, попы — все вместе потрудились.
Ничто: ни иносказания, ни пронзительная искренность, ни предупреждения народу Израиля, ни хвалы этому народу, ни посрамления фарисеев в спорах — ничто не сокрушило броню еврейской тупости. И зловредный Профессор распрямил плечи. Еще несколько минут назад можно было предположить, что он смутился и хотел бы уже снять с сердца заботу о человеках, к которым он по недоумию прикоснулся и которых изуродовал, попытаться оправдаться, выскочить из Эксперимента. Но теперь, увидев прочность своих евреев, он мог мнить (закрывая глаза на настоящую суть вещей), что сравнялся с Творцом. Кто искал сенсации — был вознагражден, кто улыбался — продолжал улыбаться, кто понимал бездну между Творцом и Профессором — тот мог только сокрушаться, что так могуществен Случай во Вселенной, и стонать, хватаясь за голову.
Но не напрасно было великое трехлетнее служение, великие проповеди и поучения человечеству. И мученическая смерть, искупившая грехи людей. Искра Божья осталась в человечестве, и оно начинало писать свою новую, опять трагическую историю от рождества Христова. Евреи же, в полном соответствии с вашей остроумной репликой, продолжали писать свою историю, переполненную страданием и чванством.
Высоким было вдохновение апостолов, велика была любовь их к Спасителю и готовность проповедовать в еврейском и в языческом мире. Предвечным так и остался для них тот, кто объявил в Торе, что создал мир. Чистые душой, начинали они длиннейшие списки христианских святых (среди которых за 2 000 лет встречались, надо полагать, всякие — соглашаюсь с вами, Абрам Иосифович), служивших христианской правде, Богу﷓Отцу, Богу﷓Сыну и Богу﷓Духу Святому. Христос еще сорок дней являлся ученикам после своего страдания и вознесения, укреплял их, как мог, и повелел им всем ждать в Иерусалиме, пока не сойдет на них Дух Святой. При наступлении праздника Пятидесятницы Иисус сотворил одно из последних своих, зато громовое чудо. В день излияния на апостолов Святого Духа заговорили вдруг апостолы на разных наречиях. Многие иудеи, которые давно уже умели жить в рассеянии, говорить на языках народов Римской империи и не забывать свой Иерусалим, сошлись в большом числе в тот день на праздник Пятидесятницы. Услышав, что апостолы говорят с каждым из них на его родном языке, приняли проповедь апостола Петра, того самого, который накануне казни Христа трижды отрекся от него, горько плакал потом, а позже столько совершил славных деяний. Если мы вспомним, что в момент излияния Святого Духа, явились разделяющиеся языки пламени и почили на каждом из них и чудодейственным образом держались долго на каждом из апостолов, на бывших там же в горнице женщинах и на Марии, матери Христа, то все это можно считать грандиозным чудом и знамением свыше. И три тысячи спасенных присоединил Господь в этот день к церкви своей. Но пора было покидать учеников на долгие наши земные тысячелетия. Не чудесами, а свободным сердцем мечтал Христос умножить число искупленных. Апостолов же ждали большие свершения в греховном мире, который погибал в разврате и не ведал слова Господня. Жизнь апостолов была подвижничеством. Все апостолы, кроме Иоанна, умерли мученической смертью. Первый из диаконов церкви Стефан стал первым христанинским мучеником за веру. Между тем первосвященники Синедриона не понимали не только раскаяния после распятия Иисуса, но даже и смущения. Великая сила первых христиан противостояла великой злобе Синедриона. Безупречный христианин был Стефан. Когда фанатики иудеи, задыхаясь от злобы, убивали его тяжкими камнями, он молился: «Господи! Не вмени им греха сего!» Палка даже здесь была о двух концах: фанатизм упрямой веры и озлобления против фанатизма бескорыстного служения. Того ли хотел Творец?
Петр и Иоанн, исцелив хромого нищего, пополнили число искупленных Христом еще на пять тысяч. Картина была запутанная и не слишком отрадная. Книжники﷓фарисеи и их первосвященники, погрязший в ложной премудрости Синедрион, оставались злы, упрямы и бесконечно хитры. Зловредный Профессор, сотворивший из четвертого измерения множество чудес, не мог научить чудесам своих евреев, да и сам едва ли мог исцелять и воскрешать. Оружием евреев были тупость, мутная ученость и неистребимая мысль о превосходстве. Искалеченное же человечество влеклось к христианству, увы, больше чудесами и рассказами о них, чем любовью и свободной верой.
Уставшее человечество пока не знало, что вступило в новую христианскую эру, а в самом разгаре был уже ее I век. Нет, не этот век хотел бы я проскочить, Абрам Иосифович. Еще Понтий Пилат, отдавая последние распоряжения о казни Христа, пылая ненавистью к неуступчивому первосвященнику Каиафе, обещал сделать все, чтобы под стены Иерусалима пришел весь легион Фульмината и арабская конница. Он предрекал великий плач Израиля.
Годы шли. Веселый языческий Рим страшными казнями изводил христиан. Иудея преследовала их не менее жестоко. Еврею Савлу природа дала такую энергию и непреклонность, что мало кто в истории человечества способен сравниться с ним. Яростный гонитель христиан, он готов был жизнь положить на то, чтобы стереть их с лика земли. Спаситель решается на самое последнее свое чудо. Едва ли отыскался бы в мире другой человек, которого не убил бы столь крутой поворот. Ослепленный ярким светом, свирепейший преследователь христиан вдруг услышал: «Я — Иисус, которого ты гонишь. Трудно тебе идти против рожна...» Когда зрение вернулось к нему, Савл крестился и стал ревностно проповедовать христианскую веру в синагогах. Позже он нарекся апостолом Павлом, и можно сказать без преувеличения, что этот миссионер, писатель, проповедник завоевал для Бога языческий мир.
Менялись правители. В Риме: Август, Калигула, Клавдий. В несчастной Иудее: Архелай, Антипа, внук Ирода Великого Агриппа I, Агриппа II. Клавдий был терпимым правителем, которых много встречали уже евреи на своей бесконечной стезе и тут же бросались с ними дружить. Но с другой стороны, у евреев постоянно что-то возникало из ряда вон выходящее, что с трудом выдерживали любые власти: то праведные ессеи, то непослушные зелоты. Эти зелоты и стали головной болью римлян. Зрело восстание, дух Маккавеев витал в воздухе. Рим продолжал просить денег. Последний римский прокуратор Иудеи Флор не стеснялся выносить золото прямо из Храма. И вот уже из Кесарии, которую Ирод Великий выстроил когда-то в честь Цезаря, чтобы получше втереться к римлянам, спешит на помощь Флору мощное подкрепление. Веспасиан заковывает вождя повстанцев Иосифа в цепи, но на то Иосиф и еврей, чтобы подружиться с Веспасианом, ловко предсказать ему будущее, стать придворным историком Иосифом Флавием. Этому-то Флавию и суждено было описать великую драму.
Много чего поведал дисплей за считанные минуты изумленным наблюдателям. Убивает себя Нерон, тиран, какого еще не видывали. За год сменяются три правителя. Наконец армия назначает Веспасиана. Как Иосиф Флавий знал это заранее — убейте меня, не пойму, на пророка слишком мало он похож.
Сын Веспасиана Тит завершает дело. Горит Храм, в огне гибнут его защитники. Вот имена отважнейших из них... дай Бог памяти... Иоханан из Гисхалы и Шимон Бар﷓Гиора. В огне погибло множество, а сколько было убитых и плененных — трудно даже вообразить. Я слышал от одного лектора в ульпане цифру миллион, но не поверил ему, потому что в те времена, как и сегодня, не было в Иерусалиме и во всей Иудее столько евреев. Видимо, я что-то в его словах не понял, но описал он трагедию не хуже Иосифа Флавия и Фейхтвангера. У евреев не было больше Храма, родины, Иерусалима.


Маститые академики, профессоры, низшие ученые, даже инженеры наблюдали не отрываясь. Шел 70﷓й год новой христианской эры, но мало было в человечестве христианской любви. Уже врач Лука записал славные деяния апостолов и свое Евангелие. Уже апостол Павел вразумил в посланиях и римлян, и евреев, совершил колоссальные свои исполненные труда и страданий миссионерские путешествия и умер мученической смертью в римских застенках при чудовище Нероне. Но мало видимых всходов дали пока посеянные зерна любви, добра и праведности. В научной общественности института было достаточно мнений, а в целом ощущалась смутная, но гнетущая тревога.
Лишь членкор не тужил, отпуская с легким сердцем любимый народ в вечное рассеяние. Теперь он был уверен в своих евреях, как никогда. И «светочей мысли» не требовалось назначать, они имелись в Синедрионе в изобилии.
Иоханан бен Заккай заранее открыл школу еврейской мысли в Явне. Когда он узнал о гибели Иерусалимского Храма, то плакал и рвал на себе одежды, но все уже было готово в Явне. Этот мудрец стал первым председателем Синедриона в Явне, слыл учеником самого Хиллела. И сам был великий учитель. Евреи Египта, Вавилонии, Аравии, собственно Рима, пожалуй, что и Парфянского царства, — все искали премудрости в Явне. Все жаждали почерпнуть учености в новом центре еврейской жизни. Утратив Храм и Иерусалим, «ученые» стали особенно изобретательны: обряды, рукоположения раввинов, новые молитвы и ритуалы на суккот, песах, шавуот , длинные схоластические споры, устная Тора, писаная Тора, безбрежная трактовка Торы. Дошло до того, что открылась академия.
Новые «светочи» непрерывно вспыхивали в еврейском мире и творили нескончаемую «науку». Потомок Хиллела Гамлиэль II — председатель Синедриона (иначе наси, что и сегодня означает: президент). Крупный «светоч» — Иеошуа бен Ханания. Наконец является миру сам рабби Акива, творец «Мишны», предтеча позднейших сочинителей и знатоков Талмуда. Школа одного из наивысших авторитетов за всю историю евреев рабби Акивы пребывала в Бней-Браке, где и по сей день видны особая набожность, ученость, честность и опрятность. Это подтвердит вам каждый олим, кому доводилось подметать там улицы, разгребать страшные помойки вокруг синагог и пытаться получить потом обещанные копейки.
— Не увлекайтесь, Виктор Борисович. Повесть ваша начинает дышать злобой и сама себя тем перечеркивает, — улыбнулся Абрам.
— Хорошо, хорошо, Абрам Иосифович. Если вы так уж хотите, чтобы повесть лучше выглядела, я постараюсь. Вы часто и остроумно подмечаете. Наверное, не кстати упомянул я общеизвестный факт. Не говоря о том, что надо торопиться.
Рим был еще крепок, лишь чуть-чуть ощущал толчки истории, но не шатался. Великолепны были походы императора Трояна. Но приемник его Адриан вынужден был мыслить иначе: хватит походов, удержать бы то, что есть. Он по-своему отстроил Иерусалим — с цирками, банями и языческими богами. То ли подобное кощунство, то ли вечное еврейское брожение подтолкнули евреев к новым безумствам. Бар-Кохба, глава повстанцев, обладатель редкой силы духа, был признан самим рабби Акивой ни много, ни мало... мессией. Лучший полководец Рима Юлиан Север с сильной армией не мог одолеть целых два года Бар-Кохбу. Дорогую цену заплатили евреи за двухлетнюю независимость.
Абрам Иосифович, поверьте, у меня иссякают слова и фантазия, когда я хочу представить, что почувствовал членкор, видя в 132 году новой эры человечества в прах поверженных евреев. Плакал ли он над любимым народом? Распирала ли его еще большая гордость? Представьте только: Иерусалим стерт с лица земли, еврейская религия запрещена под страхом смерти. Император Адриан лично прибыл в Иудею, подавляются последние очаги независимости, которые еще очень долго тлели после воинских подвигов Бар﷓Кохбы. На руинах Иерусалима строится новый языческий город Элия Капитолина. И теперь уже нет, как когда-то, превосходных еврейских учреждений в Явне: Синедриона, академии, школ.
Пришел черед евреям пострадать за веру. Погиб рабби Акива. Находились и такие, что не страшились застенков, но в основном двигались в Вавилонию и Египет, к родственникам. Рабби Иеуда бен Бава тайно рукополагал все новых и новых раввинов, которые вновь и вновь учили Тору, не в силах утолить жажду познания. Чтобы еще лучше учить и еще лучше толковать, в городе Нехардеа создается новая академия.
Открывается грандиозная эпоха длиной в столетия — сочинение Талмуда. Все, однако, идет по накатанной стезе: дождались хорошего правителя, каковым на этот раз оказался император Антоний Пий; ослабили запреты; открыли новый Синедрион, синагоги, ешивы , возможно, что и новые школы высшей премудрости, суды — точно не могу сказать, потому что от этого всего может треснуть голова. Явились и новые мудрецы: Шимон-бар-Иохай, Меир, Иеуда-бар-Илай. Откуда-то свалился Шимон-мистик, зачинатель уже в те времена каббалы. Все это творилось на сей раз в Галилее, в городе Уше, но вовсе не означало, что закрывается что-нибкудь в Вавилонии.
И над всем высилась опять исполинская фигура — Иеуда-ха-Наси. Теперь уже бесполезно кого-то с кем-то сравнивать: мудрость рождала мудрость, мудрость наползала на мудрость, мудрость попирала мудрость. Вспомните всех, Абрам Иосифович: Авраама, Ицхака, Якова, Моисея, Иисуса Навина, пророков, судей, Давида, Соломона, Цадока, первосвященников, Хиллела и Шаммая, Иоханана бен Заккая, рабби Акиву. Иеуда-ха-Наси не испортит этот список. Скорее наоборот — свет этой звезды горит ярче всех. А впереди будут еще более яркие! Этот ярчайший «светоч» с его сподвижниками составили эпоху таннаев.


Слушатель и рассказчик за последние дни так свыклись, что стали выказывать удивительное взаимопонимание. Увы, не в идейных пунктах, а так сказать, в ходе ведения собрания. Когда Виктор остановился и задумался, Абрам с большой ясностью понимал, в чем проблема.
— Да, Виктор Борисович, даже если в час по три столетия пробегать, да к дисплеям наведываться, да не проскочить ислам, Третий Рейх, Октябрьскую революцию... Одних звезд первой яркости (и не еврейских, а мировых) столько будет, что и по минуте на каждую не останется. А хотелось бы дослушать печальный ваш анекдот о погибающем человечестве. Ума не приложу. Страшная вещь, Виктор Борисович, регламент. Его не сломаешь, из него не выскочишь. Сколько роковых решений принималось из-за регламента. Сколько непоправимых ошибок! Вы меня своим анекдотом на определенный лад настроили, — рассмеялся Абрам. — И вот начинает казаться, что мы с вами не успеем объясниться. А через регламент не перепрыгнешь. Не могу я переносить на завтра: усталость у меня свинцовая. Я, пожалуй, на завтра отгул возьму. Впрочем, поглядим, я поздно вечером позвоню вам.
— Давайте, я евреев до VII века доведу. Обещаю, без малейших задержек. Заодно и память проверю. Память, Абрам Иосифович, хоть не самое ценное, что есть в человеческом черепе, но очень дорогая вещь: чуть сломается — сразу крышка. Итак, Иеуда-ха-Наси творил Талмуд, записывая гигантскую устную традицию: зраим — о посевах; моэд — о субботе и праздниках; нашим — о браках и разводах; незиким — о тяжбах; кодашим — о святынях; тахорот — о ритуальной чистоте.
Но не таковы евреи, чтобы ограничиться Мишной (а все это вместе составило Мшну, которая своей длиной способна уничтожить человека). Мишна, как я вам вскользь говорил, разделяется на Галаху и Агаду, то есть сказки, предания, притчи. А сверх этой Агады — тяжелейший комментарий, именуемый Гемара. Но и этого мало, — понадобились еще огромные добавления — Тосефет. Сын Иеуды-ха-Наси Гамлиэль III особенно хорошо утвердился, управляя Синедрионом, Академией и всей землей Израиля — Эрэц Исраэль. Два века правления президентов утвердили прекрасный стиль. Евреи диаспоры платили (все общины мира), а «ученые» рукополагали, рассылали календари и прочее. Туда деньги — оттуда мудрость. Всего этого оказалось мало. Два блестящих ученика Иеуды-ха-Наси: Рав и Шмуэль создали академию в Вавилонии. Начиналась эпоха амараев, то есть толкователей. Толкователей, конечно же, обнаружилось огромное количество, но гениев в тот момент оказалось всего два, зато настолько даровитых, что едва не превзошли «светоча» Иеуду-ха-Наси. Иоханан-бар Наппаха, сын кузнеца, и Шимон бен Лакеш, бывший гладиатор и дрессировщик львов. Так в обиходе их и принимали, непринужденно и с любовью: друзья, мол, и мудрецы. Именно мудрецы. Вопрос только — мудрецы чего? Нет, нет, не хмурьтесь, замолкаю, признаю вашу правоту, мудрецы не должны быть чего-нибудь, а просто...
Правили потом и Гамлиэль V, и Иеуда IV, а прежде еще президент Халлел II, гений и составитель календаря еврейских праздников. Последним наси оказался Гамлиэль VI. Был в конце концов закончен Иерусалимский Талмуд (он же Палестинский), а на подходе находился еще более могучий Вавилонский Талмуд. Его кодификацию завершили савораи (наследники амораев) в 530-м году. Заканчивалась великая эпоха составления Талмуда, который по сей день удерживает евреев в душных своих объятиях. Наступала новая эпоха — гаонов, что значит гениев (как будто мало их было до того).


Явился миру Мухамед и умер в 632-м году. Вы боялись, Абрам Иосифович, ислам пропустить. За ним шел халиф Абу-Бекр, а уж потом Омар, расширивший список величайших завоевателей в человечестве. Пред грозной силой склонились Египет, вся Месопотамия, Ирак. Стала на колени гордая империя персов. Весь плодородный полумесяц, где бродил когда-то бедняга Авраам, от дельты Нила до Персидского залива, — все стало арабским и мусульманским. Был написан прекрасный арабский Коран. Все это вместе был Халифат. И евреи в нем безбедно устроились. Еще раньше расцвели они в Персии при добром правителе Хосрове I. Но прежде сильно пострадали от фанатичных жрецов зороастрийского культа. С появлением Византии (трудно нам скакать сразу по истории и географии — правы вы, Абрам Иосифович) пришлось евреям потесниться в Палестине и закрыть там свои учреждения, но зато с Халифатом пришел к ним великий расцвет. Были у них и эксилархи (так по-гречески назывался рош-галута, то есть глава евреев в изгнании), и общины на родине, то есть в Палестине, и возродившиеся великолепные академии в Суре и Пумбедите, на содержание которых текли деньги и подарки от всех общин, которых было теперь видимо-невидимо на всем пространстве Халифата и далеко за его пределами. Но это еще мелочи. За дело взялись масореты, специалисты по передаче традиции, шлифовке учения, усовершенствованию кодификации, сравнению разных версий Библии. Дел было по горло: шла сортировка и упорядочение великого наследия. Сверхмудрых здесь было двое: Бен Ашер и Бен Нафтали. При всей этой кутерьме продолжался и гаонат — эпоха гениев. А наивысший среди гениев, затмивший самого Иеуду-ха-Наси, был Саадия Бен Иосиф.
Только в VIII веке стала клониться к упадку и медленно меркнуть слава академий Суры и Пумбедиты. Но до конца XI века ходили за справками в центры вавилонской еврейской мысли, хоть были уже школы в Египте, Испании, Северной Африке.
Что еще вспомнить о необозримой вавилонской эпохе? В Иерусалиме Омар создал святилище, сделав город колыбелью трех религий и точкой вечной боли человечества. В Вавилонии, которая, кстати, давно уже была Ираком, даже в XIII веке было полно еврейских мудрецов, тогда как грандиозный Халифат рассыпался уже в 711 году.


Наблюдатели стали окончательно привыкать, что империи приходят и уходят, а еврей вечен. Трудно было сперва сообразить, зачем евреи с таким упорством не растворяются. То, что Творцу открылось еще до перехода евреев через Иордан и повергло его в отчаяние, теперь удивляло всех, а больше всех самого членкора. От него теперь ничего не требовалось: евреи не разрушались и соединялись сами, давая истолкования его словесам и придумывая свои, до которых и он бы не додумался. Богоизбранность стала их упованием и главной идеей, их несчастным уделом. Словоблудие и «талмудизм» превратились в их вечную работу, ростовщичество и деньги сделались их опорой и страстью. Научная общественность и интеллектуалы, выходя покурить и обмениваясь впечатлениями о замысловатых приключениях землян, никоим образом не могли взять в толк, зачем членкор опутывает человечество паутиной еврейских общин. Никому в голову не приходило, что эти общины и есть его последняя самодостаточная цель, его гордость, его обильная жатва и богатая информация для доклада на Ученом совете. А главное, общины-то растут сами, без членкора. Вот что было замечательно.
Интерес к Вселенскому Эксперименту нарастал с каждой минутой. Специалисты и мыслители различного толка, рассмотрев внимательно античных философов и математиков, умилились. Те сверхдаровитые и сверхпроницательные единицы, которые могли вообразить, что такое человек, страшились, как и прежде, заглянуть в эту бездну. И радовались в глубине души, что индекс нашего интеллекта пока практически неподвижен. Потому что рост его не сулил ничего хорошего, если учесть, что индекс моральных качеств вел себя из рук вон плохо.
Еще не явились миру Коперник, Галилей, Ньютон. И находились такие среди курящих на лестничных площадках, которые готовы были держать пари, что человечество никогда не выйдет из плена авторитета Аристотеля и наивной Птолемеевой системы мира. А тем более никогда не сможет помыслить о том, что не Солнце вертится вокруг Земли и даже не Земля вокруг Солнца, а оба тела вокруг некоего центра масс. Интересно, Абрам Иосифович, не издал ли весь институт единый вопль, когда запылал костер Джордано Бруно? Но до этого еще далеко. Хоть мы и перелетаем через столетия, не могут быть столь огромны наши прыжки. Придется даже вернуться назад.
Юмор, философская невозмутимость и смешливость, столь свойственная мужам науки, все еще присутствовали. Но гнетущая атмосфера тревожных предчувствий сгущалась. Ждали прежде всего, какие всходы дадут зерна, посеянные Спасителем, какая будет судьба у христианства.
В 325﷓м году император Константин созвал Никейский собор, он же I Вселенский, если я не ошибся. Рим стал христианским. В V веке Рим, который уже давно шатался, наконец рухнул. Толпы готов, захватывая европейские пространства, брали римское наследие без разбора. Не пренебрегали и христианством, не вдаваясь чрезмерно в сложности. Епископы (князья церкви) и светские короли ссорились, братались, боролись за власть. После долго тянувшейся неразберихи над миром возвысился епископ города Рима, ставший папой Римским. В 800﷓м году папа Лев III короновал Карла Великого и появилась Священная Римская империя. Наступала эпоха порядка, европейское человечество погружалось во мрак средневековья. Вообще говоря, папы избирались советом кардиналов уже в V веке. Но теперь утверждался именно порядок. Католическая церковь, еще прежде того, как отделилась официально от православия, пугала своей хитростью и суровостью. Папа претендовал на руководство светской властью, был высшим авторитетом в вопросах вероучения, догматики, богослужения. Над христианством, которое, хромая и спотыкаясь, несло в мир любовь и всепрощение, распростерлась зловещая тень церкви.
— Здесь, Виктор Борисович, хоть вам осталась еще добрая тысяча лет, я вынужден перебить вас. Как случилось, что христианство родилось заведомо путаным, вы пояснили с помощью анекдота. И сейчас вы утверждаете, что христианство хромало и спотыкалось. По отношению к христианству у вас то грустный вздох, то пиетет. Иудаизм же до сих пор удостоился у вас только злобного памфлета. Позвольте, однако, высказать элементарное соображение. Если в христианстве обнаруживаются дыры похуже,чем в иудаизме, то с чем же вы остаетесь? Когда я вам сегодня сказал, что вечные муки ада — нечто несоизмеримое ни с каким грехом, вы отделались ссылкой на Иоанна. Я, вероятно, знаю это больше понаслышке и поверхностно, но вы же не станете оспаривать, что Иоанн был любимый ученик Христа, автор самого раннего Евангелия. Откровение дано было ему свыше и суть явление того же порядка, что и излияние Святого Духа. А что же может быть менее христианского, чем обещание грешникам озера, кипящего серой? И не только лжепророкам, убийцам, душителям, но и любодеям, чародеям, азартным игрокам. Смертная скука на земле в обмен на смертную скуку на небесах? А не вы ли говорили, что скука — это то же зло? Но это еще куда ни шло. Это все вы объяснили с грехом пополам. А как быть с зияющими дырами?
— Воистину непреодолимо искушение ставить все на место, создавать конструкцию. Хорошо, будь по-вашему. Отчего христианство родилось больным — мы объяснили с помощью Вселенского недоразумения. Как избежать сразу и мирового зла, и скуки — пусть это остается тайной Творца. Это тоже я с грехом пополам объяснил, а вы с грехом пополам приняли.Вас не устраивают только зияющие дыры, пропасти, которые нельзя преодолеть. В иудаизме, вы полагаете, таких пропастей нет, а в христианстве есть. Раз так вам желается навести порядок, давайте попытаемся. Я в Откровении Иоанна, честно говоря, не помню,что мука будет именно вечной. Далее, вы считаете, что Евангелие от Иоанна было первым и самым достоверным, а я, например, считаю, что оно было последним. Тот факт, что Иоанн был любимый ученик, очень мало говорит о достоверности. Именно Евангелие от Иоанна наиболее отличается от трех остальных. Церкви заблагорассудилось канонизировать Евангелие от Иоанна и его Откровение. А могла бы вообще вместо этих четырех канонизировать другие Евангелия — недостатка в них не было. Мало того, чтобы нам с вами еще лучше успокоиться, я вам открою, что святой Лука закончил свое Евангелие и «Деяния» в 63﷓м году, а Откровение Иоанну было дано позже, в 69﷓м. Когда он остался единственным из апостолов, то будучи человеком впечатлительным и с запутанной психикой, мог принять больные видения за Откровение. Ну что, повеяло наукой? Вот и хорошо. А если и встречается в Новом Завете упоминание о вечных муках... я помню одно такое место: в Евангелии от Матфея. И не поручусь вам, что оно единственное. Но что же из этого?! Слово «ад» в греческой Библии обозначается, говорят, разными словами. И в русском языке: ад, преисподняя, вечная мука, геена огненная. Все это фигуры речи, чтобы предупредить, что душа не спасется. Есть богословы, которые верят, что и из ада можно взывать о спасении. А многие полагают, что нераскаявшаяся душа просто погибнет.
Суровый Бог евреев Содом и Гоморру подтверждает, готовность свою истреблять народы подтверждает. И все это записано в книгах Моисеевых. Это ли не дыры!? Это ли не пропасти?! А богоизбранность?! И ведь считается, что все это хорошо и в порядке вещей. И все это было, или записано, что было. А озеро, кипящее серой, или будет, или только Иоанну в бреду привиделось. Но жалость к людям, призыв к любви, исцеления без разбирательства — грешник ли, или праведник, — все это и многое, многое другое разве не влечет к христианству с большой силой? А что касается того, что христиане Моисеевы книги считают и своими тоже, то здесь можно все хоть как-нибудь пояснить. Да я уже и пояснил, как умел. Другой объяснит иначе, а третий еще иначе, но от христианства всегда будет веять теплом, а от еврейства — ледяным холодом...
— Вот беда. Чуть-чуть не начал отвечать. Еще бы немного, и в болоте спора оказались бы в самый неподходящий момент.
— Итак, именно церковь нависла грозной тенью над христианством, пока народы беспомощно кувыркались. Хочу вам сказать, что и у человечества, и у евреев очень заметен испанский период. Сперва в Испании правили вестготские короли, потом халифат, кажется, так. И вдруг Испанию захватывают мавры.
В этот момент научная общественность особо пристально всматривалась в человечество. Древние империи дали много примеров смешения народов, но в Испании смешивались и народы, и мировые религии, и творилось что-то невообразимое. Язычники, мусульмане, мавры, христиане-вестготы и великое множество евреев, у которых здесь начиналась золотая эпоха поинтереснее вавилонской. В Испании евреи освоили одно важнейшее направление. Микроб превосходства, привитый Профессором, стал подхлестывать честолюбие. Времени уже нет, Абрам Иосифович. Я вам все-таки назову два-три имени. Любой из них мог соперничать с Иеудой-ха-Наси, если не с самим Саадией бен Иосифом. Вот они. Хасдай ибн Шапрут (не обращайте внимания на арабскую приставку) — это был еврей, врач, дипломат, переводчик и гений. На каких языках творили евреи той эпохи и что они творили — я слабо представляю. Но именно тогда началось у них то, что впоследствии всех раздражало и нервировало. Отточив память в зубрежке Талмуда, они норовили проникнуть в культуры народов и непременно переплюнуть кого-нибудь. Шмуэль-ха-Нагид — это значит на иврите властелин или что-то вроде того. Евреи почитали его князем Израиля. Арабо-еврейский(!) философ Шломо ибн Габирол... Золотой век длился без конца, евреям было вольготно. Поэты, математики, талмудисты, путешественники по еврейским общинам, философы и сверхфилософы, знатоки и комментаторы Талмуда. Ицхак бен Иаков ха-Кохен, Моше ибн Эзра и Аврахам ибн Эзра, великий Иеуда-ха-Леви и сверхвеликий Маймонид. Все, все, наступаю на горло собственной песне. Есть еще с десяток имен той эпохи, но не буду даже стараться их припомнить. В последующие столетия еврейских мыслителей стало еще больше, гораздо больше. Многие рвали с Талмудом и с удобствами переселялись в чужие культуры, но все уже привыкли: раз еврей, то и мудрец. До следующих веков еще надо добраться. Пока что было много переводчиков трудов гениев, а были переводчики трудов сверхгениев: Маймонида, Иеуды-ха-Леви, Саади Гаона. С какого и на какой язык переводили — затрудняюсь сказать. Еврейские школы проникли во Францию и Германию. Светочами рассеяния были, кажется, Гершон бен Иеуда и Раши...
Должен вам признаться, Абрам Иосифович, что этот блеск имен может сыграть с кем угодно шутку. Мне уже начинает мерещится (вот чертовщина и наваждение!) нахрапистая эта даровитость: к чему бы ни прикоснулся еврей, тут же это что-то бесстыдно начинает сверкать блеском его гения. А сколько еще евреев, освободившихся от Талмуда! Вспомните их физиков, шахматистов и скрипачей. Человечеству, должно быть, очень тошно и тягостно наблюдать эту их навязчивость и нескромность. Я обещаю больше вам имен не приводить, хоть голова моя ими полна и мне уже дурно.


Близился печальный финал испанского расцвета, но евреи еще не знали об этом и писали в Испании книги с вызывающими названиями: «Источник жизни», «Мишне-Тора» (или иначе «Могучая длань»), «Наставник колеблющихся», «Сияние».
А чем же мог похвастаться христианский мир? Провели уже под руководством римского папы очень много (пятнадцать или двадцать), вселенских соборов. Совершили много крестовых походов: и за гробом Господним, и к западным славянам, и в русские земли, и в Прибалтику. Организовали симпатичные монашеские ордена: Левонский, Тевтонский, францисканцев и доминиканцев (эти два ордена особенно потрудились на ниве инквизиции), иезуитов — солидный орден для борьбы с Реформацией. Поставили на поток инквизицию именно в этой самой благодатной Испании, где так сладко жилось евреям. Хорошо продумали охоту на ведьм, страшнее которой трудно вообще что-то придумать. От евреев потребовали креститься или покинуть Испанию. Крещеный еврей назывался «марран», что означает «свинья», но и будучи марраном проще простого было угодить на костер. Евреи прощались с Испанией с плачем, с пением гимнов и псалмов своих любимых поэтов Иеуды-ха-Леви, Шломо ибн Габирола, Моше ибн Эзры.
Похоже, что именно здесь Зловредный Профессор дрогнул. Как это ни парадоксально, но в этот момент ему померещилось, что евреи могут потеряться в человечестве. В Англию их на порог не пускали, во Францию — тоже, в Германии их на дух не выносили. Чувствуя, что новый золотой век после вавилонского и испанского сам собой не наступит, что с католической церковью, которая каленым железом выжигает любую ересь (будь то ислам, евреи или наука), шутки плохи, Зловредный Профессор на всякий случай сплотил своих евреев и внушил им массами переправляться в Северную Африку, без имущества, с одними лишь деньгами, рискуя быть убитыми или ограбленными. Так и случилось со многими. Страхи Профессора, что евреи потеряются в Европе, оказались напрасными. Он и не заметил, что его евреи продолжали жить и в гетто (соблюдая обычаи и упорно не смешиваясь), и при дворах европейских правителей. Так или иначе, а дело было сделано: евреи разделились. Те, что из Испании перешли в Африку, стали называться сефардами, видимо в память о любимой, благословенной и страшной Испании . Все остальные стали называться ашкеназами — по имени Германии. Евреи продолжали двигаться на восток. Вот они получают права и охранную грамоту в Богемии, Литве и Польше. Грамоту эту подтверждает Казимир Великий, и евреи начинают солидно обосновываться в этом районе мира: Польша, Галиция и подобные места, где они прочно осели. Появился идиш, гонору чуть поубавилось. Одни так и жили веками на этом пространстве между Австро-Венгрией и Российским государством, другие возвращались в Англию, Францию и Германию, где снова становилось уютно. Наметилась тенденция к уменьшению количества гениев Талмуда, хоть и оставались их еще десятки, даже сотни. Мелькали лжемессии. Кажется, пользовался всеобщей любовью лжемессия Шабатай Цви из Турции. Весь мир (не только еврейский, но и христианский) следил за ним с изумлением, а когда султан на него цыкнул, он принял ислам, насмешив всех людей. Через сто лет появился у него блестящий последователь Яаков Франк. Разрослась до больших размеров каббала — еврейская мистика, расцвел хасидизм. Имена и труды мы даже вспоминать не будем, потому что это становится неинтересно. Гораздо больше появилось придворных евреев. Где бы евреи ни селились, кем бы они ни были (от важного придворного еврея до мельчайшего торговца), всюду чувствовалось их развращающее влияние сильнее, чем раньше. Я опять, как это у нас уже не раз бывало, сам не заметил, как забрел на минное поле. Но понятно, что это еще были сущие мелочи. Просто, видимо, стал вырисовываться, пока еще силуэтом, новый демон человечества — капитал. Деньги, несмотря на то, что они двигатель прогресса, главный стимул и вообще становой хребет цивилизации, все-таки вещь очень и очень страшная. А там, где в финансы замешаны евреи, — там жди беды. Ясности не было. Человечество лукаво смеялось над наблюдателем, который, сидя у дисплея, пытался понять тенденцию. Сместимся назад.
Те, кто наблюдал нас, скорее всего считали, что латинская католическая церковь увечила христианский мир гораздо страшнее, чем еврейский микроб. И так это и было, повидимому. А до XIV века включительно, не сомневаюсь, что так это и было. Человечество продолжало рисовать затейливые узоры своей истории, но феодалы, короли, папы, кардиналы, инквизиция уродовали европейских людей так сильно, что вся затея с христианством казалась академикам и философам напрасной. Наиболее нахальные и бесцеремонные еле удерживались от того, чтобы объявить христианство полностью провалившимся, а вместе с ним и весь Вселенский Эксперимент (о котором, как и прежде, не имели и отдаленного представления). Наиболее проницательные и одаренные страдали, чувствуя трагедию и неразрешимость человеческой загадки. Что касается всеобщего интереса, то он не ослабевал, а наоборот становился жгучим и нетерпеливым. Были в отдельных лабораториях дерзкие и безответственные дарования, готовые вмешаться. Они и вмешивались уже, как вы помните, Абрам Иосифович, весьма энергично на Востоке человечества. Магометанство же вообще явилось бесцеремонно после христианства.
Заметное успокоение вносило то, что индекс интеллекта так и топтался на месте. Когда в 1492 году была открыта Америка, наблюдатели и рукоплескали, и чуть тревожились, и умилялись. Об угрожающем росте интеллекта это еще не свидетельствовало. Зато уже можно было разглядеть прекрасные черты итальянского Возрождения. Протестантская религия еще не потеснила католическую церковь, но уже слышалась поступь Реформации. Казалось, вот-вот Европа станет оазисом человечества, стихнут войны, христианство обретет свой истинный смысл, смягчатся нравы. И знанию, развившемуся когда-нибудь тысячекратно, не придется служить безумию.


Шел шестой час, но и рассказ подвигался неплохо. Абрам понимал, что для финала непременно приготовлен какой-нибудь сюрприз, потому что не такой перед ним рассказчик, который не видит заранее задуманного заключения или идеи своей повести и отдается беспечно на волю бесполезной фантазии. Но и сами по себе исторические обзоры были Абраму не в тягость, и он поэтому мирился даже с тем, что сарказм против евреев становился уже монотонным. На этот счет предстояло еще объясниться. И время еще было, хоть и в обрез. Они позвонили, каждый уведомил свою жену, что эта задержка в последний раз, купили по сэндвичу, перекусили, Виктор закурил.
— Когда Рим развалился, то отколовшаяся от него Византия тоже, как легко догадаться, приняла христианство. Почему-то это христианство приобрело чуть иное обличье. В VIII веке оно заметно отличалось, а окончательно отделилось в 1054 году. Вот эту греко-православную веру и взял от Византии русский народ, который тогда походил больше на племена, чем на сплоченный народ. Жаль, что нет у нас времени вспомнить те времена.Сперва Ольга отправилась в 955 году в Царь-город, убедилась в огромных преимуществах христианской веры и приняла христианство. Сын ее Святослав был великий воин и безнадежный язычник. А его сын Владимир стал настоящим просветителем, героем Древней Руси. И он же стал ее апостолом. В 988 году, как хорошо известно, состоялось крещение Руси.
— Виктор Борисович, вы извините, пожалуйста, но я еще несколько минут займу. Я в этих вопросах не слишком искушен, но сразу замечаю, как меняется ваш тон, стоит вам перейти от Запада к России, от католической церкви к православию. Какая-то заведомая необъективность. Готы у вас толпами хлынули разрушать Рим, взяли у римлян без ума христианство. А Киевская Русь бережно приняла от Византии святую Христову веру. Словно не ходили дружины грабить и убивать греков, не жгли их церкви. И еще кое-что. Это именно то, что я слабо понимаю. У вас (а пуще того у любимого Федора Михайловича) православная церковь имеет какое-то особое превосходство перед католической. Вас послушать, то вся латинская вера поганая, зато свято православие. А в чем разница? По-моему, в том, что в католицизме святой дух исходит от Отца и Сына, а в православии — только от Отца. Отец же — это тот самый Иегова, который избрал евреев, сурово карал народы и тому подобное...Одним словом, не мне вам объяснять. Выходит, при «прочих равных условиях», как говорится, вам следовало бы хоть на йоту, хоть на микрон сместиться в сторону католиков. Но в вас говорит просто ваша привязанность. А спросите вы европейцев — они вам совсем другое скажут. И вот из-за такой необъективности ставятся под вопрос и ваши соображения о достоинствах языков, и особая отзывчивость, и доброта русского народа, и все прочие ваши ценности...
— Ах, Абрам Иосифович, вы же целые завалы возводите на нашем пути, когда у нас почти не осталось времени. Ну что ж, пусть тогда Вселенский анекдот мой будет немного короче. Начнем с того, что в конце моего рассказа есть ответы на некоторые ваши недоумения. А кое-что я сейчас вам скажу, но той ясности, которой вы требуете, никогда не будет. Федор Михайлович (мне это так представляется), когда говорит о католичестве, то ругает именно римскую церковь. А когда говорит о православии, то имеет в виду саму веру народа. Но если даже вы встречаете у него (и довольно часто) хвалебные слова в адрес православной церкви, то это тоже ничего не значит. Слова не всегда точнейшим образом передают мысль и чувство. Речь может идти о том, что народ видит самую главную защиту, единственную опору в своей вере. Народ православный хочет соединиться, сплотиться вокруг последнего, что у него осталось, вокруг креста. Потому что народ исстрадался, находясь постоянно в угнетенном, рабском состоянии. А крест-то в руках у церкви, понятия эти в обиходном языке близки. И вот появляется какая-то фраза, а вы хватаете ее и ну отыскивать противоречия и неувязки. Прибавим к этому, что православная церковь не творила того, что в средние века устроила в Европе католическая. Не забудьте и о том, что всю свою историю человечество обречено кувыркаться и рисовать причудливые фигуры. Найти твердую точку опоры невозможно. Известно, например, что в последние столетия нравы в Европе очень смягчились. И католическая церковь стала иной в XIX веке. Но вы можете тут же вцепиться в меня, заявляя, что именно в XIX веке Федор Михайлович больше всего и ругал римско-католическую церковь, потому что она довела якобы европейские народы чуть не до атеизма и «христианские идеи там пали», а торжествует принцип: «Всяк за себя и только за себя». А XX век опять что-то показал о Ватикане, впрочем, на мой взгляд, ничего хорошего...Что угодно вы можете вывести из чего угодно. От этого сумма взглядов Федор Михайловича, его гениальные романы и «Дневник писателя» не станут бледнее.
И еще два слова. Вопрос о привязанностях, о ценностях — он бывает довольно тонким. Я вам говорил в понедельник, что это «тема другой диссертации». И вот еще что. Вопрос о догмате веры, который вы затронули, это, по-моему, больше вопрос казуистики, а не истинности веры и любви к Богу. С точки зрения того, кому истово поверить уже трудно и кто глядит на дело в духе Вселенского недоразумения, это вообще не имеет значения. Но если даже и принять, как вы хотите, что католический догмат как-то возвышает Христа по сравнению якобы с православием, то замечу вам, что Христос и без того стоит неизмеримо высоко. А если так, то все эти ваши соображения «при прочих равных условиях», которых, кстати, тоже нет, слишком уж мало стоят.
— Да здравствует тогда протестантская вера, как вы намекнули, — добродушно-ворчливо посоветовал Абрам и дружелюбно рассмеялся. — Там все чище, проще: ни мощей, ни икон, ни власти церкви над людьми, ни исповедей...
— Здесь вы опять не совсем правы. Но уж этим-то нам заниматься точно недосуг, — улыбнулся Виктор. — Не станем вспоминать и то, как смерчем по югу Азии носились полчища Чингиз-хана, доходя до Кавказских гор.
— Ради Бога, пропустите это, — с большим юмором сказал Абрам.
— А вот о том, что в 1237 году пришел на Рязанскую землю безбожный и злой Батый и о том, что такое была татарщина, не могу вам не сказать несколько слов, пусть даже это вам покажется лепетом и наивным пересказом общеизвестных фактов из школьного учебника. Не знаю, как обернулось бы дело и что было бы, если бы князь Юрий внял мольбам рязанских князей. Наверное, то же и было бы. Русские князья, к большому несчастью, не умели стать плечо к плечу. А ведь числилось за ними немало побед над погаными... Итак, пала Рязань, потом Москва, Суздаль, Владимир. Татарва не жалела никого: жен и детей мечами рассекали, в огонь бросали. Татар были тучи, их хватило на то, чтобы от Владимира направиться сразу и к Ростову, и к Ярославлю, и на Волгу, и на Городец, и к Переяславлю. Вскоре они пленили всю страну и все города русские: Юрьев, Дмитров, Волок, Тверь и все прочие. В городе Козельске, где молодой князь Владимир и жители решили стоять насмерть, а потом вышли из города, сразились с полчищами татарскими и побили тысячи врагов, — в этом городе татары истребили всех, до грудных младенцев. Еще раз прошу: не взыщите, если вам показалось, что я вам нарочно общие места и надоевшие штампы предлагаю... Пал наконец и Киев после лютой сечи...
Сколько выстрадала земля русская от нечестивых, вы, Абрам Иосифович, должно быть, не вполне представляете. История русских князей, их междоусобицы, их изнурительная борьба с половцами, с татаро-монголами, с поляками, с Литвой — это бесконечность, и никакая память вместить это не может. В XIII и XIV веках князья Северной Руси получали от Орды ярлыки на княжение, воевали, платили огромную дань. Тем временем Польша, соединив все литовские владения, грозила уничтожить всю Юго-Западную Русь. Жаль, что нет времени поговорить об этом. Освобождали Русь московские князья... Иван Калита укрепил Москву, его внук Дмитрий Донской в 1380 году сокрушил Мамаеву рать на Куликовом поле. Не было тогда никакой артиллерии, но небо вздрагивало от яростного боя и земля стонала от конского топота.
Я думаю, эта битва одна из главных в истории, но я, конечно, не ученый историк и могу высказывать только свое личное мнение, которое вам может показаться незрелым или предвзятым. Не уверен, что сидящие у дисплеев до конца поняли размер этого события, но это простительно, потому что история нашей цивилизации всегда была и остается непредсказуемой. Прошло еще более ста лет, прежде чем Иван III, великий московский князь, смирил царя Ибрагима в его разбойничьем казанском гнезде и заставил отдаться на полную волю русских князей. В конце концов Иван III обуздал и строптивый Новгород, и коварную Тверь и стал государем всея Руси. До единства было, тем не менее, далеко. Внук Ивана III первый русский царь Иван IV Грозный прославился безобразной своей жестокостью, заставил смириться бояр, но еще больше укрепил государство. Трагических событий было не меньше, чем в прежние времена. Довольно сказать, что в 1571 году крымский хан Девлет-Гирей нагло подошел к Москве и сжег ее. Иван IV как безумный укреплял единство государства: покорил три «татарских царства», зверскими казнями выводил измену из Москвы и Новгорода.
Именно тогда, когда Европа вот-вот должна была стать бриллиантом человечества и наблюдатели почти с нежностью устремляли на нее взгляды, Россия в муках старалась упрочить свое положение, отражая нападения врагов. И все же после того, как пресеклась династия Рюриков,поднялась великая смута, в которой московское государство должно было погибнуть. Крамольными действиями свергнут был Годунов и возведен на престол Шуйский, в междуцарствие правил Лжедмитрий, Шуйский тоже был свергнут крамольно. Народ терпел великие бедствия, а государство умирало. Духовная и административная связь дальних областей с Москвой разрушалась. Негодные люди, отребье, массами устремлялись со всех сторон грабить последнее. Польша особо усердствовала, стараясь разрушить Московское государство. Массы врагов, внутренних и внешних неизбежно, казалось, должны были погубить Русь. Но было что-то такое в русском народе, включая все его сословия, что не дало...
— Так тут же яснее ясного, что было влияние. Из какой-то лаборатории последовали совет и внушение, — воскликнул Абрам со смехом и сделал выразительный жест.
— Если вам так больше нравится, пожалуйста, — ответил Виктор. — Смешно было бы сейчас с моей стороны опровергать. Для этого надо очень углубленно изучать вопрос, как вы это любите делать. Юродивых и кликуш, не сомневаюсь, было в то время огромное количество. Но они как раз подталкивали к противоположному результату. Если вам что-то доводилось читать по этому поводу, — с едва заметным ехидством продолжал Виктор, — то будем считать, что кому-то в Земском совете было видение. Мне же известно, что Земский совет торжественно объявил, что все должно быть так, как было при великих государях, и выбрал Михаила Федоровича Романова. Если вы утверждаете, что была подсказка или даже чудеса, я этого опровергнуть не могу. Началась, Абрам Иосифович, новая трехсотлетняя династия. Что представляла Россия, никто из наблюдателей не мог взять в толк. Россия их и пугала, и обнадеживала, и увеличивала их непонимание невероятных, необъяснимых движений человечества. Я хотел бы здесь и им, и вам заодно, разъяснить в двух словах, как я понимаю историю России.
— Чрезвычайно любопытно, — улыбнулся снова Абрам. Обоюдная небольшая язвительность им теперь не мешала, уже потому хотя бы, что сегодня был у них последний день идейного противостояния, а потом предстояло подметать, наслаждаясь свободой.
— Русский народ не был задиристым, драчливым, хитрым. Не был он также высокомерным к другим народам, и не был стяжателем, собирателем земель. Судьбой были даны ему пространства между блистательной Европой и монголоидным обширным человечеством. Может показаться странным, что такие огромные пространства требуют приращения еще новых земель для безопасности. Огороди себе обширную землю и живи там. Сейчас такое возможно, да и то тяжеловато, но для древних людей оседлая спокойная жизнь оказывалась совсем невозможной. К большой земле (в это трудно поверить) приходится приращивать новые земли. Степные кочевники или мелкие воинственные народы, вследствие своей неразвитости и злого характера, могут или грабить, или жить в рабской покорности. Приходится их присоединять. Эта громадная земля несет народу новые неисчислимые трудности. Народ, уходя от податей и повинности государству, идет все дальше.
Мягкий характер народа позволял часто воинственным правителям из его же среды быстро утверждаться. А позже терпел он инородцев. Суровый климат, расстояния, разобщенность, огромность земли, которую надо было удерживать, — все это приводило к полному обнищанию народа, ухудшению его нравов, пьянству. А при Романовых он попал окончательно в состояние крепостной зависимости. Чудным образом при всем при этом во время войн знамя народного единства реяло очень высоко, народ нравственно очищался, приближаясь к алтарю, борьба заставляла его приносить жертвы.
— Тысячу раз вы правы, Виктор Борисович. Но не в этих ваших разглагольствованиях, а в том, что выводится все что угодно из чего угодно. Оказывается, добрый, страдающий, нищий народ нравственно очищается, когда нужно присоединить древний Харезм.
— Оставьте все это. Если бы хоть что-то развивалось нормально и правильно, то это было бы уже не человечество. Как ни прекрасен русский народ, он идет со всем миром, а мир не имеет представления, куда он катится. На то и Вселенская трагедия. Не только мы с вами, но тысячи философов поинтереснее не понимают, что во имя чего творится. Не будем задавать вопросы и отвечать на них. Всем людям ответил бы Творец, если бы не упредил его Профессор. Мы просто подошли к тому моменту, когда все наблюдатели у дисплеев, а не только пытливые умы, подивились тому, что между блистательной Европой и желтым монголоидным миром, на просторах древней Скифии, воздвигалось само собой пугающих размеров православное государство, и не знали, чего от него ждать. Если я здесь увлекся, то лишь потому, что представилось мне сколько у наблюдателей возникало самых разных ощущений: новые надежды, страх, отчаяние от полной невозможности предвидеть хоть какой-нибудь рисунок. Что касается доброты русского народа, то тоже само как-то вспомнилось, должно быть, оттого, что не за горами Октябрьская революция. Вы не обращайте внимания на то, что рассказ у меня получается путаный.
— Да, времечко бежит, а работы уйма, — почти что на полном серьезе изрек Абрам. — Я теперь молчу, на что бы мы с вами ни наткнулись, и жду финала. Так-то лучше будут.


— Итак, никто не мог взять в толк, что представляет из себя Россия и что она сулит Вселенскому Эксперименту, который, как и прежде (а теперь особенно), походил на калейдоскоп, где то и дело рисовались новые узоры, не вытекающие из предыдущих. Пока рассматривали Россию, Европа перестала оправдывать надежды и подтверждать прекрасные ожидания. Войны в Европе так и не стихли. Реформация захватывала свои позиции в кровавых стычках. Европейские дворы без устали плели тенета друг другу. Ватикан, теснимый протестантами, отнюдь не ослабел и не устал от своих подвигов, и интрига его достигала и Москвы, и исламских стран, и даже Китая. Непременным участником на европейской арене была зачем-то мусульманская Турция. С большими претензиями явилась на политическую сцену самонадеянная Швеция. А спустя каких-то семьдесят лет Петр с ожесточением прорубит окно в Европу. Деспотичный, свирепого нрава царь рассудил, что довольно Россия прикрывала Европу. Пора теперь взять от ее учености. Огромных жертв стоил русскому мужику Петров флот. Но мужик не перечил, и народ, как повелось, принес все, что имел, на алтарь огромных Петровых побед. Но это все чуть позже.
На стыке XVI и XVII веков вместо цветущей Европы в ореоле славы своих мыслителей и монархов наблюдатели снова видели больную Европу. Британия и Испания без конца и края соперничали за владычество на морях. Тщеславная Франция непременно хотела задавать тон во всей Европе, была возмутительницей спокойствия, коварной интриганкой и постоянно искала славы. Испания силилась проглотить Португалию и таки сожрала ее вместе с колониями, а потом, теряя силы, упорно грезила как безумная о якобы утраченном мировом господстве. Расчетливая Англия и ненасытная Испания вели неустанную борьбу с Голландией, пока не изгнали ее из американских колоний. Даже собственную независимость Голландии приходилось еще доказывать Испании. Наиболее безнравственной была просвещенная Англия, столь преуспевшая в борьбе с феодализмом. Мореплаватели ее отлавливали черных людей на побережьях Западной Африки и силой заставляли немощные испанские колонии покупать этот товар. У себя дома, на Британских островах, королева Елизавета каленым железом клеймила бродяг, приучая к оседлой правильной жизни. Наследники ее Стюарты оказались еще страшнее. Сентиментальная консервативная Испания, наоборот, трудно расставалась с привычками. При Филиппе II, по-моему, особенно ярко пылали костры инквизиции. Было немало герцогов, вассалов и суверенов, со своими государствами и распутными дворами.
Творились малые и большие дела. Все та же Англия начала внедрять новейшую идею. Протянув щупальца в разные районы мира, она затевала торговлю с Россией, Китаем, Ост-Индией, Гвинеей. Учреждается для этих целей новинка из новинок — лондонская биржа.
Наблюдающие диву давались, но больших оснований для паники вроде бы не возникало. Силы людей были так ничтожны, что и при желании они не могли повредить своей пышной, зеленой, изобильной планете. Интеллект был настолько слаб, что человеку трудно было хоть как-то осмотреться в его трехмерном мире. Присутствовало нечто другое. Ренессансная симпатяга Италия, на которую мало уже надеялись, дала свой толчок: художники, поэты, философы Возрождения без труда превзошли античных. Изобретательность тоже была на высоте. Слабость была только в абстракциях, в таких построениях ума, которые требовали полного отвлечения от предмета рассмотрения. По-прежнему большинство академиков полагали, что многие догадки никогда не осенят трехмерного человека. Отдельные наблюдатели не без тревоги и тайного восторга подозревали, что в несчастном человечестве, способном создавать гениальные картины, готовом вот-вот разрушить замысловатые универсалии средневековых схоластов, в человечестве, наделенном такой фантазией, которой достало на то, чтобы задумать и оживить на страницах романа хитроумного идальго Дон Кихота Ламанчского, — в этом невероятном, в этом прекрасном, странном человечестве непременно должна обнаружиться высокая математическая игра ума.
Наконец, все те же два-три сверхпроницательных (помните, Абрам Иосифович, мы встречали их?) предполагали, что для человеческого интеллекта нет преград, и все так же страшились заглянуть в будущее трехмерных людей, и пытались вообразить размеры страданий Творца.
В конце XVII — начале XVIII веков иллюзии почти улетучились. Огромные северные войны Петра, хитроумные союзы в Европе, алчность Франции, ее властолюбие и поползновения сожрать Испанию, хитрость Габсбургов, судороги Польши — все указывало на то, что никакое просвещение не избавит человечество от войн.
Сейчас, Абрам Иосифович, перелетаем через два столетия... Вижу, как вы удивлены. Да, пожалуй, придется задержаться здесь при каком угодно цейтноте. Слишком красивы эти века, хоть век XX полностью их затмил огромностью и адом своих дел...
Гром грянул в институте, когда объявился Ньютон со своей странной и любопытной книгой «Математические начала натуральной философии». Был 1687 год, и бедное человечество, повидавшее уже стольких мыслителей, привыкшее к спорам схоластов и новых философов, имевшее в просвещенной Европе много университетов, встретившее уже без особых почестей Галилея и Декарта, не вздрогнуло, разумеется, от какой-то книжки. А вот институт вздрогнул. О, теперь уже никто не предлагал пари, что трехмерный человек никогда не постигнет того или этого. Наоборот, горячие головы готовы были доказывать (и сами чуть не трогались умом от своих предположений), что в два-три дня человек выйдет из своего трехмерного плена. Но об этом позже... Классическая механика Ньютона поражает нас своей чистотой, стройностью, безупречностью и строится на невероятных по смелости и изумительных по красоте аксиомах. Как осмелился бессильный человеческий мозг вообразить закон инерции, закон всемирного тяготения?! Факт, однако, остается фактом. Кажется, тонкая улыбка ваша, Абрам Иосифович, неспроста. Обрадовались, что Ньютон еврей? Правильно я вас понял? Исаак, дескать? Знай наших! У меня есть такой пробел в моем жалком домашнем образовании, что я не знаю, был ли Ньютон еврей, и очень сомневаюсь в этом. Хорошо, пусть еврей. Но не из Талмуда он извлек свои блестящие догадки. Для мира он не еврей, а Израилю он не нужен. И вообще ничего страшного не происходит, Абрам Иосифович. Бывают в жизни исключения...
— Простите, не понял.
— Я вам, если вы помните, говорил, что евреи любят физиками работать. Физика, она частенько безобразит, а математика чиста, божественна и для изворотливого еврейского ума трудно постижима. Математика и Нобелевских премий не просит. А механика Ньютона чиста, как математика. И в самой математике стоит он рядом с гигантами... Ну что ж, приходится признать...
— Впервые встречаю такого оригинала, у которого головная боль оттого, что еврей оказался великим математиком. Не могу не вспомнить ваш гимн русской глагольной приставке. Понимаю. Понимаю вас вполне, Виктор Борисович. Все божественное, гениальное, чистое — все это не бывает еврейское. Вы, кажется, игру на скрипке отдавали евреям, а что может быть божественнее игры на скрипке? Но вы и тут, изловчившись, скажете, что у евреев одна лишь нахальная виртуозность (обратили внимание, как я вашей стилистикой овладел?), а божественный Моцарт не бывает евреем.
— Вы, Абрам Иосифович, все это очень верно поняли.
— Да, Виктор Борисович, очень понял. Страшные теории ваши прочные и с запасом. Когда вы доберетесь до Эйнштейна...
— Позвольте, я прямо здесь. Его ведь все равно не объедешь. Хоть теория относительности и поглотила классическую механику, хоть она и потрясает наше воображение, но той чистоты в ней нет. Это во-первых. Во-вторых, она... ну не то чтобы компиляция, но... Ну ладно, шут с ним, без подсказки вошло ему в голову. Не беда, что он оперся на чужой эксперимент и чужую математику, — все равно догадки его колоссальны... И в-третьих, все то же: он для Израиля не еврей, Израилю не нужен. Вы видели здесь улицу Эйнштейна, Ландау? Но в широком смысле он евреям на пользу. Пакостники из местечка, еврейско-одесские хохмачи всегда готовы хихикать: «Ну, что вы хотите? Иисус Христос еврей, Карл Маркс еврей, Ротшильд еврей, Альберт Эйнштейн еврей. Ха-ха-ха...» У человечества возникает все новое раздражение против еврейского бесстыдства. Так что недолго и запутаться: на пользу Эйнштейн евреям или во вред. Вот видите, куда я забрел. А уже семь часов, и работы тьма.
— На сей раз вы сами, Виктор Борисович, сбились с темы. Я вас не подталкивал. Я даже сейчас не стану добавлять к этой четверке первооткрывателя Америки и величайшего прорицателя из XVI века...
— Это вы уже как просвещенный человек, остроумец и хранитель еврейских заслуг глаголите. Я ведь только о хохмачах говорил. Насчет первооткрывателя рад вас поздравить, если вам доподлинно известно, что и он из евреев. Что до прорицателя, то там такая смесь из христианства, еврейской дикой каббалистики и наркотиков, что просто невозможно ему было не проникнуть в будущее и в прошедшее, — устало улыбнулся Виктор.
Поссориться теперь было трудно, даже когда проскакивали язвительные реплики.
— Оно и лучше, что немного отвлеклись. Нет худа без добра: меньше в конце объясняться придется. Ну что ж, в путь теперь без остановок, Виктор Борисович! А я вас слушаю.
— Итак, человечество своим поведением в очередной раз повергло наблюдателей в недоумение. Паника все еще не началась, но присутствовал шок. А человечество опять, словно лукаво улыбаясь и усыпляя бдительность, делало зигзаг. Математика, которая не любит быть служанкой, тем не менее, сама того не замечая, так постаралась, что расчистила дорогу физике и снабдила ее инструментами на века. Физика же и с ней техника нисколько не торопились разрушить прекрасную планету. Наоборот, они топтались на месте, а человечество вдруг устремилось к свободе и равенству. Философы, деятели, просветители, вырвавшись из лап церкви, толпой хлынули на сцену. Во многих странах Европы утвердилось протестантство, которое само торопилось разделиться по направлениям. Франция же, оставшаяся в католичестве, произвела на свет Божий столько вольнодумцев, что само католичество от нее стонало. Вообще Франция поражала всех своим легкомыслием. После Варфоломеевской ночи Бурбоны пришли на смену Валуа с симпатичными приключениями, дав впоследствии массу сюжетов Дюма-отцу. Страшный Ришелье был особенно проказник и романтик. Франция так любила развлекаться, что сразу ухитрялась и душить свой народ, и плодить просветителей. Среди просветителей встречались такие скандальные гигантские фигуры, как Вольтер. Благодаря им весь XVIII век получил название века Просвещения, чем очень гордится спесивая Франция по сей день. Разумеется, немцы от французов отставать не собирались и спустя несколько десятилетий стали поставлять вместо французских легковесных изящных философов настоящих специалистов по философии.
Беспутство и подлость французского двора, нескончаемая изящная словесность просветителей привели к тому, что народ разрушил ненавистную крепость-тюрьму Бастилию. Революция получила название Великой, в отличие от революций в Англии и Нидерландах, которые в нашем школьном курсе (а кто же лучше нас с вами, Абрам Иосифович, знает школьный курс?) назывались «буржуазными». В то же примерно время отделились от Британской короны американские колонии и тут же составили Декларацию независимости. У ошалевших наблюдателей дух захватывало от богатства идей политических, философских, религиозных, экономических. Имелись в изобилии теории воинственные и примиряющие, окутанные туманом мистики и чистые как слеза, пленяющие простотой и замысловатые как лабиринт.
Улучшение нравов, богатство идей, хваленое просвещение то и дело, споткнувшись на каком-нибудь странном факте, вселяли в наблюдателей опасения и подозрительность. Все подводило их к ужасу и смятению, несмотря на то, что техника до поры до времени топталась на месте. Дисплей показывал, что чем пламеннее идеи, тем меньше находят люди твердых нравственных ориентиров.
Душительница русского крестьянина царица Екатерина II (недобрая и развратная немецкая принцесса Ангальт-Цербстская) дружила до самозабвения с бесом Вольтером и неустрашимым атеистом Дидро. А чуть коснулось своих просветителей, тут же бросает Радищева в каземат Петропавловской крепости.
Из недр французской революции явился миру палач Робеспьер, получивший неизвестно почему столь пышное прозвище: Неподкупный. Все та же гильотина отсекла ему голову на Гревской площади. Но у человечества, как нам с вами, Абрам Иосифович, теперь известно, вкус к революциям не пропал.
Запутавшись полностью, французская революция дала наконец Европе Бонапарта, который будучи корсиканцем, честолюбцем и гением войны, сумел ублажить Францию, помышлявшую, как и всегда, более всего о славе. Россия, которая так помогла Европе освободиться, частенько потом именовалась жандармом Европы. Страшным был контраст между славой России-победительницы и Россией беспросветного рабства. Россия много задавала наблюдателям загадок: и беспробудный сон, и пугачевщина, и декабристы, и великая одаренность, и презрение к Европе, и страстное желание впитывать ее духовность, изучать ее науки.
Как бы там ни было, а XIX век вошел в историю как век прогресса, расцвета и золотой век литературы. Лихорадило, однако, человечество в благословенном веке сильно, как никогда прежде. Тут как тут были евреи, вышедшие из гетто, хлынувшие назад с востока в старую, милую, уютную Европу. Эх, не могу удержаться, Абрам Иосифович, назову вам парочку «светочей» еврейской мысли. Еще во времена Кромвеля блистал Менаше бен Исраэль. Когда революция смела Стюартов, то в поисках новых форм управления государством Кромвель сам обратился к этому ученому каббалисту и получил совет организовать парламент по типу... вы не поверите... еврейского Синедриона. Сделать это Кромвель не успел, как мне кажется, только лишь потому, что его самого казнили. В Англии же установилась конституционная монархия, которая благоденствует по сей день и чрезвычайно довольна сама собой.
В Англии давно зародилось то, что Ленин любил называть словом «буржуазия». Пока в Европе правила феодальная знать, евреям все еще было не очень уютно, сколько бы ни говорили о равенстве, вольности и счастье. Ну а когда настал черед «буржуазии», тут уж никто не считался — были бы деньги. Вот-вот придут Ротшильды. А пока сверкнул ярко еще один «светоч» Моше Хаим Луццато. Теперь у евреев было и все старое, и кое-что еще: и «светочи», и права, и Талмуд, и Библия, и каббала, и хасидизм, и деньги, и готовилась уже в Германии, которая делалась все более родной для еврея, реформированная синагога, которая может отлично обходиться без Талмуда. Но это все была еще не та еврейская мощь, пока не явился миру Меир Ротшильд и не открыл банкирский дом в Германии. Пять сыновей — пять филиалов по всей Европе. Евреи на глазах у изумленного человечества завоевывали Англию. Натан Меир Ротшильд считался уже не просто великим евреем, а особенным даже среди великих. Дом Монтефиоре был тоже грандиозным, а в чем-то еще и поинтереснее Ротшильдов. Дошло до того, что шерифом Лондона сделался некто Дейвид Сэломонс, а сменил его на этом посту Монтефиоре. Прошли времена, когда евреев насильно обращали в марранов. Наоборот, иные из марранов спешили назад перейти в евреи. Сын Натана Ротшильда Лайонел четыре раза избирался в парламент, но не хотел давать клятву на христианской Библии. И добился-таки своего — дал клятву на еврейской Библии.
Еврей Дизраэли был, правда, выкрестом, но охотно дружил с Ротшильдами и Монтефиоре. Будучи премьер-министром, так хорошо постарался, что вписал себя в историю ничуть не хуже царя Соломона, а по многим пунктам — гораздо лучше. Захватили Суэцкий канал, покорили Индию. Дизраэли стал другом не только Ротшильдов, но и королевы Англии Виктории, которая заодно была и королевой Индии. Монтефиоре был шериф Лондона, рыцарь, лорд, председатель какого-то еврейского совета (!) Британского парламента. Ротшильд ведал мировыми финансами, давал вместе с Монтефиоре займы правительствам. И все вместе, сообща, так сказать, они управляли Британской империей и всем миром. Дизраэли не стеснялся сочинять романы исключительно о евреях. Монтефиоре ездил прямехонько к русскому царю хлопотать о русских евреях, и принимали его с великими почестями как посла королевы Виктории. Он же задумал возродить в Эрэц Исраэль еврейское государство. Шесть раз наведывался туда, скупал земли в Иерусалиме, плантации маслин, сплачивал евреев и обучал их в специальной сельхозшколе. Его любили и евреи всего мира, и англичане, для которых он был сэр Мозес, и все монархи. Прожил он 101 год и добился того, что имя его стало символом милосердия, которое, как известно, менее всего является еврейской чертой.
XIX век стремительно внедрял идеи века предшествующего, евреи и «прогрессивное человечество» увлекали обычное человечество к высшим идеалам. Рухнуло рабство в России, и тут же пал последний оплот рабства в Соединенных Штатах Америки. Нет времени рассказать, как евреи покоряли Америку. Тот факт, что Авраам Линкольн был президентом, пусть считается случайностью. Я даже не поручусь, что он был в чистом виде еврей. Происходило нечто грандиозное и мало понятное. Когда народовольцы убили зачем-то царя-освободителя Александра II, в России началась великая идейная путаница. Не уставая подтачивать Россию и жесточайшей эксплуатацией народа, и безудержной болтливой революционной агитацией, евреи не забывали, что есть сказочная Америка, где не будет ни черты оседлости, ни погромов. Жуткое нашествие, нескончаемое и массовое! 150 газет на идише! Газеты на иврите, который еще не родился в его новом обличье. Газеты на ладино, третьем мало кому известном, еврейском языке. Сионизм будоражит еврейские умы, и сионисты же с ведома президентов в Верховном суде! Деньги, деньги, деньги! И тысячи синагог! Весь идейный спектр.
На стыке веков человечество болезненно почувствовало, что еврею неймется, что ему вечно чего-то надобно, а энергия его не иссякает. О, евреи много сотворят в XX веке. До минных полей нам с вами рукой подать. Времени нет, повесть в самом разгаре, обидно ее комкать. А что поделаешь, Абрам Иосифович? Регламент есть регламент.
Виктор курил, собираясь с мыслями.


— Паническое настроение и гнетущее чувство быстро охватывало научную общественность. Закоренелые любители сенсаций почему-то не радовались в преддверии великих потрясений трехмерной цивилизации. Даже недалекие, засидевшиеся по двадцать лет в кандидатах мужи науки понимали, что на грани гибели стоит нечто такое, чего доселе не знала Вселенная. Безответственные, не ведавшие ни страха, ни сомнения даровитые молодые авантюристы от науки не хотели больше вмешиваться, а те, что вмешивались уже, жалели об этом. Творец одним казался теперь великим немым, похоронившим тайну, другим — несчастным отцом, простившимся с детьми, а третьи так верили в бесконечную мощь гения Творца, что ждали от него сверхрешения. Трехмерные люди все еще не выглядели обреченными.
Нрав человечества казался едва ли не кротким. Церковь забыла, когда разбойничала. Парламентское правление радовало глаз. Монархи стали разумны, терпимы, граждане были надежно прикрыты законом. Изобретения, прочно внедренные в конце века, были безобидны, красивы и очаровательны: железные дороги, фотография, телеграф. Многое другое еще только внедрялось: автомобиль (монстр, которому суждено сожрать человечество), радио, электроэнергия, кинематограф. Об электронике, космосе, ядерной энергии никто пока не мечтал. А впрочем, как знать, Абрам Иосифович, мечтать-то, может, и мечтали о чем угодно, но ничего зловещего в этих мечтах не проглядывало. Планета была все так же девственно чиста, благоухала свежестью. Человек все откладывал свой технический рывок и свои жесточайшие войны нового масштаба.
Затишье больше не вводило в заблуждение. Стрелка индекса интеллекта дергалась как бешеная. Христианские идеалы, ставшие столь привлекательными для всех и красивыми, увы оказывались почему-то зыбки, не могли удерживать людей от пагубных страстей, стяжательства, жадной похоти, безмерного честолюбия. Еще гигантские карьеры и страшные отвалы не обезобразили лик Земли, еще не пролились в реки и в океан ядовитые стоки заводов и нефть, но уже в азартном нетерпении люди столбили участки повсюду, куда только руки дотягивались: от Аляски до Южной Африки. Европа так и оставалась (как и сегодня, кстати) бриллиантом нашей цивилизации, но отравлена была цинизмом и безверием.
Провалы в будущем людей видны были не только там, у них, где каждую секунду дисплей подхлестывал тревожное ожидание беды, но и здесь, у нас. Немало было мыслителей, прозорливых на несчастья. Вот что писал Федор Михайлович, умерший в том же 1881 году, что и Дизраэли, за год до смерти: «Наступит нечто такое, чего никто и не мыслит. Все эти парламентаризмы, все исповедываемые теперь гражданские теории, все накопленные богатства, банки, науки, жиды — все это рухнет в один миг и бесследно, кроме разве жидов, которые и тогда найдутся как поступить, так что им даже в руку будет работа». Я вижу, Абрам Иосифович, что вы не только нахмурились, но вот-вот разгневаетесь. Я уже сожалею, что затеял это. Спорить вам с Федором Михайловичем некогда, сами говорите: регламент. Не расстраивайтесь: из песни слова не выкинешь.
Все это было предсказано замечательно, когда не так просто было разглядеть размеры приближающихся бедствий. Даже и тогда кое-что виделось обманчиво. Ну в самом деле, что может быть лучше Европы восьмидесятых годов прошлого столетия: чистые, опрятные городки, курорты, отели, лечения на водах, добрые священники, образование, музеи... да разве все перечислишь? Но не из пустоты же вырастает Парижская коммуна и чертов Интернационал. Все предвидел Федор Михайлович, но и его прогноз, и какой хотите прогноз не мог включить в себя то, что случилось в жизни. В некотором роде произошла катастрофа, противоположная той, что он предсказал. Я хочу еще припомнить из тех же пророчеств. Вот как виделась пролетарская революция: «Нет, теперь уже не по-прежнему будет: они бросятся на Европу, и все старое рухнет навеки. Волны разобьются лишь о наш берег, ибо тогда только, въявь и воочию, обнаружится перед всеми, до какой степени наш национальный организм особлив от европейского». Это мы сегодня и увидим с вами, Абрам Иосифович.
Пока открывали радий, пока физика бродила в своих чудовищных дебрях и готовилась начать сооружать квантовую механику, пока жирели банки, пока промышленность обретала свои страшные черты — пока творилось все это, была развязана невзначай I мировая война, для которой все уже было готово: бомбометание, мощная артиллерия, химия. Между поколениями и странами открывалась эстафета несчастий. Устраивался ад на земле.


Не успела война окончиться, как стало происходить что-то такое, чего ни Федор Михайлович из прошлого века, ни наблюдатели, прильнувшие к дисплею, не могли вообразить.
Внимание, Абрам Иосифович, вступаем на минное поле, хоть пока еще не на самое страшное. Я рискую подорваться здесь, то есть стать вашим заклятым врагом на всю жизнь. Поэтому я приму минимальные меры предосторожности, прежде чем дать вам наконец, после недельных разговоров, ответ на ваш убийственный и прямой вопрос.
Знаете, Абрам Иосифович, еврею и впрямь вечно неймется. Правильно, видно, назвал Куприн евреев закваской в мировом брожении. Ротшильд, Монтефиоре и Дизраэли еще только утверждали над миром капитал, а Карл Маркс уже его сокрушал с помощью своей якобы теории. Взяв от немецких философов, от английских экономистов, от французских революционеров все, что там нашел, добавив своего непотребного, создав видимость науки, он что-то произвел на свет. Поступил он при этом вполне по-еврейски, дав миру мусор под видом науки. Большой беды в этом нет. Может быть, на страницах его толстой книги есть и живые слова, и грусть. Мало ли о чем может поговорить человек? Бумагой, чернилами и провиантом снабжал его, должно быть, Энгельс. Это просто предисловие у меня, не более того.
Когда кого-то угнетают, снимают последнюю рубаху, то это вызывает гнев и ненависть. Подогреть ее можно по Марксу или тысячью других способов. Оттого и бывают кровавые революции. Федор Михайлович, видя как опутали мир банки, колонизаторы, дипломаты, политики, евреи, теоретики, социалисты, чувствовал неладное, предостерегал. Но клянусь вам, он в гробу содрогнулся, когда так чудовищно, криво, страшно сбылись его пророчества.
Еще до «Народной воли» и «Черного передела» в разных кружках и обществах евреи были заметны, но, возможно, там они были скромнее, потому что рядом с русской интеллигенцией, с разночинцами и дворянами красноречие их было бледным. Зато когда пришло время рабочих кружков, «Бунда», РСДРП, — вот тогда они развернулись. Здесь было приволье, здесь была благодатнейшая почва для безбрежной еврейской болтливости. Верным оказалось предсказание: нашлась для еврея работа, когда зашатался мир капитала.
В России, конечно, произошло нечто фантастическое. Исследователь найдет вам сумму причин. Русский народ, измученный столетиями угнетения, терпевший и татарщину, и бояр, и Салтычиху, и Екатерину II, умел всегда сплотиться во время войны. А вот теперь были обстоятельства особые, как и все было особое в XX веке. Если я вам скажу, что русское общество было подточено евреями, вы с негодованием это отвергнете и, чего доброго, с кулаками на меня наброситесь. Факт, вообще говоря, налицо. Несколько миллионов еврейских подданных русского царя разъедали как щелочь Россию. Несмотря на черту оседлости, погромы и бедственное положение значительной части еврейской массы, евреи проникали во все поры. Они адвокаты, издатели, журналисты, ростовщики, купцы первой гильдии, революционеры самых разных убеждений. Хитрость их всех раздражает и бесит, но все их слушают. В свой обособленный мир они никого не впускают, о своей избранности забывать не собираются, а сами проникают беззастенчиво и повсеместно с жалобой, воплем, причитанием и требованием переустроить мир.
Если вы попросите сейчас «научных» доказательств этого всего, то есть захотите причин и следствий, то мы откатимся назад и очень быстро доберемся до Адама и Евы. Если вас не устраивает, что евреи подорвали организм России, я вам уступаю этот пункт. Я и без этого вам покажу жуткую суть того, что произошло. Вы же сами говорите, что «теории» мои с запасом. Пусть не евреи подточили Россию, а она сама поставила себя на грань гибели и привела к отречению слабохарактерного государя в самый неподходящий момент. Пусть будет по-вашему.
Но невозможно отрицать гигантский еврейский вклад в революцию, причем революцию такого типа, которая была хуже любой антиутопии и открывала эру страшной власти Коммунистического Интернационала. Евреи были и эсэры, и большевики, и меньшевики, и анархисты. А сверх того был у них «Бунд», где членство позволялось только евреям. Прыгая из партии в партию, они изнуряли болтливостью, угрозами, лозунгами умирающую Россию. Народ же не понимал вовсе, за что воюет, и не могло быть и речи, чтобы сплотиться, как в прежние века. Все было именно так, как должно быть накануне погибели: растленная верхушка, чудовище Распутин, бездарные генералы, бесконечное кормление вшей в окопах, мечты о земле, а над всем этим еврейские агитаторы-пораженцы.
Наивна была попытка дать России пресловутую демократию западного образца, причем немедленно. Не знаю, много ли счастья принесла бы эта демократия русским. Если она и не вполне подходит русскому народу, то вовсе не потому, что это якобы сложно для его мышления. Ведь смехотворно утверждать, что русский мужик (даже из самой что ни на есть глубинки) не поймет, что такое парламент, большинство, состязательный суд, свобода высказываний. Может быть, Россия и пришла бы к такой форме правления, в ней уже было много атрибутов этой самой демократии. Но Россия была истерзана, Временное правительство — на редкость шатким, хитрым, корректным, слабым, а еврейская болтливость стала непрерывной, лавинообразной. Толпа еврейских революционеров прибыла из эмиграции. Нашлось им место и в аппарате Временного правительства. Впрочем, в ранге министров евреи пребывать сами не хотели, видя зыбкость, а наоборот — и воплем, и хитростью «углубляли революцию». Чем больше Россия склонялась к демократии, тем труднее ей было выдержать пять-шесть миллионов евреев, для которых сразу в феврале были отменены все запреты и ограничения.
В это трудно поверить, здесь сплошное наваждение и некая пелена истории. В памяти у поколений отчетливо встает другое. Не евреи же были в самом деле бойцы Щорса, Буденного, Чапаева, Котовского, Пархоменко. И бойцам тогда не занимать было пафоса. Достаточно агитатору пробудить мечту о земле, напомнить, сколько было среди офицеров золотопогонной сволочи. Но посмотрите вы ленинский «интеллектуальный» Совнарком — три четверти евреев; все комиссариаты, аппарат ЧК, всякие ликвидаторские комиссии, ревкомы — сплошь евреи. Все тысячи и тысячи агитаторов со своей ничтожной марксовой теорией, со своей еврейской настырностью, мстительностью, вооруженные все той же болтовней бросились после октября и в гражданскую войну в аппарат революции. Запутав всех полностью революционной фразой и продразверсткой с одной стороны, и НЭП’ом — с другой, вызывая все новое недоумение у бойцов гражданской, будучи сами то нэпманами, то ликвидаторами, принялись они наконец с новым прилежанием созидать ГУЛАГ. И снова посмотрите списки! Сколько их в партийных органах, в министерствах (комиссариатах), в юстиции, во ВЦИК, во всяких «культпросветах». А в ГПУ (оно же НКВД) — тьма их, наших с вами, Абрам Иосифович, соплеменников, Авраамова семени.
Но тщетно пытался это изложить и кого-то убедить тот беглый русский (помните, я вам рассказывал, как слушал много-много лет назад какой-то радиоголос). Невозможно убедить не только «прогрессивное», но и обычное человечество. Непроницаема пелена и странен узор истории. Я сам тогда не верил, да и теперь не до конца еще поверил. У всех перед глазами три миллиона бесправных советских евреев семидесятых годов, когда полностью изгнали их из советской «элиты» грубые дядьки с берегов Днепра и пришлось им работать кандидатами наук и зубными врачами. И те их предки, что были задавлены чертой оседлости, хорошо различимы с довольно большого уже расстояния. А этих кровавых еврейских революционеров и гэпэушников словно и не было. Но были, были же они! Троцкий, Зиновьев, Каменев, Урицкий, Володарский, Свердлов, Гамарник, Якир, Литвинов, Каганович, Ягода, Мехлис... Это я вам назвал самых прославленных, да и то ничтожную их часть. Вот вам две замечательные цитаты из «Архипелага ГУЛАГ». «На Архипелаге живет упорная легенда, что «лагеря придумал Френкель». И далее знаменитый писатель (и чувствуется в этом почему-то пугающая правда; доказывать я не буду, а вы примите просто на веру без доказательств) рассказывает, как «Френкель разворачивает перед Отцом Народов ослепительные перспективы построения социализма через труд заключенных». Изобретения Френкеля удручают своей гениальностью. Но нигде, конечно, автор не осмелился подчеркнуть, что трудился именно изобретательный еврейский ум. И еще одна цитата. «Многотиражка Беломорстроя захлебывалась, что многие каналармейцы, «эстетически увлеченные» великой задачей, — в свободное время (и, разумеется, без оплаты хлебом) выкладывают стены канала камнями — исключительно для красоты. Так впору было бы им выложить на откосах канала шесть фамилий — главных подручных у Сталина и Ягоды, главных надсмотрщиков Беломора, шестерых наемных убийц, записав за каждым тысяч по сорок жизней: Семен Фирин. — Матвей Берман. — Нафталий Френкель. — Лазарь Коган. — Яков Рапопорт. — Сергей Жук. Да приписать сюда, пожалуй, начальника ВОХР’ы БелБалтЛага — Бродского. Да куратора канала от ВЦИК — Сольца. Да всех тридцать семь чекистов, которые были на канале. Да тридцать шесть писателей, восславивших Беломор. Еще Погодина не забыть. Чтобы проезжающие пароходные экскурсанты читали и — думали».
Нередко встречаются на этот счет какие-нибудь соображения, сомнения, опровержения и смешные тонкости. Например, заявляют, что после хрущевской реабилитации имена Якира и Косиора засверкали кристальной чистотой. А сколько, дескать, таких...
Можно вспоминать, что Мартов и Аксельрод были умные и милые марксисты, друзья Плеханова и Веры Засулич, а с бесноватым Ульяновым разругались из-за его непримиримости, нетерпимости и крайних убеждений.
Укажет кто-нибудь справедливо и на то, что многие еврейские комиссары сами попали в концлагерь в страшные годы ежовщины, стали жертвой Сталина, который был дьявол во плоти и перехитрил всех евреев. И это именно Сталин расширил ГУЛАГ до необъятных размеров, а не какой-то Френкель. А первые лагеря организовал Ленин, который был не еврей, а полуеврей, — стало быть, для народа русский. И народ любил Ленина всей душой, чему есть живые свидетели и сегодня. Народ любил и Сталина, плакал и давил друг друга, чтобы проститься с ним в марте пятьдесят третьего.
А вот Троцкого, который был вождем революции, народ не любил. И есть и такие исследователи, которые усматривают в этом антисемитизм как исконную черту русского народа. Потому что как же мог не утвердиться на самом верху Троцкий, который был среди вождей революции еще в 1904-1907 годах, вдохновил революцию в октябре 1917 года и гремел в годы гражданской войны. Конечно, он был кровожаден, но не до такой же степени, как Сталин. А вот русский народ, даже если предположить, что он был обманут, запутан и обескровлен евреями, все равно никогда не согласился бы, чтобы первым лицом империи был еврей.
Все эти словеса встречаются не только в быту, в повседневности, так сказать, но и в воспоминаниях, размышлениях на страницах эмигрантской русской печати, в русских еврейских газетах. А если исследователи посерьезней и из тех, что страстно хотят снять с евреев тяжкие обвинения и окончательно убедить мир в вековечной ненависти России к еврею, то они берут благодатную тему погромов. Говорят уже не о тех старых погромах, которые волнами прокатывались в конце прошлого и начале нынешнего века, а о кровавых погромах времен гражданской войны. Тогда на Украине расстановка политических сил была не просто запутанной, а представляла клубок. Махно, Петлюра, немцы, французы, атаманы, шарахавшиеся между белыми, красными, немцами и украинским правительством и менявшие окраску. И вся картина идейных противостояний была бессмыслицей.
От погромов танцевать очень легко. Помилуйте, скажут, как же большевики, которые были сплошь евреи или руководились евреями, брали к себе в союзники жесточайших погромщиков? Как это соединить с утверждением, что евреям, даже если они безбожные коммунисты, свойственна, как никому, племенная солидарность. Еще более разительные получаются противоречия, когда устанавливают, что сами красные части нередко устраивали погромы, и доказывают это. В ответ теоретики-антисемиты, которым больно видеть, как Россию то и дело пригвождают к позорному столбу, резонно указывают на грандиозный красный террор. Предъявив списки расстрелянных, они пытаются показать, что в списках нет ни одного еврейского откупщика или заводчика. Но этих соображений уже не слышат, потому что потери от погромов как бы поглощают всяческие другие возможные потери. И никому никогда не доискаться, много ли потерпели евреи от своей еврейской революции.


Мы с вами давно подметили, Абрам Иосифович: что угодно выводится из чего угодно. А потому не будем ничего выводить посредством умозаключений. Достаточно пристально всмотреться, чтобы увидеть правду. Правда же состоит в том, что евреи сперва растерзали Россию и сделали пугалом человечества. А потом (когда прогнали их от власти «дядьки», когда уже и самих этих обезьяноподобных «дядек» свергли демократы и вот-вот вышвырнут за многие подлости и этих демократов) евреи принялись клеветать на Россию, и без устали продолжают это черное дело. И не устают твердить и повторять на каждом перекрестке, что русский народ есть вековечный гонитель евреев, что русский народ основал «империю зла», которая десятилетиями держала в страхе весь мир, утверждала в нем зловредную идею коммунизма. Насчет «империи зла» и коммунистической экспансии — это, конечно, правда. Передержка в малом: чудище это не есть изобретение и дело рук русского народа, а именно еврейская работа.
И вот теперь, давно расставшись с Россией или покидая ее сегодня, с чудесной простотой вопрошает еврей: «Ну вот, полвека скоро, как евреи не вмешиваются в ваши дела. Наоборот, вы нас силком удерживали «в отказе», а мы давным давно готовы попрощаться с вами. Видно, вам самим не хотелось и до сих пор не хочется расставаться с нами. Потому что на кого же будут тогда ваши плевки? Кого обвините в своем бессилии, имея наибольшую в мире землю?»
И опять мир внимает им. И опять они выглядят страдальцами за правду и гонимыми. И невдомек миру, что держал этих евреев «в отказе» не русский народ, а его коммунистические правители, чью подлейшую идеологию и инструменты угнетения изобрели исключительно евреи. И опять большинство не догадывается: после того, что проделали в России евреи, русскому народу, может быть, вообще никогда не подняться. В лучшем случае скажут: «Да, что-то было. Нет дыма без огня». Но это, Абрам Иосифович, слишком слабое выражение. Дым был такой, что небосвод застило всему миру на десятилетия. Так что преступление было не только против России, но и против всего человечества. Это лишь часть ответа на ваш вопрос.
Теперь мы вступаем на еще более страшное минное поле, и здесь мне не удержаться. Поэтому лучше и не заходить туда вовсе.
— Отчего же. Высказывайтесь до самого дна. Вы подошли к Третьему Рейху?
— Подойти-то подошел, но если разделить мой ответ на некие параграфы, то от этого параграфа, пожалуй, откажусь. Я уже не раз уступал вам по разным пунктам. Но к этому вопросу мне просто страшно прикасаться. Я вообще отказываюсь его обсуждать, а не так, как в других случаях я вам уступал. Но раз вы все-таки настаиваете, то я вам доскажу вместе со всей историей о печальной судьбе трехмерного человека.
— Да, — улыбнулся Абрам, — не терпится узнать, что творится в четырехмерных коридорах, словно сам побывал там и со всеми перезнакомился. Но еще важнее установить, что евреи сделали человечеству. Важнейший ваш «параграф» (о России) я принял к сведению. Как жаль, что восьмой час на исходе.
Решения долго искать не потребовалось, потому что и не закончить, и перенести на завтра по очень многим уже укоренившимся соображениям ни один, ни другой не мог и не желал. По крайней мере, в этом было у них полное единодушие. И пришлось еще раз звонить по телефону.


— Видите ли, Абрам Иосифович, Зловредный Профессор так воспитал своих евреев, что где бы они ни поселились, они тотчас вызывают у остальных людей раздражение. Это первое. Во-вторых, они безобразнейшим образом развращают людей вокруг. А в-третьих, они как бы изобретают приемы угнетения. Все их пять свойств работают согласно и дают ужасные результаты. Ну судите сами, может ли не раздражать народ, среди которого поселились евреи, такое странное поведение: в свою среду никого не пускают, молитвенные дома имеют сугубо свои, но зато бесцеремонно входят во все, меряют своей меркой, то и дело намекают на свою особую одаренность, которой нет и в помине. Как же это может не раздражать? А если постоянно кого-то раздражать (отдельного человека или целый народ), то последствия бывают очень тяжелые. Развращение народов — это еще большее преступление. То берут водку на откуп и спаивают народ; то дают пример, как можно богатеть, не работая; то обирают оказавшегося в бедственном положении до нитки; то показывают, как использовать лазейки в законе. А что касается приемов угнетения, то это, я думаю, еще хуже. Еврей обожает работать советчиком при сильных мира сего. Приемы угнетения — это ужасающая вещь. Казалось бы, что тут особенного, чего не знали бы люди без евреев: изматывать ожиданием, удушать процентом, изводить бумагой, вводить табу, держать на голодном пайке? Это же просто. Но еврей это все любит и его изобретательность не знает границ. Пример Френкеля мы видели; в истории средневековья и последующих веков кишмя кишат придворные евреи. А о приемах израильских банков, посредников, адвокатов и говорить нечего. Здесь, правда, несколько иначе: еврей здесь грабит еврея, и это нечто среднее между угнетением и мошенничеством. Но все равно, изобретать на каждом шагу приемы еврею нравится, хитрость его переходит в искусство, в особую игру. Быть может, оттого, что он обделен несколько другими видами художественного творчества.
Разумеется, от пунктов и подпунктов за версту разит наукой, а как я на это смотрю — вам очень хорошо известно. Но суть вы поняли. Зло, так сказать, в чистом виде: раздражать народы, развращать их, изобретать приемы. Это все, Абрам Иосифович, параграфы. Это счет человечества к евреям. Народы соответствующим образом реагируют. Вследствие своих особенностей евреи иногда вызывают из самых глубоких недр преисподней такие страшные силы, что потом их не может обуздать долго все человечество.
Напоминаю, что мы на минном поле, и еще раз повторяю, что из этого параграф не делаю, потому что страдают в этом случае сами евреи безмерно. Еще раз вас об этом предупреждаю.
Итак, является посланец преисподней Гитлер и говорит: «Немцы! Вы лучшие в мире работники. Вы и Германия заслужили лучшую судьбу. Но среди вас есть демоны: коммунисты, цыгане, евреи. Избавимся от них, и я приведу вас к великому процветанию и счастью, которого достойны представители великой арийской расы. И вот Германия, просвещенная, гуманная и горячо любимая, строит Бухенвальд и Освенцим. Разумеется, не только для евреев. Там и непокорные, и военнопленные, и коммунисты. Но евреи там поголовно, все без исключения, и только лишь потому, что они евреи. Чудовищность этих преступлений повергает в ужас всех без разбора.
Еще в 1938 году, организуя Аншлюс и наблюдая Хрустальную ночь, вздрагивала от страха коварная Англия. Без звука сдалась Австрия. Пускала пузыри великая гордая Франция. Трепетала бессильная Польша и ее огромное еврейское население.
Началась II мировая война. Пала Польша, тянулись хитроумные прозрачные игры Гитлера, Сталина и Чемберлена. Наконец Германия вторглась. Начался очередной виток ада на Земле: Гитлер пришел к Москве, Польша покрылась лагерями смерти и заработал страшный конвейер, начались невиданные по огромности битвы. Глупо было бы, если бы я вам, видевшему все воочию, пересказывал те огромные события. Но можно быть участником событий, а вот чего-нибудь все-таки не разглядеть. Под властью чудовища Сталина и все той же партии, все того же ГПУ-НКВД (где количество евреев чуть-чуть поубавилось), в черном колхозном рабстве, почти лишившись и своей христовой веры, русский народ опять нашел силы сплотиться. Он спасал Отечество, а заодно и кичливую Европу, и евреев мира. Он сплотился тогда, как ни больно это теперь понимать, быть может, в последний раз за всю свою историю. Дай-то Бог, чтобы это было не так.
Казалось бы, нет нужды разбавлять гигантские события маленькими, к тому же снова заходя в очень опасную зону (в разговоре с вами это страшно, Абрам Иосифович). И все-таки не могу не вспомнить, как вели себя иногда евреи тыла. Интересно, что должен был чувствовать уходящий на фронт горожанин, видя, как его семья остается в городе под бомбежкой, а еврей, имеющий броню от фронта (не будучи, заметьте, никаким особо ценным специалистом), вывозит свою семью, захватывает с ведома власти и подводы, и вагоны. О, кто же оспаривает?! — конечно, евреям важнее было эвакуироваться, спасаясь от физического истребления, чем другим людям. Опять исследователи разных идеологических установок изучают те события, шурша бумагой в архивах, собирая статистические данные и делая ссылки друг на друга. Опять исследования их мертвы. Антисемиты пытаются доказать, что советская власть тогда все еще оставалась типично еврейско-советской властью и любой ценой вывозила евреев на Урал и дальше, чтобы евреи не попали в котлы. Возникает, как всегда, великая неразбериха, потому что идеологии на каких-то отрезках совпадают и снова стремительно разбегаются. Усиленно всеми изучается вопрос о том, все ли русское население противилось нашествию и шло на жертвы или некоторые ждали немцев и радовались. Запутанный вопрос об армии Власова дает повод одним исследователям хвалить русский народ, другим поносить его, а третьим утверждать, что власовцы ничего общего с русским народом не имели.
Среди бесчисленных рассуждений есть и такое. «Ну как же, — проникновенно спрашивает еврей, которому сегодня под шестьдесят, — мог оставить нас отец, чтобы мы сами выбирались с мамой и младшей сестренкой? Или вам мало шести миллионов, а непременно хотелось бы и нас приплюсовать?» Но ему резонно отвечают, что устроив семью в Новосибирске, не следовало после этого в цветущем возрасте и при крепком здоровье отсиживаться на броне. Кто же больше евреев был заинтересован в победе над Гитлером? Русские жили бы и под немцем, как под татарщиной, а евреи не укрылись бы нигде: ни в Центральной Африке, ни в Южной Америке. И Соединенные Штаты не устояли бы, если бы СССР так мощно не отвлекал Германию на восток. Увлекаясь, говорят, что и атомная бомба не спасла бы Америку, что Германия с развязанными руками и не подпустила бы к себе никого, а перехватывала еще над океаном. И саму бомбу изготовила бы раньше Америки...
— Здесь вас, Виктор Борисович, должно быть, из-за усталости, несколько занесло. Точнее говоря, вы отвлеклись от темы, и запросто проскочили важнейший вопрос. И опять с вашей вечной хитрой оговоркой, что вступаете, дескать, в опасную зону. А ведь это тяжкое обвинение. Это навет, если хотите. Откуда вам известно, сколько евреев в процентном отношении воевало, сколько из них отличились в боях и получили высокие награды? Вы, конечно, пренебрежительно относитесь к статистике и к научному подходу. Поэтому вам клеветать так легко. В который раз уже вы портите свой рассказ голословием и клеветой...
Эта последняя вспышка полемики со стороны Абрама, хоть и резкая, но слабая ввиду усталости, должно быть, произвела на Виктора совсем мало впечатления.
— Бог с ними, Абрам Иосифович. Так мне отчего-то показалось. Доверимся интуиции. Многие вам это подтвердят. А многие евреи и «прогрессивные» из неевреев, наоборот, будут спорить с пеной у рта. И споры эти все та же трясина, что и споры ученых историков, перевернувших архивы. Никакие хитросплетения, статистики и «тонкости» сути не изменят. По совокупности всех событий страшного XX столетия евреи до скончания веков обязаны русскому народу. Даже когда русского народа не станет когда-нибудь, евреи, которые, как хорошо известно, вечны, должны помнить и благодарить его. «Да вы просто сумасшедший, — слышу я язвительную иронию или душераздирающий вопль какого-нибудь еврея, хоть бы того ульпановского мыслителя из Ленинграда, который бранился в перерыв с местечковыми. — Послушали бы вы, что говорят в Ленинграде юдофобы!» И евреи, включая и тех, кто не забывает повторять, как сроднился с русской культурой, без устали клеймят русский народ. Кто грубо и в лоб заявляет, что к Москве доверия нету, потому что она, дескать, лгала, жгла, убивала и предавала, а кто — с «тонкостями», до которых еврей так охоч. Но и те, и другие сваливают на русский народ грехи и своей же еврейско-советской власти, и посланцев ада Сталина и Берии, и новой советской власти во главе с грубым реформатором Хрущевым, и новейшей советской власти с нелепым дядькой Брежневым, и Афганистан, и перестройку, и постперестройку. Причудлив узор истории, Абрам Иосифович. И очень усложняет его еврей, но отнюдь не своей сложностью и изысканностью, а своей крайней неразборчивостью в средствах и лживостью. Должен сделать еще одну оговорку. Вас лично я не хотел задеть, вы и воевали, и не были клеветником России. А если вам за всех евреев в целом обидно, то я ничем не могу помочь.
Все, Абрам Иосифович, что требовалось сообщить о евреях, я вам сообщил, как и обещал. На ваши вопросы я ответил. Пересказывать дальше XX век у меня нет сил. И зачем, если вы все знаете лучше меня, опираясь на газеты и начитанность. А коридоры отчего же не навестить?


Научная общественность теперь и не острит, и не философствует. Глаза их широко открыты и они наблюдают наш бурлящий раскаленный котел, наше молниеносное саморазрушение. Потрясенные, взирают они на нас, трехмерных. С ужасом, восхищением и болью начинают осознавать в полной мере, что такое волшебство нашей музыки, таинства нашей поэзии, непостижимость наших поступков, безбрежность нашей фантазии, пагубность наших огромных страстей, безграничность нашей изобретательности. Видят они теперь все: мощь и разрушительность техники, необъятность философии, великую силу математической абстракции. Вполне уже догадались они и о том, что мы сами понимаем, видим, сознаем, как мчимся к обрыву, но не можем совладать с собой. И сочиняем на этот счет тысячи красивых теорий, и бьемся над загадкой собственной природы.
Несчастья и катаклизмы теперь идут безостановочно. Еще не кончилась война, убившая пятьдесят миллионов, как поднялся смертоносный гриб над Хиросимой. Не успели опомниться, как начались страшные локальные войны, среди которых бесконечный Вьетнам. Вдруг выяснилось, что человечество уже почти в плену у коммунистов. У них, правда, там тоже что-то по типу коммунизма, но им это, видимо, подходит, а трехмерный человек бежит от коммунизма как черт от ладана. А стряхнув коммунизм, страдает и стонет о нем. Не успели кое-как договориться о противостоянии и начать сокращать вооружения, чтобы при случае уничтожить себя не двести раз, а всего лишь двадцать, как с ужасом открыли, что СПИД уничтожит нас единожды, но зато надежно. Оглянулись вокруг, а уже вместо пышной планеты истощенная и больная. Поглядели вверх — зияет нежданно-негаданно озоновая дыра, которая неумолимо будет расширяться. Наступают пустыни, гибнут леса. Неотвратимо грозит человечеству проклятая тепловая ловушка. На смену СПИД’у, который при этом и не подумал исчезнуть, идет, если верить газете, еще худший неуловимый микроб. Несмотря на тысячи философских идей и направлений, которые грозят утопить бедное человечество, умножаясь и эклектически перемешиваясь, ощущается явно кризис идей. Несмотря на неудержимость страстей и многие тысячи развлечений, не отступает скука — заклятый враг людей. Наркотики, негры-бармены, мафия и все, что вокруг них, — вечный хлеб Голивуда. А бедность?! Нищета, грязь, теснота — эти родные сестры...
Что еще мы не вспомнили, Абрам Иосифович? Всякие мелкие дополнительные неудобства, над которыми бьется человек: нефть кончается, отходы радиоактивные негде хоронить, атомные электростанции ломаются, пухнет Красная книга. Временами мелькает такое, что у них там кровь леденеет в жилах: то урод рождается без ног, то о двух головах, причем как среди животных, так и среди людей...
Когда Россия избавилась от удушья идеологии, наблюдатели стали было радоваться. Пусть уж лучше демократия, чем смертельное противостояние. Но мгновенно разочаровались.
Беседы в коридорах теперь отмечены нервозностью. От апломба уже не осталось и следа, но колкостей и обидных слов даже прибавилось. Тот прагматик, что высмеивал юношу математика, твердо стоит на своей точке зрения.
— А я вам еще раз говорю: математика математикой, а антропология превыше всего. И она такова, что трехмерные гости Вселенной никогда не выйдут из трехмерного мира.
Физик с репутацией мыслителя, который, если вы помните, не убоялся хаоса Вселенной, теперь заявляет прагматику:
— Вы и прежде пари готовы были держать, что интеллект не сдвинется с мертвой точки, хоть вас и предупреждал наш юный друг. А теперь говорите: математика математикой. А завтра, небось, скажете: антропология антропологией, а вам якобы зато известно что-то еще более важное, чем антропология. Худший враг науки и предвидения — самонадеянность. А я, например, теперь не удивлюсь, если они вырвутся из трехмерного плена. И при их характере и способностях...
— Обратите внимание, — заметил с печальной улыбкой один молодой суперфизик, который в прежних беседах участия не принимал, — что время у них тогда потечет примерно так же, как у нас.
Тот мыслитель, что с веселой усмешкой пару дней назад затруднялся перебросить мост между абсолютом, умозрением и черными дырами, теперь говорит вполне житейски и даже робко:
— Это, конечно, утешение. И все же давайте признаемся, товарищи, что не понимаем, выйдут ли они к нам. Но если и выйдут, то не сию минуту. А разрушатся они очень скоро от любого из своих бедствий.
— А вдруг не разрушатся? — уставился на него тот, что с гордостью носит кличку Циник. Как и прежде, он смело вмешивается в гипотезы великих мужей, а теперь и вовсе перестал стесняться. — Сейчас возьмут, внедрят безотходные технологии, задержат разруху, а денька через два — скок и здесь! — и он беспардонно сверлил взглядом сквозь роговые очки метра и академика.
— Тогда что же мы время тратим? — спросил с недоумением, но бодро член Ученого совета.
— А что прикажете делать? — спросил с постной миной знаток трудных отделов теоретической физики. — Прикрыть их? А вдруг в них как раз залог спасения Вселенной.
— Вот те на! Не вы ли утверждали, почтеннейший, снисходительно величая меня юношей, что я через край хватил? — припомнил тут же вождь философской элиты.
— Постеснялись бы спорить, товарищи, в такой момент. И не от нас с вами это зависит: прикрыть или не прикрыть.
Это была лишь группа, Абрам Иосифович. А групп имелось немало, и среди них блуждающие, ищущие, как успокоить собственную психику и найти точку опоры для воспаленного ума. Но интереснее всех, наверное, интеллектуалы новейшей формации. Давайте еще и их послушаем, если вам не скучно.


— Ну, что теперь скажешь о евреях, старина Гарри?
— Я рехнусь от них, я следить за ними не успеваю последние три часа. Когда Элиэзер бен Иеуда иврит освежал, потом чуть не заново составлял и переписывал, когда Герцель сионизмом бряцал, писал «Альтнойланд», конгрессы созывал, ездил в Россию о сионизме хлопотать, когда у них алия за алией пошла, стали «Керен каемет ле-Исраэль»  по всему свету собирать, — я диву давался, видя, как они стараются для заведомо мертвой идеи. Понимая, что все прекрасное человечество бьется в тисках абсурдов без слова Творца, я не знал, чего еще ожидать от клейменных и одурманенных евреев, смотрел на них с интересом, но без обмороков.
— А дальше, знаешь, Гарри, у меня в глазах зарябило. Не успел сообразить, что Османская и Австро-Венгерская империи исчезли, как у них там новый вихрь, в сто раз страшнее первого, поднялся. Очнулся я, когда Британская империя стала самораспускаться, мир заново был переделен и кипел пуще прежнего. А когда я считывал, что стряслось, то не мог поверить, и до сих пор не опомнился и с трудом мозгами ворочаю. Так ты начал евреев комментировать.
— Однако до чего же ты впечатлительным оказался, Вилли. Я сам еле выдержал, но рассудком не подвинулся, и со стула не свалился. Еще в момент русской революции я подметил, что в Палестине Иосиф Трумпельдорф, объявленный позже у евреев национальным героем, и муфтий Хадж Аминал Хусейни откопали топор войны в буквальном смысле слова. Пошли побоища и священные войны. Пока с британцами торговались, пока Лигу Наций скликали, пока британский министр Бельфур декларацию писал и лорд Уэбб евреям свинью подкладывал, а Вейцман без устали в Лондоне хлопотал, выросли тысячи еврейских комитетов и направлений мысли. Например, в сионизме правое крыло появилось, где бесноватый Зээв Жаботинский требует Великого Израиля по обе стороны реки. У меня наивная мыслишка мелькнула, что так, пожалуй, и лучше было бы. Пусть расселятся, дурман у них пройдет и они будут тривиальным народом. А человечество меньше тогда будет лихорадка трясти. Но что же я вижу? В России их засилье и они ведают концлагерями! В Америке община больше, чем в Польше! «Еврейский национальный конгресс», «Еврейский национальный комитет», «Джойнт», утопающий в деньгах. «Альянс» — во Франции, «Альянц» — в Австрии, «Агудот Ахим» — в Англии. Даже в Германии нашел я «Эзру», но понимая, что этого быть не может, проверил и понял, что считываю прошедшие страницы. Сбившись со счета и теряя хронологию, я обнаруживал все новые и новые еврейские комитеты. Зовут сразу к сионизму-коммунизму, капитализму, к реформированному иудаизму, осложненному сионизмом. К ортодоксальному иудаизму без сионизма (!?). И не устают копить деньги!
Когда грянула Катастрофа, у меня горло перехватило. А после войны, я думал, они угомонятся и поймут, что лучше им раствориться в мире и пополнить список исчезнувших древних народов. Но куда там! Фрахтуют корабли, открывают боевые организации «Хагана», «Лехи», «Эцель», отстреливают британских офицеров, прут на рожон. Я ловлю себя на мысли, что начинаю сочувствовать им. Раствориться-то не так просто, клеймо мешает, но и поселиться британцы не дают. История как бы повторяется. Я все пристальнее вглядываюсь в них, узнаю их. Смотрю, халуцимы  вылезли, из тех, что еще при второй алие славно потрудились. Клянусь тебе, я расстроился, что Бора Кацнельсон до Израиля не дожил. Но другие заняли потом почетное место: Ицхак бен Цви, Иосиф Шпринцан. А Давид Грин, он же Бен-Гурион, станет даже премьер-министром. Британия от них уже на стену лезет, закрывает комиссию Пиля и сдает дело в ООН. Хаим Вайцман, давнишний мой знакомец, который столько ходатайствовал и заступался перед англичанами за бедных евреев, становится президентом. Принимают закон о возвращении. Я умилился и едва не прослезился. Но спустя некоторое время соображаю, что возвращаться-то большинство не торопится. Америку не спеша к рукам прибирают, устраивают там «лобби» в эшелонах власти. В который уже раз начинают осваивать Европу. Те, что попроще, особенно любят и не боятся селиться в Германии, где невероятно сытно кормят. Казалось бы, из одной только гордости и чести не стоило бы туда соваться.
— Но это еще куда ни шло, Гарри. Я вижу, что после почти сорока веков приключений, растет в них нечто такое, что совершенно невозможно объяснить...
— А что бы ты, Вилли, хотел «объяснить»?
— Ну хотя бы цитаты, которые есть в громадной еврейской печатной продукции. Цитаты эти нахватаны ими пригоршнями из трудов знаменитых неевреев. Человечество как-то странно поддается евреям. Вот заявляет двести лет назад знаменитейший президент и политик: «Еврейский народ более, чем кто-либо иной, трудился, чтобы обучить человечество основам нравственности». Или провозглашает некто, еще более авторитетный и великий, чистый. святой и без пятнышка на репутации, кстати, русский: «Еврей — это носитель священной функции, спустивший с небес вечный огонь и осветивший им весь мир». А вот слова еще одного чистого писателя, любимца Америки и Европы, который по рождению, возможно, и еврей, но в мире вовсе не еврей: «Египтяне, вавилоняне и персы возвысились, наполнили весь мир шумом и звоном — и выдохлись, испарились, исчезли из мира, как сон, которого не было. После этого пришли греки и римляне — снова наделали шуму и исчезли. Поднялись и другие народы и несли свои факелы высоко какое-то время, но эти факелы погасли, а они сами погрузились в дрему или совершенно стерты. Еврей — сильнее всех, побил их, и вот он ныне — таков же, как был всегда. Не атрофировались, не ослабели члены его тела, не замедлилась реакция, ни следа ослабления его бодрости, и ум его по-прежнему ясен и остер. Все в мире смертно, кроме еврея». Видишь ли, Гарри, мы считали, что Зловредный наш, ворвавшись без спроса, просто помешал Творцу и, распалившись, дал трехмерным людям что-то несуразное взамен монорелигии. И в этом весь ужас, и трагедия, и страшная игра Случая, и нестерпимая боль. Но вот я замечаю, начинаю подозревать, что он, то бишь Профессор, пусть он будет тупой, как табуретка, создал нечто такое, что способно торпедировать человечество, которое и без того идет в разнос. Ну откуда, в самом деле, такая живучесть? Как еврей забирает такое влияние то в Вавилонии, то в Испании, то в России, то в Америке? Как он вообще держится в центре человеческого сообщества, неважно — гонимый или почитаемый? Почему Иерусалим — вечная точка боли, тогда как о Вьетнаме и Корее все забыли? Не вдохнул ли Профессор, сам того не ведая, некую дополнительную сущность в еврея? Мне от этого особенно грустно делается.
— Ты ли это, Вилли? Куда подевались вся твоя чудесная интуиция и верный взгляд? Или ты не видишь, насколько все эти цитаты твои ниже человечества? Как можно вообще предположить, что кто-то, а тем более Профессор, мог что-нибудь «вдохнуть», прикоснуться к абсолюту и свободной воле? Природу людей без Творца никто на микрон не сдвинет и не переменит, если под природой разуметь сущность. Голову кладу на плаху, что единственное, чем Профессор снабдил их — это тупость и заносчивость, которые ими движут. Еще пометил их племя среди других людей. И ждет, бедняга, Ученого совета. Как он может к абсолюту прикоснуться? Кто его, прощелыгу, через Партбюро в последнюю инстанцию пропустит?
— А ведь заметно, что ни говори, как они человечество торпедируют. Ты же сам мне только что рассказал в подробностях, — улыбнулся Вилли. — Знаешь, чего вождь философской элиты надумал? Циник рассказывал мне. Вот он, кстати, легок на помине, к нам идет. «Я, — говорит, — считаю, что их надо отселить от остальных людей, собрав всех до единого в Иерусалиме...» А потом он, дескать, думать будет.
— Представьте, что собирается в Партбюро. И довольно уверен в своих предположениях, несмотря на то, что он пока не вождь элиты, а всего-навсего великий философ, — Циник с дьявольской улыбкой уставился на Гарри.
— Вы, приятель, меньше бы по коридорам шлялись, оно бы лучше было. Ишь ты, великий философ. Великих вон полон коридор. Все свои пронафталиненные теории в ход пускают. Вас только не доставало в сонме великих.
— Гарри, ты сам, кажется, нервничаешь, — снова грустно улыбнулся Вилли. —Зря ты грубишь товарищу.
— Извините, уважаемый, я вас не хотел обидеть. Новости ваши — они из разряда тех новостей, что сорока на хвосте разносит. Кто же пустит вашего философа в Партбюро? В лучшем случае скажет 5-ый адъютант 10-ой комнаты: «Не мешайте работать, товарищ! Закройте дверь!» А то и взашей вытолкает. А если подгадает философ ваш под плохое настроение, то такую поджопину получит, что вылетит с писком.
— Вам видней, товарищ. На то вы и молодой академик. Я лично в Партбюро не бывал, не знаю тамошних нравов. А вот Профессор, кажется, сегодня не менее трех раз наведывался.
И, ухмыльнувшись, Циник отошел.
— И не устает ведь тридцать лет быть шутом гороховым. До чего же, Вилли, странные типы в жизни встречаются.
— А ты знаешь, Гарри, что Профессор продолжает вмешиваться?
— По-моему, после того как был спущен Ислам, никто уже не вмешивается.
— Ах, Гарри, ты меня убиваешь. Во-первых, Ислам сам по себе — вещь страшная. Комикадзе взял себе атомную бомбу в чемодан, да и пошел. Может, пока мы с тобой здесь стоим, они к этому уже подходят. Но я вернусь к Профессору, к членкору нашему. У меня нет сомнений, что минимум дважды он входил. Первый раз, когда евреев в Африку спровадил, подальше от костра инквизиции. И вот только что войну Ссудного дня помог выиграть. А «светочей» мысли сколько он после Ислама воспитал!
— «Светочи» мысли сами растут, они уже давно его превзошли хитростью и словоблудием. А вот насчет войны Ссудного дня, пожалуй, ты в точку попал. Брал он, наверное, разовый пропуск в Партбюро. Он туда вхож, сукин сын. Я думаю, Вилли, это последний раз. В конце концов, ничего страшного, что войну выиграли. Больше того, это очень хорошо было. А как это обернется — ты же видел, что узор трехмерного потрясающего человека трудно предсказуем. Что правда, то правда — побывал Профессор там. А был же строжайший запрет: ни ногой, только дисплей и летающие тарелки.
— Гарри, мне страшно делается от твоих слов. Сколько там призраков и привидений перебывало, сколько лжепророков! А астрологов, прорицателей — хоть пруд пруди! И не разберешь уже, шалят ли в какой лаборатории или они сами все это городят, страшась небытия. А летающие тарелки так ли безобидны? А разовые пропуска? Это же, Гарри, в любой момент роковую развязку приблизит.
— Вилли, Вилли! Впечатлительность убьет тебя. У тебя после потрясений элементарная забывчивость наступает. На наши тарелки, собирающие тонкую информацию, они не реагируют. Это у них НЛО, тема журналистики и мутной науки (забыл название) об аномалиях.
Теперь о вмешательствах. Если кто получил пропуск в десятой комнате, то это разве означает, что он пройдет через все Партбюро и войдет в последнюю Вселенскую инстанцию? Да кто же его, недоросля, пустит прикасаться к абсолюту, к чуду свободной воли. Он же там дважды два не перемножит. Но в десятую комнату при такой огромной пронырливости входить он может. А вождь философской элиты и того не может, несмотря на свое гигантское интеллектуальное превосходство перед нашим Зловредным Профессором.
— А как же тогда, Гарри...
— Что, Вилли? Ты спрашиваешь, как Творец к абсолюту выходит? Разумеется, он минуя Партбюро проходит. Ты, Вилли, светлейшая голова, но тебе нельзя такие страшные вещи смотреть, нельзя в бездны погружаться. А то в дурку, чего доброго, угодишь. Профессор-то смотрит на все с высоты своей тупости, он не знает к чему прикасается. Философ, хоть и умней в триста раз, но ему наплевать, на то он и философ... А ты от потрясений простые административные соотношения забываешь. Например, забываешь, что наш Прекрасный Чудак входит свободно в последнюю Вселенскую инстанцию. Испепеляемый любовью и болью, напряженно ищущий решение, он может и не заметить движений Профессора. Ты ведь не можешь не понимать, Гарри, что прекрасное христианство трудно сокрушить...
— А так ли евреи безобидны? Каждая их сверхъестественная удача, невзирая на то, что они расшиблись уже тысячу раз, побуждает человечество вновь и вновь поддаваться им. Не случайны мои цитаты, Гарри. А что ты скажешь о «жидо﷓масонском заговоре»? О, я прекрасно понимаю, что бессмысленно искать то, что не имеет ни имени, ни места. Я вижу противоборство евреев и остальных людей, которое носит необъяснимый характер.
— В загадке человека все необъяснимо. Не переживай, Вилли. Запустил я пару тарелок, пусть ищут новые «протоколы сионских мудрецов». Не надо, Вилли, заглядывать в бездны, тем более, когда так трудно бесстрашно заглянуть. Есть тут еще один оригинал, который на грани дурдома уже, измученный догадками.
Не станем обнимать разумом недоступную нам тайну трехмерного человека. Скажу тебе только одно: не вижу я чтобы еврей в обозримом пространстве был интереснее других. Скорее наоборот. Уж если кто меня притягивает, то это сложные русские, знойные испанцы, макаронники с их отшумевшим Возрождением.
— Хорошо, Гарри. Если все так плотно окутала великая тайна, то отчего же ему хоть с одним из любимейших учеников не поделиться. Вот хоть с тобой, например...
— Бледно ты, Вилли, сегодня размышляешь. Не твой это стиль, не узнаю тебя. Да кто же поделится таким? Это же все равно, что мозг свой разорвать на части. Терпение, Вилли. Будем наблюдать. В одном правы твои евреи: величайшая добродетель в мире — терпение. Но я подметил, что нет в мире существа более нетерпеливого, чем еврей. Долго, я думаю, на сей раз придется им ждать Профессора, — дружески улыбнулся Гарри. — Пойду я к дисплею. Что там еще считывать придется? Ой-ой-ой!...
Абрам поднял на Виктора глаза.
— Вижу, Виктор Борисович, что это финал. Ветер фантазии больше не надувает паруса нашей лодки. Впрочем, фантазии было более чем достаточно. И сама история вся пересказана. Прав четырехмерный Гарри, осталось только ждать. И время у нас с вами вышло, никогда так поздно не расставались. Но и работа зато вся выполнена. Нечего больше обсуждать. Знаменательный момент! Завтра я отдохнуть должен, скажете разводящему и арабу надзирающему. А в пятницу увидимся утречком, как всегда. И все-таки хочу задать вам самый последний вопрос.
— Пожалуйста.
— Неужели после всего, после стольких ваших размышлений и при таком проникновении во все закоулки истории, во все нескончаемые страдания человека, неужели после всего не найдется у вас доброго слова для евреев.
— Что вам сказать, Абрам Иосифович? Не стану я кривить душой ни ради красивого финала, ни ради хороших отношений. На мой взгляд, наилучший еврей это тот, который говорит: «Я устал быть евреем за четыре тысячи лет. Не хочу быть народом многострадальным. Не хочу быть народом тупым. Не хочу быть народом сверхдаровитым, погрязшим в Нобелевских премиях. Хочу без остатка раствориться в других народах».
— Ну что ж, до пятницы, Виктор Борисович.
— До свидания, Абрам Иосифович. Отдыхайте спокойно.

* * *

— Ну вот, Эдуард Петрович, пусть теперь чешется Морди твой. Молниеносно собран «компромат», и все грамотно оформлено. Что и говорить, прегрешение вроде бы небольшое — какая-то регистрация кабланов, а очко у него играет сильно. Суди сам: вся его работа гнилая, и он понимает, что я понимаю, что работа его гнилая. И с водкой тоже полное наше преимущество. Не важно, что именно наши деньги могут пропасть, а не его. Казалось бы, если человек ничем не рискует, то все козыри его. А в жизни это далеко не всегда так бывает. Черт знает сколько психологии в любом деле всегда наверчено.
— Мы сегодня так плодотворно трудились, что ни разу и не вспомнили об этом. С большой отдачей поработали. Хорошо обо всем забыть и с головой уйти в работу. Эх, жаль, память уже не та, что в молодости. Главное, не надо ее насиловать. Непринужденно надо все делать, тогда идет гладко и легко запоминается. Хорошие были полдня: все отшлифовали, факсы исполнили. Но теперь только тот день хороший, когда какой-нибудь денежный вопрос находит окончательное разрешение. Вот проклятье — чертовы деньги!
— Прав ты Петрович, так оно и есть, когда деньги последние. Если бы любой аферист, картежник, биржевик или честный бизнесмен пускал в ход то и дело последние деньги, то он от мондража, от скованности не вылазил бы из ошибок и довольно скоро оказался бы на мели. Ну я и гарантировал тебе запас, чтобы ты спокойнее работал. А представляешь, когда ты вселишься в свои семь комнат, оформишь все свои интерьеры, купишь вторую машину для жены и будешь иметь постоянный приток денег... А пока я сделал то, что мог. Поверь, мне даже неловко об этом говорить, но ты при такой постановке дела сегодня можешь спокойно трудиться: пятнадцать штук на дороге не валяются.
Беседа эта протекала за столиком в столовой в обеденный перерыв, где они оказались случайно вместе и без свидетелей. После обеда оба любили выкурить сигарету, хоть ни один из них не был заядлым курильщиком. Правда, Эдик стал в последнее время гораздо больше курить, что было очень легко объяснимо и никого не удивляло. Покончив с обедом, они вышли во дворик, курили, прогуливались и мирно беседовали. Разговор был вполне дружеский без малейших подковырок, намеков или обид.
— Так как же он реагировал? — спросил Эдик, у которого после успокоительных Петиных слов, почувствовался сразу интерес к этому больному и тяжелому вопросу.
— Так Изя тебе не рассказывал?
— Я же говорю, что мы работали без остановки. Да ты и сам видел. И пока ты у марокканца сидел, мы усиленно занимались. Я же говорю, ни словом об этом не обмолвились.
— По-моему, реагировал наилучшим образом: испуг, растерянность, трубку бросать и не подумал. Я ему десять дней дал. Сначала Изя его необыкновенно болезненно достал. Я и не надеялся, что он так умеет, расхохотался невольно Петя. — «Все мы, говорит, люди занятые. У нас сейчас особенно много дел, заказчики интересные. Ты уж постарайся, Мордехай, найди время. Нашел же ты время Ароновича, Зину Скляр и Алика на ришум кабланим пристроить». Представляешь, Петрович?! И дальше в том же духе, но так умело, знаешь, балансируя... Ну, чтобы он не соскочил. Вообще-то, шантаж по телефону дело трудное, особенно, если орешек крепкий. Но наш-то случай совсем не шантаж. Мы о своих законнейших деньгах беспокоимся. А Морди твой вовсе не крепкий орешек оказался, а полнейшее дерьмо. Если бы он бросил трубку, то нам пришлось бы снова карабкаться, убеждать его, что ему будет плохо. Но он не бросил, в том-то и дело. А потом, когда я уже за него принялся, он стал изрядно надуваться, огрызаться, причем злобно...Я так и вижу его рожу, словно он передо мной стоит, а не по телефону мы препираемся. Деньги-то деньгами, а амбиции бывают важнее денег. Я прекрасно чувствую всю эту борьбу в его душе гнилой — между жадностью, амбицией, страхом. Ну психология, Петрович, — ни дать, ни взять. Я понимаю, что в нем ненависть кипит. И я помню, как я с ним расстался, и сам не прочь именно размазать его по асфальту. И в таком роде ему и сказал, что мне, мол, не жаль будет еще столько же потратить, чтобы его раком поставить. Но все же я понимаю, что мстительность несколько наивна. Это надо быть черт знает кем, чтобы полностью на мести зациклиться, тем более, когда речь идет о деньгах друзей. И так вот, удерживая равновесие, я ухитрился и себя не уронить, и испугать его, и первым трубку положить. Я считаю, все идет отлично.
— А чего же ты от него хочешь? Вот что, на мой взгляд, главное. Что ему делать?
— Пусть думает. После факса твоего через какое-то время (не знаю, неделя, месяц, три недели — это по-разному может быть) должны последовать первые деньги. Вот пусть и подгоняет их, он их лучше знает, пусть звонит из дому, убеждает, угрожает. Взять себе первые деньги он теперь не осмелится. Пусть слетает в Москву.
— И ты думаешь, что он послушно начнет хлопотать о наших деньгах? А у меня есть сомнения. Ну что я могу поделать, Петя? — сказал Эдик довольно весело, но неуверенность его проступала за этими шутками и была натуральная, а не наигранная или смешливая.
— Опять за старое, Петрович? Ты мне в субботу говорил, в понедельник говорил, что никогда с ним о гарантах не разговаривал, о прежней нашей фирме не рассказывал. Но если ты все-таки рассказывал, то тогда все с ног на голову ставится.
— Я тебе и в третий раз скажу, что ничего, кроме общего положения в теплице, не рассказывал, а сейчас положение упрочилось, и так далее... Мы уже это в третий раз пережевываем... Постой... Я ему о нашей первой фирме рассказывал, но только о том, как Финкельштейн переменился, о его странности, о том, как он, лучше всех владея ивритом, не хотел ходить в мисрад-клиту и вообще вступать в разговоры с должностными лицами. О том, чтобы бросить тень на фирму или разработки, и речи быть не могло. Еще я сказал ему, что Финкельштейн едва ли сможет мне долг вернуть. И это уже абсолютно все, больше я с ним о своей жизни не говорил. О компромате и думать нечего. Стерильная чистота.
— Ах, Петрович! Я бы ему о Финкельштейне и мисрад-клите даже с литра водки не стал бы говорить. Ну шут с ним. Значит, нет компромата. Тогда зря ты его опасаешься. Я позавчера слегка удивился, когда ты сказал, что он сбесится. Чтобы сбеситься, компромат нужен. А если ты думаешь, что этот крысенок может просто так сбеситься, то ты его сильно переоцениваешь. А если и так, то кто же его испугается? Я, например, вполне убежден, что его с его дерьмовой службы выгнать легче легкого. Но я этого делать не собираюсь, разве что после, когда он деньги наши в клюве принесет, — заразительно засмеялся Петя.
— А вот еще одна мысль, еще один повод, так сказать, для сомнения. Разве ты не знаешь, что посредник в Израиле очень часто чистым бывает. Он застыковал — и все!
— Выходит, Петрович, ты считаешь, что я в Израиле зря четыре года прокрутился. Обижаешь, старик, обижаешь. Должен же был и я что-нибудь об Израиле узнать.
— Хорошо, я согласен, ты меня полностью убедил. Дождемся результата. А пока пошли работать. Тебе, кстати, тоже не мешало бы поднатаскаться. Ты же наш менеджер, тоже должен смотреться.
— Вот здесь ничего не могу возразить. Поднатаскаться всегда полезно. Я, правда, думаю, что и так буду блистать и на английском, и на еврейском языке. Но не мешает, не мешает... Пошли, Петрович.

* * *

После скверной, тяжкой, едва ли не с кошмарами ночи Мордехай очень плохо чувствовал себя весь день в среду. Он, конечно, был не тот олим, которого только приняли и он обязан изображать бодрый вид и каждому с готовностью отвечать. Но все равно он хотел бы скрыть свое уныние. А между тем, он и не выспался, и очень опасался Петиных угроз. И страдал, как это ни покажется неправдоподобно, от понесенного морального урона, от бесед с Изей, Петей, Володей едва ли не больше, чем от реальной угрозы.
Промаявшись до двух часов, он не выдержал, придумал, что едет на объект, позаботился, чтобы было натурально, прибавил еще, что завтра у него с утра тоже есть дела на объекте, причем серьезные, и ушел. Покатил он действительно на объект, на случай, если начальник его проверит, хоть и не было в таких предосторожностях большого смысла. Пока он ездил, в голове у него все время сшибались разные планы действий, но все они казались бессильными и обидными. Звонить в Москву из дому было и хлопотно, и накладно (если сразу не дозвонишься), и отвечать на вопросы жены и тещи надоело...
Ах, если бы пришла бульшая часть этих денег и можно было бы поставить крест на этом приключении. Тогда, в конце концов, черт с ним, с моральным уроном. Все бы забылось, немножко он бы заработал, а этим сволочам «гоям» он бы... Конечно, скверно, что такой у них крючок есть для него, но и он, Мордехай, способен придумать какую-нибудь хитрость. А с Володей и тестем, которые нашли себе друга среди черных антисемитов и стали уже шизофрениками от идиотской своей болтовни, — не век же с ними рядом жить. Видя глупость и тщету подобных мыслей, он принимался разрабатывать план поездки в Москву. Но ехать за свой счет было не просто глупо, а отвратительно с любой точки зрения. Во-первых, это была капитуляция перед проклятым Петей. От этого одного возникал у него зубовный скрежет. Во-вторых... Он и сам не знал уже, что здесь плохо, а что особенно безобразно. Объясняться придется и на работе, и дома. Дома получалось совсем скверно: его гнали в Москву, как последнюю мелкую сошку, а после всего он запросто может оказаться в совершенно жалком и смешном положении. Поскольку самым диким было то, что даже добившись небольшого результата, невозможно взять себе какую-то сумму. Уж что﷓что, а за этим они проследят, потому что не раз и Петя, и Изя за время их таких коротких разговоров дали ему понять, как они понимают вопрос.
А на работе?! Ну что если он вернется ни с чем и подлец Петя начнет свою бомбежку? Тогда он сразу делается на работе и подозрительной личностью, и дураком. Может и квиют не помочь удержаться. И с учетом этого всего ехать еще и за свой счет? Если бы они оплатили тысяч пять-шесть: дорогу и невыходы на работу, то есть малую часть того, что он тогда так нагло и издевательски запросил у Эдика... Но никто и этого платить не собирается. Постыдная капитуляция!
С другой стороны, если он, предположим, съездит за их счет и ничего не привезет, — тогда Петя уж точно никогда с него не слезет. Постепенно он освободился от мысли о поездке в Москву. И даже обрадовался, что стряхнул с себя эту идею, такую нелепую и так унижающую его. Что же тогда остается? Говорить с Эдиком. Но о чем?! И как странно получается. Совсем недавно Эдик искал с ним встречи, а теперь все наоборот и так мерзко. И он, Мордехай, обдумывает, как бы с этим Эдиком поговорить, Здесь он опять перешел от реальных конкретных неприятностей к общим мыслям о своих моральных потерях, опять вот-вот должна была вспениться злость от нанесенных ему обид. Две недели назад, когда он выходил в «салон» в халате попить кофейку, разве можно было представить что-либо подобное?! Каждый, кому не лень, им, Мордехаем, управляет и понукает его. Володя запрещает ему выводить Финкельштейна на чистую воду, даже и в том случае, если из-за этого антисемита и вора Финкельштейна окажется под угрозой положение Виктории в банке. Конечно, все это совпадения, не более того, но какие-то гнусные совпадения.
Поскольку домой он ехать не хотел, на объектах уже побывал (и от объектов его теперь мутило, и сразу шел на ум позорный телефонный разговор с Изей и с Петей), а к Эдику ехать было рано, то он не нашел ничего лучшего, чем припарковаться, выйти из машины и на свежем воздухе обдумать спокойно свое положение. Он оказался в том же скверике, где вышел у него скандал с Петей, отчего снова сделалось ему тошно. В конце концов он выбрался на набережную, стал глядеть на море и счел весьма благоразумным присесть, успокоиться и подумать о том, опасен ли ему в самом деле весь этот шантаж. Тотчас в изворотливый ум стали приходить разные спасительные соображения. Начать хоть с того, что не такие уж они калеки — эти трое, а ведь они наислабейшие из тех, кого он оформил. Остается загадкой, как этот подлец Петя молниеносно их раскопал. Но ничего такого уж сверхъестественного здесь нет. Странно было бы, если бы бандит Петя не был таким хитрецом и ловкачом. А вообще ничего особенного. И он, Мордехай, смог бы докопаться до таких не очень глубоких тайн. Эта тщеславная мыслишка его приободрила, и он стал соображать, как можно этих «инженеров» натаскать по части их работы у кабланов. В случае же глубокой проверки вообще можно сказать, что он с их слов просто переводил на иврит, они потом посмотрели, подписали и все. И какая разница — кто писал, важно — кто подписывал. Подписал данные о себе — несешь полную ответственность. Но тут, безусловно, есть привкус мошенничества, незаконного посредничества и даже в каком-то смысле вредительства. Так что это пусть будет на самый крайний случай, когда выяснится, что олимы совсем беспомощны. Может оказаться, что натаскивания вполне достаточно. Ну а если недостаточно? Тогда в процессе натаскивания они ведь насторожатся и станут думать о том, что все это опасно, и о том, как объяснить, что это он, Морди, подвел их под монастырь. Тогда уже трудно будет просто бросить их. А раз так, то этот запасной вариант после натаскивания будет уже негодным. Бывают случаи, что олим, испугавшись, сам прибегает и чек отдает, и кричит, что его обманули, лишь бы только спать спокойно. Можно, в крайнем случае, вообще на всей этой деятельности поставить крест. Адвокату объяснить, этих троих бросить на произвол судьбы, рассказав им, что они сами за все отвечают...
Здесь Морди заметил, что он задремал от усталости и переживаний, что последние соображения лишены смысла и вообще представляют какое-то сонное бормотание. В целом же, встряхнувшись, он понял, что из этих рассуждений он вышел с плюсом, хоть толком и не придумал, как ему защищаться. Но есть, есть пути! Вот он отдохнет и сразу придумает по каждому из этих троих какой-нибудь план защиты. А тогда ему плевать на этих сволочей, на этих «гоев» и шантажистов.
Морди встал, прошелся и направился к машине, приняв решение подремать. Пока он шел, снова стали ему вспоминаться Эдик, Петя, Изя, шурин его Володя, даже тесть Абрам Иосифович и заочный его злой враг Финкельштейн. Вспомнилась и предпоследняя ссора с Володей в присутствии всей семьи. Когда он уже устроился в машине, то стал думать о том, как легко он тогда одолел Володю... И совсем уже погружаясь в дрему, он внезапно пробудился от одной прекрасной мысли. Ну как же? Конечно, Финкельштейн должен Эдику изрядную сумму. Так когда же, если не сейчас, и получить с этого проходимца Финкельштейна, когда он чужой карточкой каждый день такие деньги добывает? Как же это он, Мордехай, до такой элементарной вещи не додумался? Или наоборот: чудо, что он об этом вспомнил, потому что это редчайшее совпадение и совершенно невероятный случай. Получив деньги, Эдик станет спокойнее. Можно подумать и о том, чтобы пополам оплатить поездку. И вообще иметь дело с Эдиком, а не с бандитом Петей. Эдик же, узнав, что его должник становится платежеспособным, сам станет, вероятно, терпеливее и не будет идиотских сроков ставить...


— Шалом. Эрэв тов.
— Шалом, шалом. Бо, тиканес. Шми Натали. Од мэат у йагиа , — с улыбочкой отвечала Натали, впуская Мордехая. — Сегодня у него много работы.
Морди и Натали не только не были знакомы в обычном понимании, но, по всей видимости, и двумя словами не обмолвились за всю жизнь. Выглядела же их встреча (если не учитывать, что Натали представилась) так, словно они хорошие знакомые. Во﷓первых, они мгновенно признали друг друга, потому что лица, мелькавшие в ульпане и в других олимовских местах, хорошо держатся в памяти. А во-вторых, Морди сразу вспомнил, что сделал в отношении Натали когда-то одно наблюдение. У него после приезда в Израиль развилось особое чутье, помогавшее ему сортировать людей по одному интересному признаку. Он сразу отделял тех, кто тоскует по Москве или другим краям, от тех, кто подобных чувств не испытывает, а хочет побыстрее принять израильский облик. Натали он довольно точно отнес ко второму типу. Натали же, будучи щукой (как мы знаем), не испытывала слишком теплого чувства ни к Москве, ни к Израилю. Больше всего она была нацелена на красивую жизнь. Еврейка по паспорту, она ощущала это в Москве и, будучи коренной москвичкой, не прониклась любовью к столице. Красивую жизнь она там имела, но не такую, о которой иногда мечталось. Она при возможности сменила бы ее и на американскую, и, как видим, сменила даже и на израильскую. Наверное, и весь трансфер Эдика и его друзей именно она сильно подхлестнула, когда в Москве стали сгущаться тучи и сладкой жизни в любой момент мог прийти конец.
Иврит появился у нее довольно бойкий. Акцента по типу того, который приобрел Морди в своем русском языке, от коренной москвички, прибывшей на тридцать восьмом году жизни, ожидать не приходилось, но случалось, что и акцент пробивался. Что же касается замашек, манеры, одежды, то все она быстро освоила. Никакого израильского патриотизма, разумеется, не было, а тоски по родине — и того меньше. Так что в классификации Морди она еще когда-то заняла сравнительно правильное место, а увидев ее теперь, он сразу вспомнил и приободрился.
Еще подъезжая к дому и поднимаясь по лестнице, Морди уже почти забраковал свою идею, поначалу показавшуюся такой привлекательной. Какая-то подсказка, что у кого-то появились деньги. Полное убожество. Добро бы еще большие деньги, а то ведь крохи. Мысль о том, что он смело нарушает запреты Володи, тоже сразу поникла, потому что на самом деле он в тайне от Володи делал какой-то дурацкий донос. Эдик и его жена после такого сообщения скорее всего (при их «гойских» амбициях) станут только презирать его, как пройдоху, хитреца и пакостника. И они получат новые преимущества перед ним, настроившись на высокомерный и пренебрежительный тон по отношению к нему. А вообще, мысли и сообразительность Мордехая последние два дня были не слишком талантливые из-за того, что практические дела переплелись с моральной травмой, с обидой от полученных щелчков. И вот, сделав свое открытие в отношении Натали, он обрадовался, чуть ли не готов был считать ее своей союзницей. И идея его опять ожила, но, конечно, не с прежней силой. Как бы там ни было, но Морди не расстроился, что не застал Эдика.
Когда Натали принесла кофе, конфеты и печенье в довольно малом количестве (что было тоже вполне по-израильски и безо всякого ненужного русского хлебосольства) и села в кресле напротив, Морди совсем было собрался начать говорить, но выяснилось, что неизвестно, о чем говорить. Делать комплименты сексапильной и роскошной Натали, которая после нескольких глотков кофе зажгла сигарету и устроилась удобно в кресле, было не к месту. Хвалить съемную квартиру и мебель выглядело бы издевкой, если учесть истинное положение дел.
Скоро появилась семнадцатилетняя избалованная дочь со всякими новостями, Натали отвлеклась, а когда она вернулась, Морди наконец придумал, о чем говорить и как говорить.
— Я не понимаю, почему Эдик так нервничает. Значит, смотри, Натали. Прошло только десять дней с тех пор, как он отправил факсы. А если одиннадцать или двенадцать? Разве это срок? Знаешь, что такое банк в Москве? Он должен это понимать. А если он звонка испугался, то напрасно, это нормальный звонок...
Морди замялся, видя, что Натали смотрит на него недоверчиво.
— Это нормальные еврейские парни, честные. Ну, как это называется? Порядочные... Хотели предупредить. Ат цодэкет... Бээмэт ... Звонок кцат мэшунэ... Аваль ...
— Что-то я не пойму этих нормальных парней. Нормальные парни сначала аванс высылают, а потом, если аванс меньше, чем договорились, звонят, объясняют и тому подобное.
— Значит, смотри... Если аванс меньше, он тоже будет нервничать. А из Москвы труднее позвонить в Израиль, чем из Израиля в Москву. Они позвонили, когда была возможность, позвонили заранее. Я понимаю, Эдик много денег вложил. Ани маским . Но паника еще хуже. Бой нагид шеани этапель аиньян азэ бэмосква ... Смотри, я еду туда, а аванс приходит...
— Морди, что я слышу? — улыбнулась Натали восхитительно, но с хитрой подозрительностью. — Ты с ним по телефону совсем не так говорил. Ты много денег требовал, говорил, что надо там месяц торчать, из Москвы в Одессу ездить. И тон был другой. Я, наверное, что-то не поняла. И сейчас я не понимаю, откуда ты взял, что из Москвы трудно звонить. Кто тебе сказал такие глупости?.. Я слышала, что Эдик резко с тобой тогда говорил, а что ты отвечал — он мог не точно передать... А, Мордехай?..
Натали довольно искренно удивлялась, потому что Эдик перестал ей в самые последние дни рассказывать о водке, чтобы не погружаться с ней в новые обсуждения и кошмарные предположения, а отдохнуть дома. Если бы он рассказал ей о субботнем сообщении, то не выдержал бы ее реакции, какой бы ни была эта реакция. Как-то ему удалось пережить субботу и воскресенье, а в понедельник он бы уже не выдержал, и трудно представить, чем все это могло закончиться, но произошли замечательные события в теплице. Эдик, никогда до того не действовавший по мотивам суеверных опасений, решил и дальше несколько дней в беседах с женой старательно обходить проклятую водку. Так что Натали не узнала в понедельник и вторник о замыслах Пети. А о том, что Петя начал прижимать Мордехая, она пока и не могла бы узнать, даже если бы Эдик и вздумал ей рассказать. Возможно, Морди сообразил, что Натали не в курсе дела. Так и не составив ясного представления, зачем он приехал, но понимая, что и молчать глупо, он теперь старался сказать что-нибудь эдакое нейтральное, разумное и солидное, чтобы на всякий случай расположить Натали, чтобы не казаться дураком или наглецом.
— Ты говоришь, месяц. Вот смотри. Я приезжаю, а они говорят, что аванс уже послали и показывают мне. Но я же должен проверить, что деньги действительно дошли. Как это говорится... прибыли по назначению. Я начинаю звонить, а дозвониться трудно. А если они послали меньше, я должен выяснить почему... А тем временем товар пришел, допустим... А товар не совсем тот — вот тебе и Одесса. А билет доставать? А знаешь, какие трудности могут быть, когда иностранец из России в Украину едет...
— Какие такие трудности?
— Бывают, Натали... У меня опыт... А если еще раз? Курсировать? Нужно... как это говорят... курировать? А до полного расчета месяца три должно пройти. А потом, если меньше заплатят, Эдик скажет: что же ты был там и ничего не отрегулировал? И будет прав. Вот я и сказал ему: месяц. Я же не сказал, что месяц нужен, а сказал, что все может случиться.
— Нет, Морди, я это все не догоняю, — сказала вдруг Натали живо и весело, словно ее потянуло на юмор от Мордехаева бреда. — Я думаю, что ты просто поостыл маленько и хочешь с Эдиком по-человечески поговорить.
Натали потянулась к аппарату и, набирая номер, приговаривала:
— Наверное, он выехал уже.
Пока шел разговор, Морди все время ерзал и переживал, что оказывается в еще более дурацком положении. Он лихорадочно думал, как бы уклониться и не брать трубку, потому что Натали попала сперва на Изю, а только потом заговорила с Эдиком. Стало быть, они все там. А раз так, то если он станет сейчас говорить с Эдиком, неизбежно будут на том конце веселенькие шуточки на его счет. А он окажется жалким трусом, который примчался лишь только начали его стращать. Кое-как обошлось без этого разговора, потому что выяснилось, что Эдик вот-вот выезжает, и Морди знаками и мимикой с грехом пополам избавился от разговора, давая понять, что лучше Эдику поскорее приехать. Теперь снова предстояло ждать Эдика, а для чего — опять было неизвестно.
— Да, Морди, втянул ты нас в историю. Ты знаешь, что такое в нашем положении этих денег лишиться? — задумчиво говорила Натали. — Сделать еще кофе?
Здесь только стал он замечать, что Натали зубами готова вырвать свои деньги. Но, если разобраться, то это было в порядке вещей.
— Спасибо, Натали. А какое у вас положение? Квартиру покупаете? — спросил Мордехай, который вполне имел об этом представление.
— Мы строим и уже почти два года платим и машканту большую, и за эту квартиру пятьсот пятьдесят. А теперь можно было бы закончить быстро, сделать все, что наметили и переехать, а денежки-то тю-тю...
Вот теперь наконец мысли Морди стали стройнее. Поняв, что от него так просто не отстанут, что нет смысла ему лепетать и оправдываться и разгадывать, кто из них добрый, а кто злой, он стал думать совсем в другом направлении. Вместо того, чтобы просить у Эдика какой-то отсрочки (то есть, чтобы Петя его начал тиранить не через десять дней, а через двадцать — подумать только!) лучше ему сегодня, а особенно завтра на свежую голову, придумать защиту. Свяжется и с олимами, и с кабланами, все изучит, возведет такие баррикады, что их никто не возьмет. Пусть Петя пока десять дней ходит ухмыляется, а когда начнет свою бомбежку, узнает, с кем имеет дело. В самом крайнем случае можно и денег немного потратить. Олимов можно и на объекты свозить к их кабланам, сочинить для них, какие были от кабланов вопросы и как олимы давали кабланам консультации. Есть еще пути. Как же это он сразу не догадался? Первый раз что ли ему пыль в глаза пускать? Всю жизнь этим самым занимался. А в амуте тоже можно всех расположить к себе. Пройтись, список недоделок как бы уточняя. Да мало ли чего еще? А раз так, то и Эдика не надо ждать. И чтобы не подумали, что он, Морди, приехал исключительно для того, чтобы оправдываться и скулить, он как раз сейчас и сделает свое сообщение. Все это в миг было готово у него, пока Натали только лишь успела произнести еще два-три слова о том, как важно иметь деньги.
— А ты знаешь, Натали, что у нас есть общий знакомый?
— Думаю, не один, — улыбнулась Натали, как бы озадаченная такой простотой и наивностью Мордехая.
— Но этот особенный. Ты должна его знать. Вы ему деньги одалживали?
— Серьезно? — не могла скрыть удивления Натали. — Кто же это? Финкельштейн?
— Он самый! А знаешь, чем он теперь занимается? Чужой карточкой деньги снимает в каспоматах.
— Кто? Виктор Финкельштейн?! Что угодно можно о нем подумать, но только не такое. Мы их двадцать пять лет знаем. Ты, Морди, наверное, с ума сошел. Так ты с этой новостью пришел? А как ты узнал? И зачем сообщаешь об этом?
— Смотри, Натали, я глупости не говорю. Сейчас он при деньгах. И зарплату ожидает приличную. Сейчас можно получить с него и на эти деньги и в Москву съездить, и еще останется.
— Слушай, Морди, а тебе не кажется что это не очень красиво? А если бы мы в лотерею выиграли, так ты пришел бы указывать, как нам нашими деньгами распорядиться? А что, если Виктор уже принес долг и у нас есть немного денег, то что-то меняется в этой афере с водкой? Может быть, у тебя миллион есть. Разве от этого зависит, кому ехать и на чьи деньги?
— Все, Натали! Я ничего не говорил, ты ничего не слышала. Я пойду, наверное, а то уже поздно. Эдику привет. Пусть звонит, если чего нужно.
Морди пошел было к выходу, но поняв, что в самом конце сильно переиграл, сказал напоследок:
— Ани цохек,  Натали. Ани эткашер ло. Шалом.  Я думаю, придут деньги. Еще потерпеть надо.
— Будь здоров, Мордехай, — сказала озадаченная Натали.
Возвращаясь домой, Морди усиленно обдумывал, правильно ли он сделал, смягчив их расставание. И пришел к выводу, что поступил он разумно. Зачем ему изображать дьявола или супермена? Он же не мальчик, не юноша и не идиот, а солидный человек. И никак не из тех, которых можно испугать. Удачно получилось: это его сообщение очень кстати оказалось. И не для того, чтобы указать, откуда денег достать на поездку в Москву, а чтобы знали, что он не простой. Сегодня он про Финкельштейна узнал, а завтра что-нибудь поинтереснее узнает. Но постепенно мысль его опять стала робкой, и он начал припоминать вчерашнюю беседу с Володей, который так сердито и резко предостерегал его не делать выводов из услышанных слов.
Натали же, простившись с гостем, тоже ломала голову над мордехаевыми загадками. Больше всего занимал ее деятельный ум один странный вопрос: рассказать ли мужу о диковинном сообщении, или подождать, а тем временем разузнать подробности.