Глава IV. Суббота

Глава IV. СУББОТА
В довольно ранний для субботы час, в половине восьмого или чуть раньше, в скверике недалеко от городского пляжа Натании встретились два симпатичных представителя олимовского племени. Один по внешности и по манере скорее мог быть отнесен к израильтянам, чем к олимам. О другом трудно было в этом смысле что-либо предположить. Был он русоволос, худощав, и легко можно было бы в нем признать олима, если бы не одна особенность: в отличие от своего приятеля в нем незаметно было какой-либо озабоченности, несмотря на столь ранний приезд и предстоящий, по всей видимости, тягостный разговор. Встречаются иногда такие физиономии, на которых почти всегда присутствует некая насмешливость, весьма далекая, впрочем, от ехидства или зубоскальства, а изобличающая скорее живость ума...
В субботу Израиль отдыхает, блаженствует. Субботу многие здесь боготворят, а уж ждут ее с нетерпением и ультрарелигиозные, и просто верующие, и слегка верующие, и вовсе не верующие. Олимы в этом смысле тоже любят субботу, как единственный свой день отдыха, тогда как остальные их дни заполнены тяжкими трудами и хлопотами. Рабочий день у них нередко длиннее восьми часов. Привыкши в субботу то консервировать фрукты, то наклеивать обои, а уж в воскресенье отдыхать, в Израиле они подчас с опаской выносят мусор в этот день, поскольку всегда вокруг множество ревностных охранителей субботы, даже среди беднейшего населения. И не приведи Господь затеять ремонт с использованием, скажем, электродрели... Но и выезд на природу или в гости тоже не получается у тех, кто не имеет машины, так как автобусы по субботам не ходят. Так что многие из вновь прибывших на святую землю относятся к субботе довольно прохладно, а лицемерный запрет автобусного движения и некоторые другие правила заставляет их ворчать особенно сердито, доходя подчас до откровенной враждебности.
Но суббота остается субботой. Она одна перетянет, пожалуй, все остальное огромное еврейское наследие. Можно только вообразить, сколько споров велось между учеными раввинами во все эпохи нескончаемой еврейской истории. И сегодня спорят до хрипоты, пытаясь разрешить вопрос, можно ли щелкнуть выключателем в субботу.
Велика власть субботы. Доподлинно известно, что существует довольно странный тип израильского делового человека. Не отличаясь особой совестливостью, он способен переступить через многие моральные преграды, но не протянет руку в субботу к телефону, даже если бы, например, в этом телефонном звонке была бы его последняя надежда на спасение от страшного банкротства...
Но до чего же были далеки Изя и Петя от всего этого. Вполне равнодушные и к олимовским стонам и брюзжанию, и к громам и молниям по поводу забвения еврейской традиции, они субботу любили так же, как и пятницу, второй свой выходной день. Пятница была им даже роднее как-то, поскольку и на пляжах свободнее, и магазины открыты, и до начала рабочей недели еще целая вечность. Уже в четверг они обсуждали на службе предстоящий отдых. Они особенно подружились в Израиле (заметим, довольно редкий случай), хоть и в Москве были у них дружеские отношения и полное взаимопонимание. И в пятницу, и в субботу они много общались, нередко ездили по Израилю, иногда в одной машине, а чаще в двух — если с женами и с детьми. Собравшись в выходные, они между прочим обсуждали состояние дел без излишней нервозности или препирательств. Случалось им частенько сочинять деловые письма на иврите и английском, каковых языков они не знали, да и учить путем не собирались. Письма выходили на славу, печатались на компьютерах на фирменных бланках и очень забавляли Изю и Петю.
Но встречаться в субботу в такую рань им не доводилось даже в беспокойные дни самой первой абсорбции. И нужна была чрезвычайная причина, чтобы собраться для обсуждения вопроса какой угодно важности в столь ранний час в день отдыха. И причина такая была, и заключалась она совсем не в громадности вопроса, а в некоем любопытном деле, среднего, так сказать, масштаба.
Подкатили они почти секунда в секунду. Заметив выходившего из машины Петю, Изя припарковался рядом — благо, места для парковки было у них на сей раз вполне достаточно. Изя, хоть и улыбался, но был чуть-чуть не в своей тарелке, что сразу и заметить было трудно. Петя же оставался совершенно спокойным, во всеоружии своего всегдашнего юмора. Они уселись за столик, отполированный игроками в покер и в преферанс. Но игроков, понятно, еще не было и в помине, и вообще было почти пусто вокруг, только в отдалении торжественно семенили ультрарелигиозные в свои синагоги. И оставалось еще полчаса до встречи с Эдиком, который был у них в Москве когда-то шеф, заведующий отделом, славный парень и без пяти минут доктор наук...
Изе почему-то вспомнилось, как Петя по приезде в Израиль без малого четыре года назад пристал к одной религиозной организации, кажется, к молодежной организации любавических хасидов. Далеко уже не молодой, хоть и моложавый, менее всего религиозный, к тому же совсем без иврита в ту пору, Петя был обласкан хасидами, носил ермолку, распространял их печатную продукцию и вербовал им сторонников. Изя же, живший когда-то в детстве в Черновцах, где в семье у них доходило до того, что соблюдали пост в иом-кипур, нисколько не осуждал товарища. А если и осуждал самую малость, то не собирался вслух это высказывать. Наоборот, он только улыбался на Петины проделки, не смущаясь чересчур тем, что Петя не только не был хасидом (смешно и говорить о таких вещах), но не был и евреем, кажется, даже на одну восьмую.
Петя и Изя на первых порах, как и в дальнейшем, много делали подходов к разным занятным областям деятельности, особенно Петя, за которым Изя всегда признавал особый дар общения с людьми. Но твердо они знали по приезде в Израиль одну важную вещь: перво-наперво надобно обеспечить себе стипендию Шапиро. Еще на стадии обучения в ульпане и Изя, и Петя, и их московский шеф Эдик, и солиднейший Лева, старший по возрасту из всей компании, — все раздобыли, хоть и в разных местах, эту самую стипендию. Стипендия Шапиро названа так, повидимому, не в честь ее учредителя, а по фамилии чиновника где-нибудь в недрах министерства абсорбции, курирующего этот вопрос. Если вы ученый и при этом кто-то согласен взять вас к себе на работу, то этот хозяйчик или фирма, или еще Бог весть кто получает из некоего фонда определенную сумму и выплачивает вам ее в виде зарплаты. А уж что вы у него делаете, что он вам поручит, никого не касается, хоть бы он попросил вас огород копать. Пишется только отчет о вашей научной работе у этого хозяйчика в местное отделение министерства абсорбции. Разумеется, должна, как и везде в мире и во всем решительно, соблюдаться видимость: нельзя, конечно, получать стипендию Шапиро, работая на побегушках в магазинчике. Каждый из четверки числился у своего хозяина, никто не подвергался эксплуатации, хозяева попались по счастью не очень зловредные и понимающие, что платят не из своего кармана. Но это была, конечно же, дорога никуда, а требовалась хоть какая-то ясность, хоть какая-то перспектива, хоть намек на какую-нибудь идею в неопределенном, окутанном туманом будущем...
И вот вскоре они учредили фирму, где Эдуард Петрович, Лева и Изя были совладельцы, а Петя и Виктор — наемные работники у них. Едва ли можно было утверждать, что фирма со звенящим названием «Супермонорельс» пребывает в полном соответствии с крылатым выражением сатириков. Но гости и друзья нередко во время посиделок применяли шуточку «рога и копыта», что и воспринималось без малейшей обиды. Петя мало расстроился, не став четвертым совладельцем. Во-первых, он слегка опоздал к моменту регистрации, уехав беззаботно разведать в отношении одной из бесчисленных авантюр, которые Израиль в изобилии предлагает вновь прибывающим. Во-вторых, он и не рвался слишком. Он просто перешел от хозяйчика в фирму своих друзей и сослуживцев по московскому НИИ все с той же стипендией Шапиро. И совладельцы получали свою стипендию и платили ее в виде зарплаты самим себе. Петя во всей их компании производил впечатление наиболее легкомысленного человека. Он в Москве, например, года за два до переезда в Израиль взял да и раздумал защищать почти законченную кандидатскую диссертацию, почувствовав вдруг, что это скоро перестанет быть кормушкой, или потеряв интерес по другой причине. В Израиле же выяснилось быстро, что диплом кандидата наук, будь он солидным и заслуженным или ничтожным и высосанным из пальца, может долго держать человека на плаву. И это легкомысленного Петю не тревожило совершенно, поскольку для Шапиро были у него необходимые статьи и авторские свидетельства.


Жизнь продолжалась, и стало вырисовываться одно трудно объяснимое, но вполне ощутимое преимущество Изи и Пети перед Эдиком. Они пребывали как бы в разных возрастных категориях, хоть разница была всего лишь каких-нибудь семь-восемь лет. Еще в Москве, при всех приятельских отношениях, чувствовалась эта разница. Изрядно перевалившие за тридцать, Изя и Петя были пока мальчики и озорники, тогда как подуставший от жизни и текучки Эдик считался метром, и даже присутствовал уже некоторый пиетет по отношению к нему. В Израиле Изя и Петя в момент описываемых событий были уже сорокалетними, но все еще оставались озорниками и порхали по израильской жизни, а поступь Эдика была уже грузной.
Эдик, конечно, владел инициативой, назначал тематику, обеспечивал вместе с Левой лицо, так сказать, фирмы. Виктор же Финкельштейн, изменившийся до неузнаваемости, вообще скоро отпал от них. Это удивляло не только Эдика и Леву, но и Петю с Изей, которые в Москве, хоть и не были вполне членами кружка друзей Инны Штоль, но не раз побывали в хлебосольном доме на Чистопрудном бульваре. Ну да чего не бывает в жизни?
Петя с улыбкой давал понять, что, по правде говоря, и лица-то никакого фирме не требуется. Едва касалось дело льготных ссуд для бесполезной фирмы, именно Петя без труда получал их в министерстве абсорбции, а точнее, в местном ее отделении. А вот солидность Эдика, который в этих премудрых делах прошел в Москве целую школу жизни, явно пасовала перед Петиными подходами. От этого Эдик испытывал неловкость, но энергия его и решимость действовать не ослабевали. О честолюбии речь уже не шла, Израиль прямо объявил, что Эйнштейны ему не нужны, разумея под Эйнштейнами всех олимов, которые хотят очень хорошо утвердиться или намекают на свой особый интеллектуальный багаж, который Израилем не ценится. Вопрос теперь уперся исключительно в деньги. Видя, что неумолимо приближается срок окончания стипендии, а никакие разработки, даже те, что и впрямь очень тонкие и до крайности нужные, продать не удастся, Эдик решился поехать в Москву и продать их с Натали отличную квартиру, которую они мудро оставили надежнейшим родственникам. Став сразу богатым, он накупил ценных бумаг, сперва удачно манипулировал, а потом еле ноги унес, и, как выяснилось, весьма своевременно. Бюджет был у них таким дырявым, что и капиталец должен был рано или поздно растаять. Больше года назад решили они купить через кооператив полкоттеджа, т.е. двухэтажную квартиру комнат из семи, а то и из восьми — смотря как считать. Стройка оказалась из тех, что кончаются не быстро. И перед ними оказалась перспектива платить еще полтора года, если не больше, и чертову ссуду, которая всегда убийственна и обладает свойством быстро расти, и оплату роскошной съемной квартиры. А на какой попало съемной квартире Натали жить не собиралась. Она еще по приезде, вернее, еще в Москве, твердо решила, что они должны в Израиле выглядеть ничуть не хуже, чем в Москве, во всех отношениях.
Поэтому за несколько месяцев до окончания стипендии Эдик пускается во все тяжкие. Разумеется, они и раньше не дремали, то и дело приторговывали то книгами, то кассетами, то примерялись к совсем уже фантастическим вещам, как то: в Москве издавать книги, а в Израиле их продавать олимам; или, купив очень плохой домик с землей, выполнив в нем ремонт и благоустроив участок, продать раза в два с половиной дороже; о продаже гербалайфа, или особого питания, и говорить не приходится. Однокомнатное, но просторное помещение было у них конторой и вместе клубом. Заходили сюда и жены, и приятели. Был у фирмы и миниавтобус — собственность фирмы. И на покупку автобуса, и на аренду деньги выхлопотал Петя. Он же раздобыл деньги и на все остальное, кроме самой зарплаты (которая шла, как мы помним, от Шапиро). Все вроде было сносно, но крах фирмы, ее агония уже начинались. Побочные занятия приносили ощутимые результаты только веселому Пете, да от случая к случаю — Изе. И Эдик поневоле вспомнил об одной олимовской конторе, где пробовал силы еще на первых порах и зарекся заниматься подобной мерзостью. Более или менее верткие олимы оказывают в сотнях подобных контор разнообразные услуги своим бессильным собратьям. Сдают переводить на иврит их ненужные дипломы, страхуют их неизвестно от чего, зная наперед, что никакой страховки никто не получит, достают билеты на самолет и визы в страны СНГ, а еще раньше устраивали их в разные дутые кооперативы, находили им работу, оказывали другие подозрительные услуги. Но Эдик сразу взял быка за рога, занявшись гарантами. В 93-м это было особенно модное направление. Русские израильские газеты пестрели объявлениями: «Ищем гарантов! Даем гарантов!» Олимы вдруг начали массами покупать себе жилье, банки требовали на каждую ссуду от трех до пяти гарантов. Желающих стать гарантами было немало среди отъезжающих из Израиля навсегда. Ну а посредники в Израиле в любой момент тут как тут. Выглядел Эдик тогда очень внушительно: и там фирма, которая, того и гляди, получит вспомоществование на третий год, и тут фирма по производству гарантов, и миниавтобус, и своя машина. Но спать он стал совсем плохо, а проснувшись ночью, частенько думал о том, что зря продал квартиру в Москве. Висели на нем уже и фиктивные справки о зарплате фиктивных гарантов. Не раз в их научную фирму принимались жены с последующим увольнением и получением пособия по безработице. Случалось ему и оформлять на службу иных олимов при деньгах, чтобы они могли представить справку о зарплате. Осторожный Лева ни разу не поставил свою подпись на сомнительных документах. Изя тоже был категорически против, а веселый, удачливый и насмешливый Петя вообще не был хозяином фирмы.
Итак, разнообразная работа Эдика была бурной, многогранной и довольно жалкой, когда Петя случайно с необыкновенной легкостью, не зная иврита, прочел в ивритской газете об абсорбции ученых-олимов, поехал, разузнал, даже провел переговоры. О своей находке он рассказал Эдику и Леве, Изя знал еще раньше, все загорелись, идея была очень заманчивой. Инициативой теперь владел Петя, и дело уже склонялось к тому, что озорнику Пете должны были установить нешуточный оклад в целых семь тысяч, а Эдику всего четыре или менее того. Петя сам выровнял всем зарплату не столько из почтения к метру, сколько из опасения, что Эдик откажется, а с ним и Лева, и весь мыльный пузырь лопнет. Так или иначе, но вся четверка оказалась в уютной теплице , где был и почти бесплатный обильный обед, и деньги на бензин и полновесные оклады, если мерить олимовской меркой. Было, правда, маленькое неудобство — приходилось торчать на службе весь рабочий день. Чтобы вернее обеспечить заранее второй год в теплице, они заявили начальству, что готовы снабдить склады Израиля, в том числе и знаменитый багажный склад в Цифрине такими компьютерными программами и хитроумными системами монорельсов, что склады преобразятся. Одному Богу известно, чем бы это кончилось, если бы начальство теплицы или руководство этих самых складов затеяло бы всерьез внедрять столь грандиозные идеи. Но Израиль ничего внедрять не собирался, и давно уже было известно, что Израилю ничего не нужно, потому что у него все есть.
Опыт такой работы, цель которой отчет и больше ничего, был у наших друзей огромный, главным образом, московский. От нечего делать они освоили компьютерное черчение, взяли к себе еще одного парня, умеющего программировать. Смотрелись они не хуже работавших рядом с ними групп, среди которых были физики, радиоэлектронщики, знатоки черт знает чего, как-то лазеры или напыление несуществующих материалов друг на друга.


Работа теперь текла довольно приятно, особенно хорош был обеденный перерыв. Много было новых знакомств, много интеллектуального трепу — совсем как когда-то в Москве. Единственное, что слегка омрачало эту жизнь, было осознание того, что и эта вся программа рассчитана на год, от силы — на два. Снова самые разные идеи витали в воздухе — времени для бесед было более чем достаточно. Иногда они подумывали и в самом деле что-то продать из своих разработок. Изе пришла в голову мысль, впрочем, больше в виде отвлеченной идеи, овладеть ивритом и пристроиться на кафедре в Хайфском технионе, чтобы больше не кувыркаться до пенсии. Лева был убежден вполне искренне, что среди их разработок есть очень неплохие вещи, а не одни лишь прожекты. Эдик был чрезвычайно доволен, что избавляется от всего криминального и мутного, и готов был работать с Левой всерьез. Как-никак, а Эдик был ведь в Москве без пяти минут доктор и обладатель чуть ли не сотни авторских свидетельств. Петя и Изя имели еще какие-то дела на стороне, а помимо этого Петя занимался еще и такой торговлей, о которой и Изя не знал. Петя выбрал совершенно особую стратегию. Он единственный из всей четверки, а вернее, уже пятерки, не стал покупать квартиру, а сделал упор исключительно на накопление денег.
То, что для других членов этого забавного коллектива, включая и присоединившегося к ним интеллигентного Вениамина, математика из Ленинграда, было предметом маниловских мечтаний и приятной расслабляющей импровизации, в устах смешливого Пети звучало ужасающе правдиво. Никто не удивлялся, если Петя в телефонном разговоре вспоминал иногда о каких-то сложностях, связанных с закупкой масла в Бразилии и перегонкой в Москву, минуя Израиль. Разумеется, каждый понимал, что фантазия безумна, что здесь на одних факсах и телефонах разоришься, что к таким великим проектам и подступиться-то неизвестно как и с какой стороны. Но ведь бесспорным фактом являлось то, что именно Петя разыскал теплицу и все устроил.
По прошествии двух месяцев в новой теплице, которая так исправно выдавала каждый месяц первого числа почти пять тысяч, и несмотря на это важнейшее обстоятельство, Эдику вновь сделалось не по себе. Он вдруг обнаружил, что плывет, что вообще слабо понимает, где он пребывает и в качестве кого. Он припомнил не очень твердо, что они всей своей фирмой перешли в эту роскошную теплицу. Но ведь не может быть, чтобы Петя, главный инициатор и такой умница и ловкач, оставался у них наемным работником. Как раз когда все это оформлялось, Эдик особенно старался закруглить свою деятельность по производству фиктивных гарантов. И надо же, именно в этот момент их семикомнатная квартира, в которую дай-то Бог, чтобы через год или даже полтора можно было въехать, как назло потребовала срочных и огромных вливаний и усилий. Тогда как на первом этаже Натали задумала монтировать неописуемой красоты и несуразных размеров кухонный гарнитур, на втором этаже в самом разгаре были работы по переноске розеток, всевозможным перепланировкам, особым облицовочным работам. А все это вместе носило характер подлинного бедствия. Проблем там были тысячи, за каждым кабланом или мелким начальником нужно было охотиться, подходы к дому были безобразно перерыты. Неудивительно поэтому, что Эдик не мог прочитать, что он подписывает. Разумеется, он бы не прочитал, что подписывает, и будучи совсем свободным. Но известно, что можно составить представление о документе и не читая его, а из общих умозаключений и интуитивным способом. Не было, однако, ни сил, ни времени разбираться. И только на втором или третьем месяце «тепличной» жизни, чуть разгрузившись от многотрудных изнурительных своих занятий, Эдик тоскливо стал задумываться о том, что невероятным образом пребывает в удручающем и постыдном неведении. Каково финансовое положение новой фирмы, в которой, повидимому, они все совладельцы, а наемный работник у них только Вениамин? Да и существует ли она, эта новая фирма? Или это у них все тот же «Супермонорельс» (зачем-то же был он упомянут в тексте) и Петя сделался теперь совладельцем? Не совсем ясной была и ситуация с ссудой за автобус. И как закрыть старую фирму, если она еще не закрылась? Не представлял он до конца, какие ссуды списаны, а какие еще висят и надо добиться их списания. Пресловутая половина коттеджа, которая должна была обеспечить им с Натали и детям их рай на земле, пока что оборачивалась если не адом, то непосильной ношей. И даже дела о гарантах, сожравшие столько сил и с таким трудом закрытые, оказывается, не канули в вечность и, не дай Бог, повиснут на нем.
Положение казалось не просто призрачным, зыбким, неподдающимся осмыслению, но и чрезвычайно обидным. Он все еще пребывал на положении метра, как будто задавал тон и направление научной работы. Тем мучительнее был страх показаться смешным, всегдашняя улыбка насмешника Пети была теперь хуже, чем соль на раны. Частые отлучки шалуна Петра Васильевича воспринимались как нормальная деятельность коммерческого директора, а его, Эдуарда Петровича, отлучки были какой-то унизительной суетой по собственным домашним делам. Несмотря на многие муки растоптанного самолюбия, Эдик все же нашел нужные слова и сумел поговорить и с Изей, и с Петей таким образом, чтобы хоть как-то восстановить престиж, а заодно и узнать о состоянии собственных дел. Скорее всего, и для смеющегося сверхпроницательного Петра, и для хитрейшего Изи все эти расспросы Эдика обиняками, все его рассчитанные подходы были шиты белыми нитками. Но ценой этого нового унижения Эдуард Петрович составил довольно верную картину истинного положения дел. Стало легче и спокойнее, но раны самолюбия никак не затягивались. Затраты на невыносимый полукоттедж, учеба сына и дочери съедали капиталец скорее, чем его зарплата и зарплата Натали, успевшей побывать и парикмахершей, и маклершей, и инженером, и безработной, пополняли этот самый капиталец...


Вот когда повстречал он старого ульпановского знакомого Мордехая Вайсбуха. Надо признать, что москвичи, как и другие земляки, старались поначалу завязывать отношения, проявляли радушие, в простоте надеялись на помощь и сотрудничество. Известны случаи учреждения землячеств среди олимов. Конечно же, Морди по манере, стилю и, прежде всего, говору, выпадал из московского «общества», но был там очень популярен в качестве человека, уже знающего, как вписаться в Израиль. Так же убедительно выглядел тогда и коренной москвич Эдуард. Встречались они не раз и после ульпана, но дальше вялых разговоров и обмена бесполезными идеями дело не шло. На этот же раз довольно чахлая и много раз дискредитировавшая себя идея захватила их обоих, но причины такого внезапного энтузиазма у каждого были свои, причем весьма разные и несхожие. Морди, в сущности, плел привычную свою паутину, то есть надеялся получить свою прибыль, не вложивши денег. Эдик же таким способом собирался (вероятно, по наивности, которую так трудно было в нем предположить) сравняться размахом деятельности с самим Петей. Устроив такую операцию, он сразу поднял бы свой престиж делового человека, получил бы доступ и к Петиным сделкам, немало бы заработал. Потом — несли его дальше воображение и надежда — можно будет еще что-нибудь такое раскрутить, вложив часть полученных денег. А там, глядишь, и коттедж подоспеет. А между тем положение метра и авторитета в науке за ним сохранится. Загноившуюся рану самолюбия только так и можно исцелить, утвердив себя на коммерческой стезе, потому что деньги — всему голова.
Что касается Мордехая, то он просто обрадовался, что Эдик соглашается, но виду, конечно, не показал, а спокойно и внятно растолковывал, что его вклад не в деньгах... Все это вовсе не казалось глупостью или внезапным ослеплением. Ясно, что Эдик не слишком доверял Мордехаю. Но ведь всегда найдется способ действовать наверняка, рассуждал умудренный и московской, и израильской жизнью Эдик. Уж он позаботится семь раз отмерить...
Эдик пустил в ход все красноречие, отточенное в кулуарах московского НИИ, убеждая друзей из теплицы, что дело стоящее. Он, Эдуард, все берет на себя. Морди укажет ему, где можно купить водку емкостью 0.8 литра по три﷓четыре шекеля, а возможно, и дешевле. Но не исключено, что и литровые бутылки достанутся по такой же цене, то есть чуть больше доллара. А с другой стороны, тот же Морди знает, где в Москве продать эти бутылки по два с половиной доллара, если не по три. Есть у него и запасные варианты на Украине. Эдик съездит с ним в СНГ, заключит там договора. Конечно, фирма, которая работает над прикладной наукой, да еще и в теплице, не должна торговать водкой. А вот там, где увлекался он гарантами, — в самый раз. Но ведь Морди не согласится ездить, если Эдик вложит в дело всего каких-нибудь 30 или 40 тысяч шекелей... Убеждать Эдик умел, и вся подозрительная затея начала казаться не только симпатичной и не слишком глупой, но и солидной и чуть ли не беспроигрышной.
Очень подкупал искренностью Эдик еще и в таких пунктах: сам он соглашался вложить до пятидесяти тысяч, а с компаньонов просил по двадцать – двадцать пять; за свой счет собирался он и в Москву слетать. И уж только все увязав окончательно, он готов привлекать компаньонов, но при этом должен быть уверен, что не будет отказа. И само собой разумеется, что деньги он у них не одалживает, а приглашает рисковать вместе с ним, но риск-то ничтожен — вот ведь в чем суть. Ну а фирма, через которую идет сделка, тоже согласна солидно поучаствовать. Эдик делается как бы душой и исполнителем всей операции, все строится на доверии, но и документы все будут предъявлены. Так разве не соблазнительно после всех расходов получить процентов пятьдесят на свои 25 тысяч в течение каких-то месяцев?
Как это ни удивительно, но первым согласился Петя, проевший уже зубы на всяком олимовском бизнесе. Сторонний наблюдатель мог бы строить самые разные догадки, вплоть до такого дикого предположения, что кровожадный Петр нарочно дает возможность бывшему шефу отличиться, чтобы окончательно похоронить потом его амбиции. Все обстояло, однако, совсем наоборот. Петя, хоть и не мог не видеть слабости идеи, но сумма была уже для него довольно незначительна. Времени на изучение не было, а Эдику он готов был оказать поддержку. В конце концов, хоть свои-то деньги должны же вернуться, — рассудил Петя, не вникая в подробности. Эдику по-человечески он привык доверять, а Эдик не враг же сам себе и своих денег так просто не отдаст. Осторожный Лева и хитрющий Изя все многократно обдумали и доверились авторитету Пети. Изя, как и Петя, участвовал тридцатью тысячами, а Лева всего двадцатью. И даже интеллигентный Вениамин оказался при деньгах и внес свои двадцать тысяч.
Все это происходило в конце мая. В июле Эдик с Мордехаем слетали в Москву, оттуда Морди, видимо, удовлетворенный переговорами, съездил, как помнит читатель, к себе на родину, на Украину. Эдик, которому Морди обещал поискать на Украине запасные варианты, несмотря на то, что в Москве дело выглядело надежнейшим, возвращался в Израиль в превосходном настроении. В августе Эдик утряс последние организационные вопросы. В конце сентября уже все пятнадцать контейнеров были в пути.


А в самый последний день сентября произошло нечто странное и неприятное, из чего можно было заключить, что надежды были слишком уж радужными, и что заставило, в конечном итоге, наших веселых друзей встретиться так рано в субботу.
В пятницу Эдику позвонили вечером из Москвы и сообщили: может случиться, что оговоренную цену заплатить будет трудно. Ему в кратких словах объяснили причины, советовали надеяться, что все обойдется, все утрясется... Договор остается в силе, все будет хорошо и тому подобное... Чего стоили теперь эти слова?! У Эдика хватило сил не устраивать истерику по телефону. Холодный пот выступил у него на лбу, когда он положил трубку и сел на кровать.
Натали со страхом смотрела на него. Поразительно! Еще несколько дней назад она сказала ему, что придется прокатиться, что подобная сделка сама собой не устроится. Он тогда рассердился немного, сказал чтоб не каркала. Он, дескать, понимает не хуже, чем она, что риск есть в любом деле, но если бы она видела этих славных ребят, с которыми они договорились... Одним словом, он верит в успех на девяносто девять процентов, даже больше. Нужно только набраться терпения. Но Натали стояла на своем и напомнила про те, увы, почти что пропавшие тридцать тысяч, и заявила, что нечего теперь в благородных играть...
Он на это возразить ничего не мог, но все же Натали звонить Инне пока не стала, а позвонила чуть позже, через два-три дня, о чем так и не сказала ему до сих пор. И вот теперь злые слова так и готовы были сорваться с языка. Мало того, что шестьдесят пять тысяч унесла сомнительная затея с водкой, так он еще старинную свою любовь холит. Ишь ты, звонить ему все еще неловко. Последние пятнадцать тысяч осталось у них, и Натали никогда не выпустит их из рук. А ехать надо — это она чувствует, не зная даже о чем там Эдик говорил.
Еще бы Натали не понимала, что Эдик не звонит Финкельштейнам потому, что нечего с них взять. Но наступает такой момент... Пусть хоть под поезд ложатся. При всей своей решимости и чуть не исступленной ярости, Натали все же молчала, опасаясь дикой ссоры.
Эдик между тем то начинал ей рассказывать, то замолкал, пытаясь собраться с мыслями. Мало-помалу она стала прислушиваться, а он, объяснив ей наконец суть сообщения, стал припоминать, что это были за люди, с которыми у него договор. Нет не могли эти симпатяги, эти воспитанные люди... А с другой стороны, сегодня самый лучший, самый бесспорный договор, в котором учтено все решительно, даже и такой договор — пустая бумажка, годная только на подтирку...
Очень странно и то, что позвонили чуть ли не с извинениями. Сегодня, если кто-то может не платить, то и не платит, не тратя зря слов. Значит, там все-таки совестливые люди. Да, свет не без добрых людей... Это, конечно, верно... Но что же из этого следует? А то и следует, что звонок этот хоть и странный, но очень обнадеживающий. Конечно, можно предположить и такую вещь, что, дескать, сплошь там одни негодяи в этой казавшейся теперь несколько странной фирме, а кто-то затесался в компанию, будучи честным человеком. Но это уже от лукавого... Теперь Эдик вполне удовлетворился бы и тридцатью процентами для себя, а компаньонам пусть достанется процент чуть больше. Он бы даже охотно на это согласился, чтобы хорошо выглядеть. И в этот момент его настигла одна простенькая, но скверная мысль, от которой он и раньше-то только отмахивался. Водку он на выборку пробовал, но совсем ничтожный процент. Да и как можно иначе? Что до этикеток, то были там и синие бездарнейшие этикетки, которые в Израиле верный признак отвратительной водки. А получатели этого еще не знают! Пока все остальное было в порядке, можно было постараться забыть об этом. Не могут же они рассчитывать на какую-то особенную прекрасную водку, черт возьми! А вот теперь ясно, что если получатели, которые и без того решили уже платить меньше и по-человечески об этом предупреждают, обнаружат такой дерьмовый товар и с жалкими этикетками, то они могут заплатить сущие копейки. Это дает им такие преимущества в моральном плане, что они могут и так заявить: мы вам платим столько-то, а вы при этом не в праве забрать ваш товар и расторгнуть договор, поскольку в этом случае с вас причитается неустойка.
Ничего не оставалось, как звонить Мордехаю, который еще не зная вовсе в чем дело, отвечал почему-то заранее чуть сердито. Скорее всего Морди был в неважном расположении духа из-за известной нам домашней распри. А возможно, что он, не вложивший в дело ни копейки, а только съездивший в СНГ за свой счет (но и в свое же удовольствие), зная, что подсунул не совсем тот товар, заранее ощетинился. Ссора между ними стала закипать с первых слов, пока без всякой видимой причины. Эдик рассказал о звонке и о всех нахлынувших опасениях. Постепенно успокоившись, он объяснил, что надо лететь кому-то и довольно скоро. Разумеется, не сию минуту, потому что товар не мгновенно же достигнет точки назначения. Эдик напомнил (словно Морди мог забыть подобную вещь) о причитающемся крупном авансе, когда там получат копии документов об отправке водки, которые он и направил факсом. Эдик, безусловно, настроился ждать без паники, если аванс запоздает, поскольку он и не может быть вовремя, — надо учесть, как работают банки в Москве. Но теперь и ждать будет ох! как тяжко, а вся эта психологическая подготовка гроша ломаного теперь не стоит... Снова много и сбивчиво Эдик говорил до тех самых пор, пока Мордехай, которому наскучила эта нескончаемая жалоба, начал ему отвечать довольно лениво:
— Значит, смотри, Эдик. У нас есть хозе. Когда с нами будут рассчитываться, мне причитается ровно тридцать пять тысяч шкалим, а тебе, наверное, тысяч сто десять или больше, не знаю как ты договорился со своими шутафим . Я, конечно, могу поехать и с тобой, и без тебя и торчать там месяц. Нет, месяц я не смогу, а две недели смогу. Но это будет стоить тебе... Ты знаешь, Эдик... Бо нагид , я пробуду там месяц. Придется пойти жене на работу, объяснять, легенду придумывать. Я, как и ты, не могу работы лишиться. Ты знаешь, Эдик, моя работа — не твоя работа, я еще в амуте  работаю, и там очень много на мне держится. А что если мне придется мотаться между Одессой и этой твоей Москвой?! Теперь смотри, Эдик, я тебе не плачу за моральный урон, как у вас, русских, — тут Морди захихикал, — это называется...
Они молчали с полминуты, и только Морди слегка похохатывал своей шутке. И трудно было понять, что же это его развеселило: или то, что он так запросто записал Эдика в русские, или его пренебрежительное отношение к моральным потерям, или обе эти шуточки вместе, уже с некоей подоплекой и претензией на глубокое понимание чего-то. Похохатывание это, впрочем, длилось недолго.
— Теперь дальше: поездка, деньги на представительство. А если две поездки? А если мне там придется к московским юристам... все бывает, Эдик...
Морди продолжал бесцеремонный и развязный свой разговор в тоне едва ли не превосходства и легкого отношения к самой проблеме. Эдик же никак не мог вникнуть в смысл этой болтовни, нервничал, думал о своем, чувствовал, что разговор вязнет, а вопрос так и стоит на мертвой точке. Вместе с досадой бурлили в нем разные чувства, а больше всего обида. Как же так?! Он, Эдуард Петрович, прошедший такую великую практику, пусть не в этом придурочном бизнесе, но в делах поинтереснее, и не где-нибудь, а в Москве, теперь, едва дело коснулось Москвы, слушает как мальчик этого наглеца и шута горохового.
И это он, великий знаток московской жизни, неутомимый пловец в мутных водах прикладной науки, умевший говорить с любым руководством, хоть бы и с самим министром, и добывать такие красивые хозрасчетные темы, которые при всей их хозрасчетности и выполнять-то путем не требовалось, а только чудодейственным образом текли нескончаемые премии. Что и говорить, были у Эдика основания для досады.
Дипломат науки, виртуоз научного отчета, умница в практической жизни, бойкий и расторопный москвич, но не суетливый, умеющий быть и жестким, и симпатичным, и обворожительным, когда надо... О, Боже! Да если бы этот прохвост в Москве осмелился бы такую околесицу излагать в таком безобразном тоне, он бы с порога прогнал этого дурака, на одной доске не стоял бы с ним. Неужели он, Эдуард Петрович, так мелко плавает теперь? Ну, то что Пете он отдал лидерство, еще куда ни шло. Петя очень оригинально раскрылся в этом странном и жутковатом Израиле. Но от такого недоумка терпеть... Если разобраться, они с Натали и здесь ни от кого не отстали. Многие ли олимы могут похвастаться двухэтажным жильем с роскошной мраморной лестницей, двумя большими балконами и цветниками, двумя царскими ванными комнатами, гардеробной комнатой? И ко всему впридачу, есть еще огромный кусок земли, где можно и бассейн устроить.
Это же такая недвижимость, которая через несколько лет никак не меньше полумиллиона долларов будет стоить. Есть и «кадиллак», и зарплата более пяти тысяч шекелей, и Натали в лепешку разобьется, а свои деньги заработает. И вот если бы вернулись сейчас тысяч хотя бы девяносто шекелей от чертовой водки и тридцать от их необыкновенных друзей, то и коттедж бы пошел как по маслу, и проклятый престиж в теплице был бы навсегда восстановлен. И деньги тоже преумножились бы, потому что справедлива банальная истина: деньги идут к деньгам. Но если вернутся хоть свои деньги, то есть пятьдесят или шестьдесят тысяч, то при всем большом конфузе, это еще можно пережить. А вот когда ничего не вернется, это уже крушение со многими великими бедами...
Он только тогда сосредоточился на деле, когда осознал, что наглец требует целых двадцать пять тысяч за свою поездку.
— Слушай, Мордехай, мы это по телефону не решим. А потому назначаю тебе свидание завтра. Давай утречком в скверике в зоне отдыха, часов в девять. Знаешь, там, где столы для игры? Я это место предпочитаю потому, что мы там встречались с тобой. Там тень, столики, лавочки...
— Значит, смотри, Эдик. Я в шабат  о делах не говорю. И я уже все рассказал тебе. Ты, наверное, невнимательно слушал меня. Ничего не случилось. Надо уметь ждать, Эдик.
Эдик пришел в бешенство от этих пошлостей. Не слишком опасаясь, что Вайсбух бросит трубку, он резко, но не сжигая мостов, заговорил:
— Это ты-то, не вложивши и шекеля, советуешь мне ждать? А я, доверившись тебе, все свои деньги угрохал, да еще столько людей втянул. А теперь ты, словно посторонний советчик, хочешь только лекции читать?! Если тебе место или время не подходит, это дело другое. Но кроме субботы, у меня нет возможности встречаться. То есть можно, конечно, и в пятницу, но ждать неделю мне тяжело. Да и вообще, не хочу ловить тебя, созваниваться, чтобы ты снова отнекивался... И куда звонить? В машине тебя тоже не всегда застанешь... Пелефон  ты отключаешь...
Мордехай ухватился было за эту мысль, но Эдик тут же с новой настойчивостью стал пресекать бесстыдные попытки уклониться от встречи. Он был уже готов взорваться, перейти к угрозам и проклятиям, когда Морди, не доводя дело до такого ужасного скандала, счел за благо согласиться, но все равно с разными оговорками и довольно сварливо.
Одержав эту маленькую победу, Эдик сел напротив Натали, и они оба понимали, что ничего из Морди вытянуть невозможно. Мало того, постепенно они уяснили, что если удастся снарядить в экспедицию этого прохвоста, то он перво-наперво свое выберет полностью. Но не приехать завтра, это означало бы слишком уж глупое шараханье. Эдик теперь начал думать о том, что режим в теплице ужесточился и поехать в Москву все равно почти невозможно. Выходит, Морди опасно посылать, самому ехать невозможно, не ехать — никаких сил не хватит ждать после такого дурацкого и зловещего сообщения. Ах, как подмывало Натали сказать, что будь сейчас их тридцать тысяч при них, то все выглядело бы совершенно иначе. Но мысль о том, что может вспыхнуть скандал и чем он чреват в теперешнем положении, снова удержали ее.
В конце концов не придумали ничего лучше, чем позвонить Изе в одиннадцатом часу. Мало того, Эдик решил встретиться с Изей в восемь, чтобы заранее обсудить все до прибытия Мордехая. Изя расстроился, но приехать согласился. Поразмыслив, что ему делать, Изя, который был необыкновенным хитрецом, пришел к выводу, что лучше всего ему заранее обсудить дело с Петей. Петя же, которому Изя позвонил в одиннадцать, хоть и считал столь раннее свидание по таким пустякам глупостью, но не стал отказывать сердечному другу в такой малости.


— Я тебе скажу, дружище Исаак, — беззаботно и в очень философском духе, несмотря на ранний час, рассуждал Петр, — что ты не до конца усвоил сущность «савланута». Иначе ты не притащил бы меня в такую рань по столь незначительному вопросу. Здесь, на святой земле, где столько лжи, коварства и бюрократии, терпение — это нечто непостижимое, фантом. Шагу не ступишь здесь без терпения...Но и нет ничего пагубнее терпения. Так что я на тебя не сержусь.
— Оставь, Peter, это везде в мире. И вообще тысячи философов до тебя изучали слагаемые удачи.
— Тут ты заблуждаешься, старина, далеко не везде в мире такие правила игры. Одно дело какие-нибудь торговые сделки между Германией и Францией, и совсем другой компот — вертеться между такими удивительными государствами, как Израиль и нынешняя Россия.
— Но, Peter, пойми: вот-вот он приедет, а мы пока не знаем, что ему сказать. Конечно, можно и ничего не говорить, но как﷓никак, а наши с тобой 60 тысяч в этой водке. Не знаю, как ты, а я бы с радостью забрал сейчас свои тридцать тысяч. Я вчера, выслушав его сообщение, такое путаное, очень испугался за свои деньги. Тебе-то, может быть, все эти передряги — как с гуся вода. Ты у нас вон какой молодец. А я вот переживаю.
— Во-первых, кто тебе сказал, дорогой Изя, что мне легко тридцати тысяч шекелей лишиться? Я ведь тоже хочу поскорее свой миллион долларов сделать. Несолидно как-то в Канаду заявиться без миллиона, или в ту же Австралию распрекрасную... Во-вторых, я же тебя подвожу к этой самой водке. Ты знаешь, что я к каждой проблеме полегоньку подхожу.
— В том-то и дело, что я знаю тебя: если бы тебя сильно это задело, по-настоящему, то ты бы сейчас вместо того, чтобы...
— Уверяю тебя, что мне больно будет своих денег лишиться «вместо того, чтобы» заработать тысяч двадцать. И за тебя мне обидно. А больше всего, ты не поверишь, — улыбался Петя, и совершенно невозможно было, даже для Изи, установить, насколько все это искренне, — тяжело мне смотреть, как Эдуард Петрович, бедняга, мается. А до чего же умница был в прежней Москве! Сам-то я, пока молодой был, старался жизнью насладиться. Правда, в «застойной» Москве тяжко бывало мне без денег... Нет, ты, конечно, прав, воспоминаниям сейчас не место, но должен все-таки сказать, что шефом я всегда восхищался. Да и Москва была хороша, менты все держали, порядок был. А сегодня, я думаю, Эдик наш утонул бы в родимой Москве. Я и здесь, в Израиле, не устаю им восхищаться. Железный, несгибаемый борец. Ты ведь знаешь, дорогой Исаак, что я, как всякий плут, люблю пофилософствовать. Есть еще у нас время, подойдем к этой проблеме с водкой издалека. Что такое Москва сегодня? Ах, Москва, Москва! Она, конечно, и сегодня несравненно интереснее Израиля, но эти два места на Земном шаре чем-то похожи в настоящий момент. Для тех, кто хочет тихо и честно трудиться, — это совсем гиблые места. А если у кого-то появилась созидательная идея, то и она никому не нужна. Честное слово в грош не ставится. Повсюду правит бал неплатеж. Словечко-то какое! И пишется нескончаемый плутовской роман.
— Полно, Петр Васильевич, чепуху-то городить. Что это ты себя так принижаешь, а Эдуарда Петровича чуть ли не на пьедестал возводишь? А кто же был больший плут во всем НИИ, чем он. Но самое главное — времени у нас нет, надо поскорее к сути дела перейти.
— Вот видишь, дорогой Исаак, как у тебя в головке все набекрень. Я ведь не сказал, что я злодей, способный ограбить калеку и нищего. Боже спаси! А плут — это почетное звание. В мировой литературе огромное количество плутов описано. И благородных жуликов. Если уж я до благородного жулика не дотягиваю, то хотел бы хоть веселым плутом остаться. А вот Эдуард Петрович наш вовсе не плут. Он был в институте крупнейшим коридорным деятелем, он умел убеждать, сторонников вербовал. И если уж с кем договорился, то держал слово. И разработки его неплохие были, пусть даже чужими руками. Ну а за то, что извращенная советская система делала труд людей бессмысленным, он ответственности не несет.
— Мне кажется, он еще больший плут, чем ты. Вспомни его гарантов. А кого он только не принимал в нашу с ним старую фирму? Человек словно совсем ополоумел.
— То-то и оно, что ополоумел. Сам все подписывал, а с тобой и с Левой как с совладельцами все-таки делился. И твоя жена автолу  в вашей дохлой фирме заработала.
— Ну это ты брось. Я его жене тоже подписывал документы. Здесь мы квиты, но я никак не пойму о чем мы толкуем и зачем мы эту тягомотину жуем без конца.
— Ты верно подметил, что человек ополоумел. С гарантами — это он хорошо придумал, особенно с фиктивными тлушами . Вообще трудно жить в Израиле и не быть мошенником. Но это же явное не то. Это разве работа веселого плута?! Сплошная лихорадка и нервотрепка. И гаранты еще аукнутся. Это надо же придумать: свидетелей своих махинаций с гарантами он затащил в эту самую проклятущую водку. Если теперь их денежки пропадут, то из одной только мстительности они могут отдать его с потрохами...
Петя комично задумался, почесывая темечко и симпатично улыбаясь. Изя стал продолжать эту мысль:
— А я как-то вспомнил об этом. Случай необычайно интересный... На каком компьютере он фиктивные тлуши делал для фиктивных гарантов? — чуть-чуть встревожился Изя. — А какое это имеет значение? Мало ли у нас в фирме прошло сотрудников? Не сомневаюсь, что на каждого он составил отчет из трех слов о проделанной работе. Но если он этих людей потом гарантами направлял в банк... — как можно беззаботнее, но все-таки с хорошо заметным беспокойством продолжал фантазировать Изя. — А там рукой подать до нашей сегодняшней фирмы. Беда с этим Эдиком и его неуемной энергией, — снова улыбнулся Изя, стараясь показать теперь полное пренебрежение к подобным опасностям.
— Конечно, есть у него справочка для мисрад-клиты на каждого, кто якобы работал у вас. И тлуш на каждого, и чек он выдал каждому, и все эти чеки были сданы в банк, а Эдику вернули наличными и эту сумму, и оплату услуги, и накладные расходы. И все по папкам он разнес. Мало того, на некоторых работников еще мисрад-клита доплачивала. И все доходы он между компаньонами делил. Это же сама безупречность! А точность какая! Я еще в Москве восхищался строем папок у него в шкафу. А понимание какое было по всем вопросам! И не только в Москве, но и в Израиле! Это уж после он как говно потек и перестал понимать, какой фирмой он владеет. А насчет того, что гарантами займутся, а потом фирмой вашей, а потом нашей сегодняшней... Я вижу, приятель, что у тебя очко играет и нервы шалят, но ты прав, дружище Исаак, что делаешь бодрый вид. Тысячу раз ты прав: весь Израиль не пересажаешь.
Чем-то едва заметно напоминал этот разговор их московские беседы в давние времена. Изя был подающий надежды тридцатилетний мальчуган, а Петя любимец женщин и большой проказник. И пытаясь склонить Изю к какой-нибудь не совсем безобидной шалости, Петя в такой же манере говорил с ним. Давным-давно это было...
А между тем вот-вот должен был приехать Эдик.
— Ну, Петр Васильевич, вроде все предисловия окончены, все глубокомысленные и остроумные рассуждения проделаны. А что же делать теперь?
— Ума не приложу. Но побеседовали мы не зря: мне теперь ясно все это дело представляется. Я когда ему доверился, не мог вообразить, что он не встречает водку свою в Одессе. Вишь, какой непутевый: азбуки не знает. Как же можно не встречать свой товар, а доверить его каким-то мазурикам. Я ведь не представлял, что он всерьез говорит, что люди симпатичные. Или он в Израиле не успел заметить, что чем люди симпатичнее, тем больше их надо опасаться. Когда-то в Москве это совсем не так было, а теперь Москва Израиль перещеголяла. Далее: я не знал, что у него товар гнилой. Конечно, всякая сделка между такими монстрами, как Израиль и сегодняшняя матушка Москва, на том и строится, чтобы не тот товар всучить или, получив товар, не заплатить. Но до какой же простоты, или усталости, или тупости нужно дойти, чтобы послать товар с таким изъяном и без сопровождения. Конечно, есть множество случаев, когда и не нужно сопровождать, но тут же одноразовая сделка и со случайными людьми. Ах, купец, сукин сын! А вообще-то, идея вполне удовлетворительная, хоть и без особого блеска. Доводилось мне пробовать в Израиле водку вообще несъедобную с синими этикетками. Но такой у них, надо полагать, нет, а послали они водку дрянную, но годную к употреблению. Здесь же такой простор открывается для убалтывания! Потому что у них, кроме этого дерьма, есть и «Петерсбург» (слыхал ты такое слово?!), и небольшое количество «Кеглевича», и еще что-то — рассказывал, помню, Эдик.
— Но если все время кататься, то на самом золотом бизнесе разоришься, а на таком мелком и при таких огромных накладных расходах — и подавно.
— В том-то и суть. Но это же не дело, твердо поставленное. То есть твердо поставить сегодня вообще ничего невозможно, но хоть доверенных людей иметь надо.
— На бумаге-то у него гладко все расписано: и про таможни, и про продажу тары, — вяло продолжал припоминать Изя. — Слушай, Петя, если ты говоришь, что есть возможности для убалтывания, то отчего же сразу одним махом не решить весь вопрос, а заодно и доход перераспределить. А если не захотят платить, то в той же Одессе ее и пристроить.
— Об этом и думать забудь. Мы даже не знаем, на чье имя она направлена. Что же мы на Украине будем затевать тяжбу между Израилем и Москвой? Отзывать водку, народ смешить? А если они к этому времени аванс пришлют?
— Пусть уже Эдик прибудет наконец. И пусть расскажет внятно, на чье имя водка отправлена в Одессу.
— Но даже, если выяснится, что нужно туда ехать, — рассмеялся Петя, принимая прежний беззаботный вид, — то кто же поедет? Я был недавно в Москве за счет теплицы. Всякая верткость свои границы имеет.
— Но ты же привез красивейшую бумагу от нашего несуществующего уже практически НИИ о ценности наших разработок и готовности к сотрудничеству.
— И прекрасно, Изя! Зачем же нам сейчас переигрывать и дразнить директора теплицы. Не узнаю тебя сегодня. У тебя ведь всегда такая хитрая осторожность и чувство меры, что позавидуешь. Да черт с ним! Вернется же хоть что-нибудь.
— Но ты же только что говорил о каком-то убалтывании.
— Ошибся я. Это если бы он товар родственнику прислал или сам себе. А здесь уже нужны совсем другие приемы.
— А я уверен, что если бы ты поехал, то все устроил бы. Конечно, вместе с Эдиком, который является представителем фирмы со всеми полномочиями.
— Нет, Исаак, я бы и рад постараться для товарищества, но не хочу ссориться с начальником теплицы. Если бы я сам все это осуществлял, то я бы все заранее на несколько ходов просчитал. И теперь была бы возможность поехать.
— О, здесь я не сомневаюсь. Ты бы ему привез вызов на научную конференцию по несуществующей теме из несуществующей науки, — рассмеялся, но не слишком весело, Изя.
— Правильно! — согласился Петя. — Но сейчас вдвоем ехать, да еще не понимая ясно зачем, — это уже комедия в чистом виде, с примесью слабоумия. Согласись, старина Исаак.
— Такого смешного разговора давно у нас не было, — все так же печально-иронически изрек Изя, все еще надеясь, что Петя хоть что-то, а придумает.
— Ну пусть Эдик легенду составит, что в Москве дядя помирает. Наскребем деньжат на дорогу. Но Вайсбух, разумеется, за свой счет... Постой, постой... Видишь, Исаак, и у меня уже мозги отшибло, как у Петровича. Вайсбуха этого и за свой счет нельзя туда пускать. Признаюсь, Исаак, этот случай своей бесконечной глупостью ставит меня в полнейший тупик, — закончил Петя без всегдашней улыбки, а как-то рассудочно, спокойно и мягко.
— А что значит звонок из Москвы?
— И это выше моего понимания. Да нет тут вообще ничего. Ну нервы у кого-то не выдержали. Ну мало ли кто кому что говорит. Главное ведь в том, что водка плохая, — так ведь ты объяснил? Якобы этот звонок заставил его вспомнить, что водка у него плохая. Вот купец незадачливый — и смех, и грех... А вот и он! — сказал Петя, заметив выходящего из машины Эдика.
— Но и мы хороши. Битый час проболтали, а ничего не придумали, — ворчал Изя.
— А ничего и нельзя было придумать.


Когда Эдик приблизился, Изя особенно встревожился, потому что Эдик не только опоздал, но и сник и осунулся. Петя с Изей мигом сообразили, что это тот случай, когда ночные страхи не рассеиваются. Картины, которые ночью рисуются в преувеличенном виде, утром могут показаться не столь грозными, даже безобидными. На сей раз ничего подобного не произошло, а просто Эдик по привычке старался не уронить себя.
— Кто бы мог подумать? — говорил он пожимая руки друзьям. — Я, вообще говоря, толком сам не знаю, почему так занервничал. Ну идет себе водка, а там ее встретить и утрясти все на месте. Вот только, честно говоря...
Тут Эдик замялся, полагая, что его и без слов поймут... И они отлично поняли его. Причем не только ту его беду, что у него денег нет и из теплицы вырваться трудно. Все трое понимали теперь, что и цель поездки довольно сомнительна. Изя это уяснил из беседы с Петей. Петя же, втолковывая другу, особенно хорошо почувствовал всю тяжесть Эдика ошибок. И, наконец, сам Эдик, почти осознавший и ночью, и во время поездки, что сделал что-то очень неправильно, теперь еще больше расстроился, доверяя недюжинной интуиции Пети.
Приличия соблюдались вполне, тактичные Петя и Изя не собирались припирать Эдика к стенке или растоптать его самолюбие, доказавши, что он никудышный продавец водки.
— Ну хорошо, Эдуард Петрович, найдем мы эти полторы тысячи долларов. И не станем их требовать в случае краха. А уж как ты в теплице объяснишь — это я не знаю, здесь я пас. А насчет того, чтобы Вайсбуха финансировать — это, извини меня, носит характер бреда. Где это видано, чтобы человеку платили за такие убогие подсказки? Да я тебе тысячу раз укажу, где что угодно достать и кому направить. Самое главное — кому направить.
Теперь у всех троих была полная ясность насчет того, в чем главная ошибка. Но зато сохранялся и полнейший туман в вопросе о том, чем кончится все предприятие. Изя, который, кажется, переживал о своей доле не меньше Эдика, несмотря на то, что терял меньше, а положение его было гораздо прочнее, решил спокойно разобраться. Но раздражения он полностью скрыть не мог.
— У меня возникают разные вопросы. Первый такой. Из чего вышла вся эта тревога. Если только вследствие звонка из Москвы, то так ли это все ужасно? А второй вопрос еще проще: этот Вайсбух должен ведь знать людей, с которыми он тебя познакомил? Я тебя так понял, Петрович: сперва этот странный звонок тебя напугал, потом ты вспомнил, что водка плохая. Но она же и не может быть хорошей при таких накладных расходах. И вот наконец все мы поняли: главная боль состоит в том, что ты водку отпустил. Вместо того, чтобы отправить ее самому себе или доверенному лицу, что одно и то же. С другой стороны, Вайсбух знает же этих людей. Не совсем же это подзаборная рвань или, наоборот, абсолютно циничные люди по типу устроителей акционерных обществ, о которых нам телевидение все уши прожужжало? Это средненькие люди с претензией на порядочность. Более того, это милые и воспитанные люди, которые так очаровали тебя, что ты им полностью доверился. Значит, надо припомнить хорошенько, что за люди. Но существует теория, — тут Изя поглядел на Петю и чуть улыбнулся, — что чем люди симпатичнее, тем они опаснее. Если Вайсбух указал тебе этих людей, то несет хоть какую-то моральную ответственность в случае краха. Это не шуточки. Это для таких бедных людей, как мы с тобой, Петрович, целое состояние. И оказывает этот самый Вайсбух «услугу» свою не бесплатно. Так что это его дело: спокойно ждать, а потом нести ответственность, или звонить сейчас (или когда угодно) за свой счет, безусловно. Пусть говорит пять часов кряду, непременно в нашем присутствии, до тех пор, пока не утрясет вопрос. Но пускать его туда нельзя, как только что Peter установил. А тебе, Петрович, может, и надо съездить. Конечно, опасно отлучаться надолго. Палка о двух концах. С одной стороны, лучше быть на месте (в Москве или в Одессе — понятия не имею), чем томиться в ожидании денег. Но с другой-то — каково будет там мыкаться и думать о том, что здесь из теплицы могут выгнать?..
Тут Изя остановился. Начал он как бы со спокойного непредвзятого анализа, а в конце только махнул рукой с досадой.
— До чего же мастер Исаак чужие мысли развивать. Сразу видна сноровка ученого, поднаторевшего в компиляции, — рассмеялся вдруг Петя. — С какой точностью все нарисовал!
И хоть это, если разобраться, больше был камень на Эдика огород, Изя в ответ на эту реплику обиделся, а досада его еще усилилась:
— Брось ты, Васильевич. Никто не оспаривает, что это ты мне все разъяснил. И разъяснять-то особенно нечего. Ты уже сто раз нам доказал, что умнее нас всех. А где ты раньше был? И хотел же я уточнить до конца механизм продажи. Или пелена на глазах, или авторитет твой бизнесмена. Вот так самое главное и не выяснил. А что же ты, профессор бизнеса, все не устроил по-человечески. Сидели бы мы с Эдиком в командировке за счет теплицы в нашем мертвом НИИ и торговали бы. Перечислил деньги в Израиль — получи два контейнера, и так далее. Как просто и хорошо! Или предупредил бы нас всех, что затея зряшная.
— Почем мне знать, что она зряшная? — спросил Петя, но потом, почувствовав, что травмирует друзей, особенно Эдика, продолжил, но уже без малейшей подковырки:
— Дождемся Вайсбуха, а пока можно бумаги изучить. Ты их привез, конечно?
— Привез. Роскошные бумаги на русском языке, — отвечал Эдик, но слишком тяжко было ему снова оказаться в позе не только оправдывающегося, но чуть ли не мальчика. Поэтому он не сразу пошел за бумагами, а сперва ответил Изе, спасая в который уже раз свое самолюбие. И получилось у него довольно натурально:
— Легко сказать — в Москву. А как такой громоздкий товар в Москву везти? Самолеты фрахтовать? А этим мазурикам вообще Одесса больше подошла. Может, они ее там и продадут. Конечно, там она подешевле... А мне-то какое дело? Я все по договору выполнил... — Эдик вдруг сам смутился от своих слов. — А если из теплицы меня выгнать, что же от науки останется?..
— Пусть так, Петрович, — сказал Изя, думая о чем-то своем. — Кстати, ты с Вайсбухом о теплице не беседовал?
— Брось ты, Исаак, эти глупости. Пошутил я насчет того, что дружки Эдика, лишившись своих денег, начнут доносить на него. Эту фирму, от имени которой Эдик водку продает, копни только. Они же не сумасшедшие, дружки Эдика... Главное, не ссориться. А уж нам, старым друзьям, меньше всего ссориться пристало.
— Правильно, очень правильно, Василич. Но хотелось бы все-таки узнать, много ли Вайсбух о теплице знает.
Видя, что Эдик молчит, Петя тоже спросил:
— Не может быть, Эдуард Петрович, чтобы ты с ним по пьяному делу о теплице болтал. А вообще-то, и это не так уж страшно. И о гарантах тоже?.. А, Петрович?
— Боже сохрани! — запротестовал Эдик. — А о теплице знает он. Он сам на разговоры напрашивается. Скучный, надо сказать, тип, занудный такой. Все большевиков ругает, Россию любит ругать. Все сердится, что много «гоев» в Израиль приехало... Ну, а однажды сидели мы в кафе, выпили малость. Стал он с разговорами о работе приставать, и вообще о том, о сем. А я рад был, что все идет нормально, по плану и что он пластинку сменил... А что, собственно, такого особенного?
— Вот и я говорю, что ничего особенного. Давайте лучше бумаги посмотрим. Я их видел мельком, а теперь можно и поподробнее вникнуть.


Но бумаги смотреть в этот день не пришлось. Не успел Эдик сделать несколько шагов, направляясь к машине за папкой, как увидел входящего в скверик Мордехая, приехавшего раньше намеченного времени в надежде, видимо, побыстрее покончить дело. Морди приближался легкой походкой, с веселой улыбкой. И желая, вероятно, показать, что совсем не опасается предстоящих разговоров, сделал даже приветственное движение рукой.
— Познакомьтесь. Это друзья мои, Изя и Петя. А это Морди, компаньон наш.
Морди, пожимая руки всем троим, говорил в своей нахальной манере, ставшей с некоторых пор привычной для него:
— Наслышан, что есть у Эдика друзья, хаверим навоним вэнехмадим. Наим мэод . И имя такое интересное... Петя... Что случилось, ребята, что надо в шабат срочно собираться?
Петя был, конечно, заранее предубежден, но ссоры искать собирался меньше всего. Он мог бы поболтать с Вайсбухом, вытянуть из него, что удастся, о покупателях водки, а заодно ненавязчиво и совсем без ссоры внушить ему, что ответственность вовсе не снимается с посредника, если одна из сторон безобразничает, злостно не платит и тому подобное. А кто же он, Вайсбух, если не посредник? Все это Петя собирался эдак мягко внушить Мордехаю. Такой намек иногда показывает именно уверенность и силу гораздо лучше любой перебранки. Не прочь был Петя и поблефовать, и показать, что он в этих делах дока, что вполне соответствовало действительности. И все это легко, играючи... Но собеседование получилось иного сорта, чего заранее, безусловно, никто не мог предвидеть.
— Вам, кажется, молодой человек, имя мое не понравилось? И вы на нем поэтому эдакий особый нажим сделали. До сих пор всех устраивало мое имя. Вот, например, Израиль Абрамович и Эдуард Петрович, чистопородные евреи, ни разу не попеняли мне, что имя не такое.
— Так ты, Эдик, оказывается, Петрович? — осклабился Мордехай.
Эдик, которому его роскошное отчество (вместе с фамилией Шполянский) досталось от отчима, вовсе не чурался его здесь в Израиле, но, разумеется, дальше кружка друзей по отчеству его не величали. И совсем невозможно было предположить, что отчество сыграет какую-то роль в этой истории с водкой, как и вообще в его судьбе.
— Петрович-то в порядке, а ты, я вижу, парень с душком.
В этот момент Изя, который больше всего хотел погасить назревающий скандал и узнать поскорее, каковы люди, которым направлена водка, сказал нетерпеливо самую неподходящую к данному случаю фразу:
— Брось ты, Василич, приставать к человеку, пусть лучше расскажет внятно, каким людям водка направлена.
— Вы я вижу, ребята, тут все Степанычи и Василичи, как слесари в московском ЖЭК’е. Я для вашего клуба мало подхожу. Давайте тогда ближе к делу. Я Эдику все рассказал уже и повторять не собираюсь. И торчать долго здесь не хочу. Я в шабат отдыхать люблю. Условия мои вам наверное известны?
— Ой, держите меня, парни, чтобы я не упал. Его условия! Я ведь вспомнил тебя. Так мы теперь Мордехай? Ах, как красиво! А я держу пари, что ты Марик, простой советский Марик. Так что ты, Марик-Мордехай, зря навострился честных людей об...вать, — пустил Петя в ход матерный лексикон очень непринужденно. — Не на тех напал, милок!
— Что он болтает, Эдик? У меня тоже есть самолюбие, я нахалов не люблю. Я и не прошу лишнего. Рак ма шемагие ли . Я могу и сам съездить, получить свою часть.
— Прости, Морди, как ты сказал? — удивился Изя. — Ты поедешь и получишь свою часть? У тебя вообще нет никакой части. Ты получаешь вознаграждение как посредник. И вознаграждение твое завышено, на мой взгляд. А теперь получается, что ты, подставив нас всех, получишь за это такие деньги?! Такого я еще не видел. То есть, видел я всякое, но чтобы человек откровенно такие вещи говорил... Тут ведь недолго...
— Я тебя, Изя, вообще не знаю. Я у тебя ничего не брал, ничего тебе не должен. Но все-таки я тебе отвечу. Никого я не подставлял. Это хорошие еврейские парни. А то, что они позвонили, лишний раз говорит, что они честные люди. Бо наниах , что вы связались бы с «новыми русскими», или как там их зовут... Я Москву не смотрю, вернее редко смотрю, но и я уже столько наслушался про русскую мафию, про бандитов, неплательщиков. А это золотые парни, они рассчитаются, я уверен. Но юридической ответственности я же за них не несу. А что, если цены на водку упали?
— Я тебя, Морди, не понимаю, — начал быстро закипать Изя. — Кому ты мозги пудришь? Ну давай разберемся спокойно. То ты требуешь двадцать пять тысяч за свою поездку, то говоришь, что можешь свою долю хоть сейчас получить, то вдруг заявляешь, что они имеют как бы моральное право меньше заплатить или не сразу рассчитаться. Я это понимаю так: сперва мы должны получить, а уж потом ты — свои комиссионные. Но сейчас речь вообще не о том...
— Я тебе, Изя, повторяю, что вообще не знаю тебя. Особенно, если ты такие глупости говоришь. Значит, —смотри...
— Да что ты с ним, Исаак, споришь? Полно дураком-то прикидываться, Марик-Мордехай. Ты что едешь по нашему делу хлопотать и заранее, как израильский адвокат, огромный аванс берешь? Ты поехал бы, если бы тебя послали, только для того, чтобы исправить свою работу топорную. Но, слава Богу, никто тебя никуда посылать не собирается. Кто тебя знает, может, ты и в самом деле со своими «хорошими еврейскими парнями» заранее договорился? Может, и получил уже с них... Но заруби на носу, Марик-Мордехай...
— Я, между прочим, в ирие работаю, а не деньги стам  в теплице получаю. И скажи, Эдик, этому своему Пете, что если он будет разбойничать, то здесь в Израиле миштара  хорошо работает. Это тебе не Москва, Петя... или как там тебя?
— Так вот я и говорю, — продолжал Петя, словно вовсе и не слышал слов Мордехая, — если я узнаю, что ты получил уже от них или получишь раньше нас хоть копейку, я особо займусь тобой.
И с этими словами Петя хотел было уйти, но Эдик схватил его за рукав и стал, обращаясь сразу и к Морди, уговаривать:
— Это же наказание Господне. Из-за чего вы ссоритесь?! Мы же не для того собрались. Успокойся, Петя! Тебе же с ним детей не крестить. И ты, Марик, то есть, черт возьми, Морди, извини, не в этом суть. Ты же говорил, что дело верное и стопроцентное...
Эдик сам презирал себя за этот лепет, но все равно, видя, что никто не реагирует, продолжал по инерции всех уговаривать не ссориться и вместе подумать, как вернее выручить деньги.
— Я вижу, Эдик, — заметил Морди, — что ты один нервничаешь...
— Тебе-то точно нечего нервничать, — сказал напоследок Изя, устало откинувшись на спинку скамейки и давая понять, что собрание полностью выдохлось и пришло к концу.
Петя тем временем двинулся уже к своей машине, не попрощавшись даже с Изей. Потоптавшись и что-то невнятно пробурчав, ушел и Морди.
Изя же стал тихо, с улыбкой, но при этом сокрушенно покачивая головой, жаловаться, что гораздо лучше им было бы совсем сегодня не собираться. Он припоминал детали перебранки и все жаловался, что так по-дурацки вышло. Эдик даже не знал, к нему ли обращены все эти слова, потому что во всем Изином бормотании не было и намека на упрек. Но при этом он не забыл отметить, что Морди, пожалуй, опасен своим коварством, особенно — работая в ирие... Очень мало Изя был похож на загнанного в угол или истерзанного несчастьями человека. Положение Изи было очень устойчиво, была у него и жилплощадь в Москве, где проживали его родители, и просторная квартира в Натании, где жил он, правда, с тещей, но места там всем хватало. И деньги у него водились, так что крах водочной затеи его бы не разорил дотла. Причитания его носили характер скорее некоей констатации. Даже раздражение его от многих разговоров сегодня утром теперь улеглось. Тем не менее он с досадой упомянул, что надо бы им продать хоть одну разработку или хотя бы завлечь кого-то и создать видимость переговоров. Отметил он, что и две фирмы им ни к чему, поясняя как бы самому себе, что глубокая ревизия их деятельности не сулит им ничего хорошего, потому что оклады их по ошибке очень завышены.
Наконец Изя встал, пожал Эдику руку на прощанье, сказал даже какие-то ободряющие слова и направился к машине, не слишком заботясь о том, что творится в смятенной душе его бывшего шефа.


* * *

— Ради Бога, Володенька, что ты так переживаешь? Я очень надеялась с тобой провести субботу. А если нет, так что же поделаешь? Я тебе позвонила, потому что ты сам звонил мне в прошлую субботу, говорил, что соскучился... И мы наметили эту субботу провести вместе. Я вчера тебя ждала, хоть ты и молчал всю неделю. А вот сегодня звоню...
— Ах, Зоечка! Ну как тебе объяснить? Ну должен я провести этот день в семье. Я и не скрываю, что собрались на пляж... Ну хочешь, мы заедем за тобой?
Володя говорил из своей комнаты, для чего он давно подключил аппарат в гостиной через длиннейший шнур, который компактно и остроумно укладывался и всем давал возможность перенести аппарат в свою комнату. У Морди был свой аппарат в комнате, и была идея заказать отдельный номер, но у Володи никак не доходили руки поставить себе хотя бы аппарат.
Вдруг Володя сообразил, что предложение заехать за ней, сделанное больше для красного словца и откровенно рассчитанное на отказ, было бестактным и, главное, больно ранило ее. Он очень расстроился и тут же с присущей ему искренностью сказал;
— У нас как-то разладилось в семье. И вот в субботу все очень хотят поправить дело. Зоечка, нас никто не слышит сейчас, поэтому ты не обращай внимания. Потом мне надо поговорить с родителями перед одним решительным шагом...Это, знаешь, долго рассказывать...
Снова получилось неудачно, потому что упоминание о решительном шаге меньше всего в этом случае могло вселить надежду. Владимир и не собирался подавать ложных надежд, но травмировать ее он ни при каких обстоятельствах не хотел и очень расстроился, что никак не мог найти нужный тон. Пока он искал подходящие слова, она, улучив момент, спросила очень сдержанно, справившись с нервами, без малейшего намека на истерические нотки или раздражительность:
— Когда же мы увидимся, Володя?
— В самые ближайшие дни, завтра или послезавтра я приеду к тебе. Завтра!
— Хорошо, Володенька. Целую тебя.
— Целую. И до скорого свидания.
Все устраивалось более или менее хорошо, нормально складывалась суббота. Морди уезжал. Впятером они легко усядутся в машину, чтобы отправиться на пляж. Приятны были и сборы, и завтрак. Все оставались самые родные, привычные. Погода тоже должна была благоприятствовать: на море не ожидалось волнения, было первое октября, солнце пекло не так нещадно, как летом, а вода все-таки обещала быть теплой...
Да, Зоя тоже была теперь проблемой, хоть Володя и не собирался порывать с ней. Жизнь Володи в Москве очень была хлопотна в этом плане. Казалось бы, в коммунистическом общежитии, где все регулировалось пропиской и паспортами, очень трудно найти такое счастливое место для любви, чтобы оно было всегда доступно. Но Израиль оказался куда суровее Москвы и в этом не последней важности вопросе. И теперь ей было безумно жаль (и как просто было понять это!) тех дней, что Элла была в отъезде. И Володя успел соскучиться...


Зоечку Вайсман в комиссионном магазине в Киеве, да и за пределами этого, одного из известнейших, магазина, в последние годы за глаза частенько называли «мать актрисы». Дочь ее Элла уже в 18 лет была в гуще богемной жизни, очень дружила с местными бардами, сама сочиняла песни, приятно пела их под гитару, отведала уже наркотиков, вела не очень разборчивую половую жизнь, считалась поэтессой и музыкантшей. Зоя, которая произвела ее на свет в довольно молодом возрасте, воспитывала потом без мужа (большую часть из этих лет, по крайней мере), с надеждой, но и с опаской следила за развитием таких разнообразных способностей и устремлений. Сама она когда-то безумно любила драмкружок, а после поэзию и самодеятельную песню. Восторженность ее доходила до того, что она могла, будучи в Москве, специально пойти и возложить цветы на могилу великого барда или актера, с которым ей когда-то довелось переброситься несколькими словами. Могло показаться, что мать и дочь под стать друг другу и обе непрерывно пребывают в угаре богемного существования. Но характеры матери и дочери очень заметно различались. Если бы события развивались естественным путем, то бедная Зоя попала бы в полную и кабальную зависимость от своенравной дочери.
Частично это и произошло. На первых порах они, прибыв в Израиль полтора года назад, ездили в Иерусалим и Тель﷓Авив, внедрялись, так сказать, в культурную русско-еврейскую среду. А среда эта, надо заметить, чрезвычайно обширна: от театра «Гэшэр» и пройдох-антрепренеров, везущих толпами на гастроли в Израиль весь цвет советской эстрады, театра и кино, до бесчисленных кружков графоманов, пьяниц и забулдыг. У Эллы и Зои было множество знакомых и адресов, так что внедрялись они не на пустом месте и не просто так. Элла уже спела не раз на РЭК’е какие-то песни, в том числе и на иврите. Жизнь в Натании, где они неразумно остановились с самого начала у друзей, была сопряжена со многими неудобствами при таких намерениях. Но зато эта случайность и спасла Зою от полной кабалы. Элла то и дело отправлялась в Тель-Авив к своим друзьям, жила там неделями. Зоя же, осознав истинное положение вещей, не торопилась снимать квартиру в Тель-Авиве, уклоняясь под разными предлогами. Скоро суровая жизнь привела Зою на заводик. Теперь ее эксплуатировала не только собственная дочь, но и не знающий жалости израильский свирепый работодатель. Но и это ее не привело к унынию, к серой мгле олимовской тоски. Зоя следила за собой, внешностью Бог ее не обидел, и она была очень соблазнительна на сорок втором году. Характер был у нее добрый, но это еще не значило, что она могла достаться любому. Наоборот, Зоя была чрезвычайно разборчива, и связь ее с Володей не имела и намека на хищность и даже на простую меркантильность. Он ей понравился сам по себе, а щедрость его стала приятным сюрпризом. Видеться слишком часто они не могли по многим причинам.
Однажды она зашла к Зильберманам в гости, провела там целый вечер, но ничего путного из такого визита не вышло, а наоборот, в некотором смысле получился даже конфуз. Абрам Зильберман, отдадим ему должное, хоть и шестидесятник, и любитель поговорить, и эрудит, никогда не искал случая прикоснуться к знаменитостям. Поэтому разговоры Зои, знавшей о его журналистских увлечениях, были ему не по нраву. Она все допытывалась, знает ли он того или иного фельетониста. Или сообщала, что едет на гастроли кто-то очень знаменитый, с кем ей доводилось встречаться. Она напирала на «интеллект», интенсивную «духовную жизнь», высокую «культуру» прибывающих. Зильберманы же потчевали ее чаем, прекрасными конфетами и другими вкусными вещами, говорили просто, грамотно и сердечно. И получалось так, что они приподнимались над ней, словно аристократы над выскочкой. Володе было тягостно и обидно все это наблюдать. Вообще говоря, последние годы в Москве были у него тоже беспорядочными и напоминали богемный стиль. Но искать встреч с какими-то знаменитостями — этого он никогда и в мыслях не держал и был от этого еще дальше, чем его отец. Фаина и Абрам время от времени задумывались и огорчались, что их мудрая стратегия имеет изъян, что Николенька выпадает из нее, что Володя так и остается на распутье, а жизнь его, полная труда, не имеет направления, как и прежняя непутевая московская жизнь. А годы-то его уже были другие. Отсюда было рукой подать до мысли о смотринах, а смотрины, даже самые нормальные, всегда бывают чуть смешными. А тут еще и «интеллект», и восторги. Володя, знающий, что добрая, вовсе не глупая и любящая его Зоя никак не заслужила того, чтобы выглядеть карикатурно, был весь вечер грустным...
С тех пор она у них не появлялась. Перейти к ней жить было совсем плохо: и неловко перед родителями, и Элла не допустила бы, а если бы и согласилась, то Володя не выдержал бы. И Николенька, приехав, был бы смущен и удручен. Одним словом, хуже не придумаешь. Зато случалось ему жить у Зои по два-три дня кряду. Случаи эти всегда бывали восхитительны, гораздо лучше рутины семейной жизни. Володя мог просто так взять для оплаты ее коммунальные счета, заметив, что они скопились в вазочке. И никогда это не выглядело как плата за любовь. У них было какое-то милое взаимопонимание. Они были прекрасные друзья и любовники...


Итак, сборы прошли весело, не забыли ничего, а спускаясь по лестнице, Володя учел даже, что не стоит раздражать кого бы то ни было курением в субботу. В доме у них проживало исключительно местное население, и нареканий не было. Ну а что касается управления автомобилем в субботу — тут уж не обессудьте.
По дороге Володя припомнил свое ужасное предложение заехать за Зоей. Он смутился, опечалился и подумал о том, что если бы сейчас выяснилось, что кто-то слышал, то краска стыда залила бы его лицо, но ведь наверняка никто ничего не заметил. И вообще ничто не могло сокрушить пляжные настроения: ни этот эпизод, ни позавчерашний скандал, ни конкретные неприятности, ни смутные предчувствия. Был бы с ними Николенька сейчас, родная кровь, — все были бы в сборе. Володя показал бы ему Израиль, который своими видами умеет завлекать приезжих. Взять хоть этот пляж. Чистота его не безупречна, на высоких крутых склонах и на самом пляже полно мусора, великой достопримечательностью его не назовешь, древностью и историей эти склоны отнюдь не дышат, как горы Иерусалима или крепостные стены Акко, но пляж хорош и туристам нравится необыкновенно.
Они приблизились к пляжу, и Володя только сейчас хорошо рассмотрел его. Две каменные гряды и идущие к ним песчаные изящной формы шлейфы создают две бухточки, которые уютно расположились в море, ничуть не посягая на его безбрежность. Вода сперва зеленовато-голубая с мелкой рябью и темными полосами, дальше свинцовая с ощутимой тяжестью, а потом в чудной дымке. И соединяется нежно с небосводом, отделяясь от него неуловимой дрожащей светлой полоской. Пейзаж этот хорошо врачует душу, а творения рук человеческих не портят радостной встречи с таинственным морем. Причудливо распластавшееся геометрическое приземистое сооружение, дорожки, лестницы, грибки — все более или менее на месте, а в небе парят дельтапланы. Перед тем как спуститься, турист видит пляж с высоты почти птичьего полета. А с пляжа видны бесконечные отели, величественные оттого, что стоят на большой высоте, и увлекающие архитектурной загадкой. Все славно на пляже, и Натания, которая величает себя то жемчужиной Израиля, то израильской Одессой, набирает очки, чаруя туристов СНГ своим пляжем.
Спустившись, расположились в тени грибка так, чтобы тень наступала на них. Купание было замечательное, песок нежный, море спокойное. Снеди прихватили внушительное количество, в основном фрукты и пироги. Имелись у них с собой и напитки: кока-кола в двухлитровой бутылке, напиток собственного приготовления в большом термосе. Ни голод, ни какие-либо неудобства или заботы, ни жара, ни скука не гнали их домой. Володя и Леночка уходили в дальние вылазки по пляжу, Абрам и Виктория совершали заплывы, Фаина читала. Не было нужды ни ходить в буфеты, ни знакомиться с кем-то, ни зазывать знакомых в компанию. Удивительно и прекрасно было то, что Леночка не сердится на дядю. Блаженствовали душа и тело, и только в четыре часа они покинули пляж.
Существует безумная теория, что моцей шабат  нагоняет на людей тоску и хандру. В случае с беднейшими олимами это легко объяснимо. Не имея машин, они сидят в гостях у друзей как на иголках, дожидаясь открытия автобусного, ненадежного в этот вечер, движения, травмируя и себя, и хозяев. Не сулит им ничего хорошего и начало рабочей недели у коварного и злого хозяйчика. Идет им упорно на ум присказка, гуляющая по необъятной России: понедельник — тяжелый день. Можно, конечно, привлечь сюда и такие объяснения, как закат солнца и сумерки, которые плохо действуют на слабую психику, и взвинченные нервы. Но сторонники зловредной теории ищут более глубоких или мистических объяснений и видят якобы примеры не только среди беднейших олимов...
Морди встретил их очень сердито, и был, кажется, прав. Поспав днем, поразмыслив о сегодняшнем скверном разговоре, о скандале с Володей, еще о разных вещах, он снова задремал. А проснувшись в три, начал нервничать. И если бы не их приезд в пятом часу, отправился бы на поиски.
Угрюмая встреча Морди положила начало общему унынию. А в семь часов Володя, улучив момент, стал пояснять родителям свою идею.
— Я все откладывал и откладывал. А теперь вот понял, что надо непременно ехать в Москву. Она и фото его посылает, и сам он пишет, но что-то есть опасное в таком положении. Чего доброго, вообще без сына останешься. Я уезжал — он был ребенок, а сегодня уже взрослый. Я, пожалуй, поеду. Вот только с Ривкой отрегулирую, получу с нее все долги и первую зарплату.
— А ты, Володя, можешь и сейчас поехать. Возьми с нашего счета сколько хочешь и езжай. Пригласить Колю ты уже не сможешь, поскольку учебный год... Хотя бы только поэтому. А ждать — тысячу раз ты прав — опасно. Ты, Володенька, много заработал и в отпуске практически вообще еще не был. Значит, будет медленнее копиться. Что поделаешь?
Абрам Зильберман после этих слов сидел, подперев рукой голову, и вдруг прибавил:
— А ждать, пока у Ривки дела устроятся... Да, это было бы хорошо. Но скоро ли дождешься?
— Вообще бросить эту Ривку и забыть о ней, — сказала Фаина. — А с другой стороны, если порвать с ней, то что же...
И всем троим как-то сразу пришла в голову мысль, что получить с Ривки деньги в близком будущем будет отнюдь не просто и не легко. А могут зато возникнуть даже неприятности. Такой агрессивной, опасной и злой стала казаться эта ведьма, что требовать с нее денег заранее становилось как-то тягостно, несмотря на то, что это было и неизбежно, и совершенно в порядке вещей.
Володя задумчиво размышлял вслух:
— Знаешь, мама, я бы с Ривкой вообще планы не связывал. Но где же денег взять в этом случае?
Уж кто﷓кто, а родители хорошо знали великодушие, доброту и прямой характер Володи. Никто бы не стал препятствовать, чтобы он взял деньги. Мало того, Абрам только что сам ему предложил и в жизни не стал бы делать дополнительные оговорки. Но сам Владимир очень этого не хотел, потому что тогда великая идея иметь две квартиры без машкантного пресса отодвигалась на неопределенное время. Стоит только расслабиться, прикоснуться к капиталу, перестать копить. А ведь отцу уже семьдесят лет.
И как все разладилось за неделю. И как скачет все беспричинно. И поиск работы предстоит. Еще вчера, в пятницу вечером, забирая Абрама, Володя так легко и между прочим сказал: «Шут с ней, с шельмой. Может, опять к ней поступлю...» А сейчас кажется, что и работы нет у него, и с Николенькой, и с Зоей все так неясно. Володя печально вспоминал отдых на пляже.
«А завтра, — думал Абрам, — постылая подметаловка. Но это уж точно скоро кончится. Полемика тоже скоро кончится. Мало того, она уже кончилась, хоть и ничем. А из анекдота Вселенского уже не выскочишь, даже если бы Виктор-бес раздумал его рассказывать. Но и это не беда. А может оказаться даже очень интересно. На то и бес с его «подпольем». Это даже может помочь рассеяться». Больше они сегодня не говорили ни о каких планах, потому что ничего у них не решалось. Но, отправляясь спать, Володя проговорил довольно беззаботно:
— Что-то мы совсем приуныли. Словно мы нищие и нам грозят бедствия или голод. Смешно это, ей-богу. Он поцеловал отца и мать, сказал как ни в чем не бывало «Спокойной ночи» и пошел в свою комнату. По дороге к себе он увидел неубранный шнур, улыбнулся и подумал, что аппарат в его комнате весь день ждал его, чтобы продолжился разговор с Зоей...

* * *

Как раз был исход субботы, когда Люсенька готовилась к поездке в Хайфу. Инне не хотелось ее отпускать, несмотря на то, что путь этот был проделан десятки раз. Они решили все собрать заранее, чтобы утром не было у них суеты.
Эти сборы тоже особенность исхода субботы. Нужно было выбрать из массы бумаг при плохом освещении нужные, да еще на иврите. Но, слава Богу, иврит они знали. Зрение, реакция и точность — все было у них в порядке. Главное — не разрушить то, что в пятницу появилось как чудо. И сделать это было не так просто, потому что исход субботы творил свое черное дело. У Виктора еще раньше, совсем рано, когда он только проснулся и бесшумно встал, чтобы не нарушать субботний отдых жены, тут же появился страх самого разного свойства. Во-первых, вчерашнее счастье стало казаться призрачным, а во-вторых, возникла трудность чуть ли не на пустом месте. В тайничке его лежали теперь 7200 шекелей. Инна и спрашивать о деньгах забыла, что тоже зловещий признак вялости. Но возник, помимо всего, еще один странный вопрос. Как ни ничтожна эта сумма, а непонятно, как же ее оприходовать. Доллары купить, значит опять-таки хранить дома. И вообще если не вносить в банк, то как объяснить это Инне? Из ничего выплыл неразрешимый вопрос.
Наверное, лучше всего было объяснить днем им обеим, что случилось, и тут же при них уничтожить карточку. Моральная сторона вопроса не вызывает сомнений. Теперь это было бы как подарок, который просто с неба свалился именно тогда, когда начинается их новая жизнь, полная надежды. Но, поразмыслив, он не нашел в себе сил для такого откровенного и решительного разговора. Одна из причин скрывалась в том, что неизвестно все-таки, какова будет реакция, а долго оправдываться он не хотел. Потом пришла еще мысль, что они, даже поняв его и при полной солидарности с ним, были бы все равно напуганы и ждали бы со страхом разоблачения. А это уже означало переложить на них часть своей ноши. И была еще одна чисто практическая причина: они бы в жизни не отпустили его к аппаратам в последний раз, и получилось бы не 7200, а всего лишь шесть тысяч. А если бы он стал настаивать и вырываться из дому, то это был бы самый верный способ сразу все разрушить. А так он из последних сил все же сумел обставить свой уход натурально, для чего ему пришлось солгать, придумать причину. Но, слава Богу, с этим покончено, все деньги наконец в тайничке, но признаваться сейчас — самое неподходящее время. А если не признаваться, то как же дать толк этим деньгам. Отдать их все Натали в погашение долга — все равно, что выбросить.
Им, помимо всего прочего, овладел страх. Нет, вовсе не животный ужас за свою судьбу, а страх за их любимую дочь, которая вчера только чудом воспрянула для новой жизни. Теперь и речи не могло быть о признании... «Одно дело, когда перед тобой веселые беззаботные люди, которые играючи вынесли бы оправдательный «вердикт», а потом так же играючи замели бы следы надежнейшим образом. И совсем другое — мои девочки...»
«Но как же поступить, — думал он, стараясь не забывать быть спокойным, веселым и натуральным. — Такой пустяк, а никак не решается. И почему я сегодня же не уничтожил карточку? Завтра приближаться к аппаратам смерти подобно». И уже засыпая, сообразил он одну занятнейшую вещь. Завтра-то не в шесть же часов утра хватятся. Так почему бы утром не взять напоследок еще разок? Семь бед — один ответ.