Пустынные миражи

                Хочешь мудрости – побеспокой время.

  Тишина. Восковые лунные пятна на точёных профилях минаретов. Пряный сухой воздух неподвижностью своей остановивший течение времени. Песок.
  Пустыня обволакивала Город медленно. Сначала протягивала любопытные ладошки песочной позёмки, притрагивалась к горячим линиям сланцевых плит, лепила чуреки из тени, дремлющей под грушевыми и персиковыми деревьями.
  Потом осмелела – поняла, что никто не будет гнать, топтать ногами изящное кружево её лёгких сыпучих одежд. Вошла полноправной повелительницей, не единожды воспетой горячими хиджазскими чангирами. Сверкнула тёмными лунными очами, изогнулась в танце, скинула со смуглых плеч узорный платок.    
  И не стало больше узеньких улочек, белостенных дворцов от которых в ветреную погоду распространялся сладостный аромат таразских благовоний. Исчезли базарные площади, скрылись высушенные самумами изящные фонтаны. Лишь мечеть всё так же устремляла к небесам намоленные купола своих минаретов.
Пустыня лишь лукаво усмехнулась: она была гораздо старше и мудрее всего, создано человеческими руками, она многое пережила. И многих.
  Иногда в безветренные звёздные ночи из остовов глиняных дувал разносилась тихая печальная музыка одинокого чанга. И вторила ей скрипом рассохшихся дверей мечеть. Звала, словно старая бабушка своих детей и внуков. Только никого не осталось. Пережила почтенная своё потомство. Осталась одна.
  В такие ночи на пустыню находила хандра. Рисуя лёгкими мазками лунного света миражи, она пыталась оживить город. Вот – бежит, погоняя чёрного барашка, босоногий мальчишка. Чинно спешит достопочтенный купец по своим делам. Шумит многолюдный базар... И грустные глаза пожилого муллы глядят поверх людской суеты, глядят с болью, узрев ещё невидимое прочим.
  И рвутся рваным тряпьём миражи Пустыни. Плавится воском лунный свет на развалинах. Воздух пахнет дымом и отчаянием.
Проступает сквозь ночь, сквозь время необузданная конница, льётся со стен кипящая смола – завоеватель берёт Город приступом, не жалея ни своих, ни чужих. Врывается в разбитые ворота ядовитой змеёй пехота. Размалывает в труху узорные грани плит, пускает пеплом всё, что способно гореть. Не грея – сжигая.
  И вот уже уходит завоеватель. Но по-прежнему плещется в его глазах ненасытная ярость. Ещё не один город найдёт свою скорую гибель, прежде чём утолит свою жажду великий вождь…
В раздражении комкает Пустыня обрывки миражей.  Смотрит на белые купола минаретов. Что видит? О чём жалеет дивная красавица? Не узнать, не разгадать.
  Лишь бродяга-чангир, если рискнёт, спросит у неё о том. Чангиры - народ любопытный.
  Может, пустыня жалеет о том, что не может ничего создать – так, как это делают люди? Лишь скрыть страшные раны на теле города, погрести под белыми нарядными барханами мёртвые останки…
  Страшны деяния человеческие. Не понять этого Пустыне. Не постичь. Ибо  слишком много погребено под её горячими песками. И люди уже давно забыли об этом – век их короток.       
  Пустыня же   – вечна.
                31.03.05