Странствия сказки
«Всё ещё впереди», - думала я, стоя на мосту над Майной. Мосты - это особое место. Так легко надеяться на лучшее, стоя на мосту - ни на земле, ни в воздухе, а так, где-то посередине. Всё ещё будет построено, как новый город на развалинах, как Франкфурт на Майне. Но от старого обязательно сохранится один маленький квартальчик, старая площадь, куда приходят вспоминать у фонтана. Вспоминать чьи-то жизни, чьи-то смерти и чью-то нечаянно вырвавшуюся фразу – “господи, почему же мне так хорошо с тобой»…
Вспоминать - это единственное занятие, которым можно заниматься бесконечно. Есть даже целый город, который только этим и занимается. И от этого воздух в нём особенный, и зовётся город - Буэнос-Айрес. Воздух, пропитанный сладковатым соком воспоминаний, наполняет здесь каждую улочку, каждую кафэшку, каждый магазинчик. И от этого вещи хранятся долго-долго, и живут гораздо дольше, чем их хозяева. Старые вещи и есть настоящие жители Буэнос-Айреса. Старые машины, старые платья, старые часы, старые речные трамвайчики, старое танго. Ничего нельзя выбрасывать из своей жизни - ни любимого человека, ни любимую вещь, ни чувства, ни страсти, ни надежды. Пусть всё живёт, и дышит, и плачет, и смеётся, а ты потом будешь вспоминать об этом и сочинишь такое танго, что при первых его аккордах всем будет хотеться жить, и дышать, и плакать, и смеяться. Танго - музыка тех, кто ничего не забывает. А захочется забыть или хотя бы забыться - иди в сторону Рива Де Ла Плата, до того самого места, где открывается бесконечная гладь, учись ходить по воде и по собственным тяжёлым мыслям. До самого-самого конца, до другой страны, где конечно же лучше, чем здесь. И ты обязательно всё это увидишь и всё это почувствуешь. Но тебе не понадобится добираться до другой страны, если ты окажешься в этом месте не один. Я очень хочу, чтобы у тебя было именно так.
А ещё я хочу, чтобы ты не гулял один по улицам Лондона. И пожалуйста - не ходи один в Тауэр. Там живут чёрные вороны, которые кричат так, будто знают твоё имя. Одиночкам они кажутся слишком чёрными и слишком умными. Но для такого места - в самый раз. В самый раз, чтобы "вдребезги о Тауэрский мост". Хотя до этого неплохо бы посидеть в одном из городских парков, подумать о жёлтой подводной лодке, затерявшейся где-то на дне Темзы, о туманах и дождях, которые на самом деле в Лондоне - большая редкость... И понять, что этот город "держит тебя на ладошках" и качает, качает, качает...
Но совсем не так, как качает Питер попавших на его зыбкие подмостки - полутеатра-полумузея. Его движения неровны и ненадёжны, как ненадёжны движения раненного или не вылечившегося до конца больного. К нему легко привязаться, прирасти и не сметь отойти от его постели. Потому что шаг в сторону - и он зовёт, зовёт обиженно и надрывно. И ты возвращаешься, даже если не хочешь. Питер ревнив, как бывают ревнивы только те, кто знает - их есть за что не любить. Но в этом и его прелесть, это лишает его вальяжной самоуверенности, которая мешает всерьёз полюбить самодовольные европейские города.
Мне бы и в голову не пришло всерьёз полюбить Милан. Самое большее - лёгкий флирт. Здесь вообще всё должно быть легко - легкие завтраки, прогулки налегке, лёгкие одежды и такие же отношения. А выбивающийся из темы тяжеловесный и мрачноватый замок Сфорцеско можно воспринимать всего лишь как декорацию, и смеяться в объятиях его видавших виды стен - легко и звонко, не давая эху отзвучать последним "ха". А потом идти всё время прямо и прямо, и выйти к площади Дуомо, где взлетает лёгкими иглами вверх Дуомский собор. Весь в аккуратных завитушках и статуях, как торт в кремовых розочках. Ещё только одна церковь напоминала мне что-то такое же сладкое. Но это ощущение шло в абсолютный разрез с её сутью.
Ведь это была церковь, построенная в Угличе в честь невинно-убиенного царевича Димитрия. Хотя, может, именно поэтому она и была такой зефирно-детской, наивно-яркой, бело-розовой, как пирожные, которые так любят дети. Особенно те, кому в детстве совсем не доставалось сладкого, или доставалось так мало, что на следующий день казалось лишь сном, лишь насмешкой взрослых, решающих самовольно, каким снам сбываться, а каким нет. Пусть себе решают - всё равно на свете ещё много такого, что совершенно неподвластно их мнению о мире и о себе. Как родник в подвале угличской шатровой церкви. Говорят, что после революции он неожиданно перестал бить из под земли. И правильно сделал. Мы бы с тобой на его месте сделали бы то же самое. И знаешь - он снова ожил за день до нашего приезда в этот город. Так что вода его ещё не успела отогреться от многолетнего подземного холода и была как раз той температуры, при которой ты никак не можешь понять - леденит она или обжигает…
Воде вообще свойственны противоположные действия - она может и оживить, и убить; и взбудоражить, и успокоить. Как успокаивает холодное, чистое море. Холодное море – это совсем не то, что тёплое. Когда обязанность купаться, плескаться и резвиться отпадает, ты, наконец, можешь разглядеть его по-настоящему. Можешь просто сидеть и смотреть, слушать и думать, и стучаться в небеса беспокойным сердцем. И с каждым ударом оно будет становиться всё спокойнее и спокойнее, как вода в холодном море у скалистых берегов Портороша – порта роз. Я, правда, не видела там ни одной розы. Зато с колокольни крошечного города Пирана видела нежную чешую розовых черепичных крыш, так близко прижавшихся друг к другу, что возникали сомнения – есть ли в этом городе улицы? Или люди просто переходят из дома в дом, приподнимая шляпы на порогах и смущённо извиняясь… Правда, это было бы забавно? Представляю, как бы ты повеселился. А ещё тебе бы очень понравились пещеры, до которых от Пирана рукой подать (по московским меркам). Они, конечно, не такие огромные, как новоафонские, и нет в них нереально бирюзового цвета озёр, но зато там живут совершенно удивительные существа - протеусы. Удивительны они тем, что для жизни им не нужно практически ничего - ни еды, ни питья, ни света, ни партнёра. Однажды съев какой-нибудь микроскопический организм, они могут просуществовать, не совершая больше ни одного движения, около 20 лет. Глаз у них нет, костей тоже, к тому же они гермафродиты. Эдакая незамутнённая ничем лишним форма жизни ради самого факта жизни. Не удивительно, что живут они около 200 лет (если я ничего не путаю), и многие считают, что это и есть мифические саламандры древности. Теперь их периодически ловят в подземной пещерной реке, в течение недели показывают любопытным туристам в специальном бассейне, а потом отпускают, потому что от света они меняют свой полупрозрачный белёсый цвет на розовый и умирают. Интересно, видел ли их когда-нибудь рыцарь, построивший прямо у одного из выходов словенских пещер свой Предъямский замок? Какая неординарная дизайнерская мысль - объединить дикие природные залы с человеческими постройками. Говорят, из этого замка по извилистым пещерным лабиринтам можно было попасть в соседнее королевство. Именно по ним рыцарь и его свита периодически наведывались туда за вишней, которая в их родном государстве отказывалась расти. Тебе не кажется, что они были неисправимыми романтиками - идти несколько дней по зловещим пещерам за вишней...? Жаль только, что погиб этот рыцарь не очень романтически - вышел ночью на балкон пописать и тут же был сражён ядром поджидавших его врагов. Может быть поэтому в воздухе его жилища до сих пор витает какая-то особая смесь чувств - мрачности и несерьёзности. Ведь настоящий дом хранит в своей памяти все события и все мысли своих хозяев.
Один такой дом стоит в Костроме в музее деревянного зодчества. Никто из работников музея не хочет туда заходить. Принадлежал он когда-то семье раскольников, которая каким-то трагическим образом погибла. С тех пор дом никого не хочет принимать, никого не пускает. Все, кто начинал заниматься его экспозицией, вскоре по каким-то причинам прекращали это делать, и даже уходили из музея вообще. Видимо, дома тоже умеют обижаться, и очень сильно. Зато все остальные постройки в этом месте - вполне дружелюбны, каждый сруб так и тянет погладить по гладкому, тёплому деревянному боку. Всё, абсолютно всё хочется потрогать - такое оно живое, напоённое, улыбающееся. Выходишь из таких домов, и первое желание - забраться на высокий стог сена и смотреть до вечера на облачные узоры, пока соловьи не споют, что пришёл вечер. Всё-таки, нигде больше нет такого неба, как здесь. Очень много экзотически красивого, невозможно высокого, но вот именно такого нет.
Только однажды я видела нечто похожее - оно было нарисовано на потолке одной маленькой пражской гостиницы. Но возможно, мне так показалось только из-за того, что в тот момент очень хотелось домой. Нет-нет, не потому что мне не нравилась Прага. Она не может не нравиться, даже если тебе удаётся выбраться на её улочки только ночью, а весь день ты проводишь в средневековом замке посреди просторного яблоневого сада, бережно припорошенного первым снегом. Просто она была слишком красива для того, чтобы быть там одной. Бывают такие впечатления, которые делают тебя счастливым, только если ими с кем-то делиться. Иначе внутри им становится слишком тесно, и удовольствие быстро сменяется необъяснимой грустью...
Хотя есть и такие места, куда сначала лучше ехать одному. Чтобы быть предельно честным, чтобы разговаривать с ними один на один, не думая, как ты выглядишь, что о тебе скажут, как всё обернётся. Первый раз в Оптиной пустыни надо быть одному. И очень хотеть быть там. Потому что твоё желание будет серьёзно проверяться на прочность – всякими случайностями, неувязками и нестыковками. Как будто кто-то спрашивает – а если случится вот это, всё равно поедешь? А если будет не очень просто, тоже поедешь? И чем больше препятствий будет творить косная материя вокруг, тем нужнее тебе туда ехать. Хотя бы для того, чтобы посидеть на берегу золотистой реки Жиздры, пока не начнётся служба… Для того, чтобы впервые переночевать в Храме и узнать, что такое тонкий сон… Чтобы во время литургии вдруг почувствовать ясно-ясно, что в этот самый момент ничего более важного на земле не происходит… Или для того, чтобы прочитать послание вековых сосен, посаженных монахами между монастырём и скитом. Говорят, они располагаются особым образом, и в этом порядке скрывается какой-то тайный смысл,.. А может, всё не так уж и сложно. Ведь каждый, кто приходит к ним, делает одно и то же – поднимает голову и долго-долго смотрит на кроны-свечи, тянущиеся к небу. Вот и всё послание: правильное направление – вверх. Здесь всё движется в этом направлении – и сосны, и купола, и ангел на шпиле, и тёплый воздух от мягкой как пух земли, и речная осока, и ты… Здесь между тобой и небом – только твоё желание разговаривать с ним.
Почему-то такое желание легче всего пробирается в душу где-нибудь посреди ночной пустыни. Или высоко в горах. А ещё лучше – высоко в горах посреди ночной пустыни. Там кордоны повседневного скепсиса и взрослой усталости теряют бдительность. А человеческой гордости больше не за что цепляться – костыли цивилизации остались где-то далеко, и нужно идти самому. А куда можно идти в пустыне?... Ты ведь уже знаешь правильный ответ. А если забудешь, то придётся бродить лет пятьдесят… Мне почему-то везёт на пустыни, туда меня кидает чаще, чем я сама хотела бы. И знаешь, пустыня – это вовсе не пустое место. Это место других измерений. Можно стоять на горе в пустыне Туниса и видеть Алжир. И будет казаться, что он близко-близко. Можно остановиться посреди марокканской пустыни ночью и увидеть самые мелкие звёзды Млечного пути. И будет казаться, что они близко-близко... Здесь много такого, что очень трудно себе представить – например, то время когда все эти тунисские горы, состоящие сплошь из ракушек, были дном океана. А теперь ты стоишь здесь, берёшь в руки эти неимоверного возраста песчинки, и срок твоей жизни по сравнению с их возрастом – просто ничто. Ничто твои знания и умения по сравнению с теми, что позволили построить золотые пирамиды, так до сих пор и не раскрывшие всех своих загадок. Когда будешь там, попробуй спросить о них у сфинкса. Правда для этого придётся научиться разговаривать на его языке. Хотя за столь долгий срок безмолвия он и сам мог его забыть. Какая роскошь – не знать никакого языка вообще…
Сложно сказать, что удивит тебя в пустынях больше – троглодиты, до сих пор живущие в выдолбленных в скалах домах и использующие только дождевую воду, собранную в сезон дождей, - или египетские храмы, которые, оказывается, были потрясающе красочными, роскошно цветными, и на фоне монотонных жёлтых просторов смотрелись, наверное, нечеловечески прекрасно. Так прекрасно, что сердце юного фараона Тутанхамона не выдержало и остановилось в 19 лет.
Но возможно, тебя впечатлит вовсе не эта романтическая история, а застывшее время в городе мёртвых на окраине Каира. Когда-то все его жители ушли, спасаясь от эпидемии. Но было много таких, кто просто не смог подняться с постели. Дома стали для них склепами, а жара высушила тела до состояния мумий. Представляешь - целый город, где живут только мёртвые. Теперь мертвецов там хоронят живые. Ведь это ничего не стоит – принести тело в заброшенный дом и оставить. В этом месте даже в сильную жару тебе в лицо дует холодный ветер – дыхание тех, кто уже никуда не спешит.
И ты, мой милый, обязательно увидишь все эти чудеса и странности, творения человека и творения времени. Всё-всё увидишь. Когда подрастёшь.
Свидетельство о публикации №205040100175