Бедная Лера

Звали ее Лерочкой. И была она некрасива. Ну, не то чтобы прямо-таки совсем некрасива, но было во внешности ее что-то отталкивающее: слишком призывно смотрели темные глаза-вишни, лихорадочно поблескивающие из-под густой каштановой челки, слишком бледными казались покусанные нити губ, слишком худыми – пальцы. Весь силуэт ее был окутан какой-то чрезмерной нервозностью, торопливостью. Будто всю свою жизнь она судорожно боялась чего-то не успеть. И не успевала… Хронически не успевала жить. В тридцать шесть не было у нее ни мужа (ну, хоть какого алкоголика), ни детей – цветов жизни, вырастающих порой на могилах родителей…
     Глаза загорались пламенем, когда Лера, вернувшись в прошлое и забыв о настоящем, бережно расставляла на пыльных полочках памяти, в дрожащих руках принесенные, хрупкие, помутневшие от времени сосуды с маслянистыми каплями воспоминаний: Лера вспоминала первую любовь… Он ждал ее у подъезда, она знала, что он ждет именно ее, но гордо шагала мимо, а он так ни разу и не решился пойти за ней. Только хмурил полупрозрачные брови. Лера улыбалась, воскрешая в памяти эти брови – лица его она, как не старалась, вспомнить не могла.
     Работу свою Лерочка не любила. Не любила, потому что не видела в ней никакого смысла. Но терпела. Стойко, бодрым голосом отвечала на звонки надоедливых, вечно жалующихся на жизнь, друг на друга, а порой и на Леру жильцов и жиличек, в большинстве своем, престарелых.
     И вот, когда жизнь, казалось бы, свое уже отпела, появился он. Зашел как-то кран починить, походил мимо книжных шкафов, где громоздились различных толщин телефонные справочники, осторожно принесенные сюда Лерой с работы, и заботливо расставленные любовные романы, единственным выводом из которых был тот, что и ненависть и любовь непременно кончаются постелью. Походил наш ПрЫнц взад-вперед, да там и остался.
      Лерочка помолодела, порозовела. Два года скармливала своему унитазных дел мастеру домашние котлетки-тефтельки. Два года проглаживала его половину кровати горячим утюжком: здоровье, мол, беречь надо, милый! И два года была абсолютно счастлива. Абсолютно счастливая бегала по магазинам в поисках чуждой помады под цвет кофты, чтоб только ему, ПрЫнцу то бишь понравиться. А потом, в тридцать восемь, как снег на голову, забеременела. От счастья таила, на крыльях носилась, и уже даже выкройки разные собирать стала, а в книжном шкафу, потеснив и справочники и романы, главенствовала теперь толщенная энциклопедия – «Материнство».
     Но слесарь воспротивился. Сначала молчал, признаков недовольства не проявлял, а когда Лерочка, мечтательно улыбаясь, заглядывала ему в глаза, отворачивался. Лера бегала по квартире с криками: «Шевелится! Пощупай!», слесарь бегал от нее, разражаясь непечатной бранью. «Какой чувственный!» - думала Лера, и на душе становилось теплее.
    А потом поставил ультиматум: или оно, или я. Лера думала долго, он не торопил; испугалась. Испугалась остаться одной. Отвыкнув от одиночества, не захотела снова к нему привыкать.
    Кинулась в консультацию, и снова опоздала… Аборт на поздних сроках делать отказались, не то здоровье.
    В слезах прибежала она домой с единственной надеждой броситься на шею того, кого любила, того ради которого на все была готова, хотела объяснить, разжалобить, заговорить… Но, открыв дверь, остолбенела – исчезли тапочки, Лерин подарок, красные клетчатые сорок пятого размера. Кинулась в ванную – не сохнут трусы на веревках, нет в стакане бритвы/щетки, полотенце пропало – Лерино, между прочим, полотенчико-то, новое совсем…
     Легла на диван, не плакала, нет, только думала. Пролежала так день, ночь и еще полдня – на работу не пошла – сил не было.
     А потом сидели в тесной жаркой кухне, пили чай с бергамотом, жевали размоченные в этом чае сухари, улыбались друг другу… и тихонько, про себя, кляли судьбу, что не доброй оказалась, двое: Лерочка и то единственное, что она все же успела…
               
                15 августа 2003 года