Повесть для голоса с оркестром

ПОВЕСТЬ ДЛЯ ГОЛОСА С ОРКЕСТРОМ
(отрывки)



… «Ломер але инейнем, инейнем…»

Ах, как поет и плачет скрипка! Как она рыдает, эта скрипка.
Ну, право, стоит ли так? Ведь это же только свадьба. Торжественная и смешная, обязательная и немножко лишняя израильская свадьба. Ой-мама-мамеле!
Бедный мой нелепый и великий народ. Все-то ты поешь, как плачешь и плачешь, как поешь.

«Ломер але инейнем, инейнем
Нейнем аби-и-селе вайн!…»
Давайте мы все вместе, все вместе
Выпьем немножко вина...
Да, это мы. Это мы поем свадебную заздравную песню. И не важно, что почти никто из гостей не знает слов. Разве непонятно без слов?
« ---ломер але инейнем, инейнем
де кале мекабл понем зайн!»
Ах, что за невеста! И повезет же, увидеть такую невесту! «О, ты прекрасна, возлюбленная моя! …Губы твои алы – нега смотреть на них… глаза твои глубоки, как два озера Есевонских…шея твоя пряма и стройна, как башня Давида…»  Вот она поднимает тонкую руку и кладет на плечо жениха…
«…дер хосн микабл понем зайн!»
 Посмотрите, что за жених! «О, ты прекрасен, возлюбленный мой!» Именно таким должен быть жених на свадьбе! Он высок, и статен, молод и надежен. Вот он откидывает кудрявую голову, любуясь на свою несравненную жену… Неужели, они когда-нибудь состарятся?
«….дер зейде…»
И стройный красивый старик (да, увы, старик!),  встает,  и кланяется,  улыбаясь и скрывая слезы. Ну, конечно же, слезы радости!
«…де бобе…»
 Не каждому повезет дожить до такой внучки и такой свадьбы! И маленькая седая женщина откровенно плачет и целует сидящих рядом гостей.
«… дер тате микабл понем…»
Ах, как должен быть счастлив отец, вырастивший такую дочь! И совсем еще молодой мужчина приветственно поднимает над головой руки.
«…де маме...» Ой, идишер-мама, мамеле моя…

Ах, что ж она так рыдает, эта скрипка?
…Подождите. Подождите немного. Разве уже о матери невесты?
И всех остальных уже чествовали? Надо же, как летит время!
 «…Положи меня как печать на сердце твоем…»
 

- Нет, это безумие, - говорит мама – это истинное безумие. Как она поедет одна? В поезде! Ночью! В конце концов, ребенку тринадцать лет, а не тридцать!
- Не тридцать – соглашается папа.
Не согласиться трудно. Мне и тринадцать то дают редко из-за этого несчастного роста.
- Тебе бы только смеяться – говорит мама. А если поезд опоздает? А если  Славик  ее не встретит? Нет, мы просто сошли с ума!
   
    Я стою у зеркала. Нет, не подумайте, что я смотрюсь в зеркало, смотреть там не на что, но зато меня не видно из-за шкафа, и я надеюсь, что мама отвлечется и забудет обо мне хоть на минутку. Зеркало издевательски поблескивает, отражая мою замечательную внешность. Если человеку везет, так уж во всем! Как говорит наш сосед Эдик Ованесян -  низкая, зато толстая. И если волосы, то, конечно, рыжие, и в колечках, как у самого породистого барана (если, конечно, бывают рыжие бараны), и вы можете мочить их водой хоть целый час, и мазать маслом, и затягивать в косы – все бесполезно, вокруг головы будет торчать оранжевый ореол, плавно переходя в веснушки такого же цвета. И если еще добавить зеленые глаза, то просто получается не физиономия, а морковно-капустный салат.
- Прекрасная ашкеназийская внешность – говорит папа. Ты еще посмотришь, какая тут будет стоять очередь из поклонников! Да они просто поумирают у твоих ног!
-        -  О чем ты говоришь с ребенком - охает мама, - тебе бы только смеяться!
    Папе нравится все, и рост, и косы, и очки. Если завтра у меня вырастет третье ухо, он будет уверять, что это и есть признак красоты, а не какие-то банальные два уха, как у моих подружек. Имя, конечно, тоже он придумал. Соня. Представляете? Как будто я все время сплю! Или еще лучше – Софа! Но маме и этого мало. Она обожает придумывать всякие, как ей кажется, милые уменьшительные имена.  Софульчик, Софончик. Маме что, ее не дразнят каждую перемену, ее родителям хватило сообразительности дать ей нормальное человеческое имя Вера. Однажды мы писали диктант в классе, и Нина Андреевна прочла: «…он лежал на софе». Представляете! Наши умники просто рыдали от восторга.
С этого дня папа запретил произносить имя Софа в нашей семье.
- Прекрати эти местечковые штучки! – кричал он маме. У нее прекрасное исторически знаменитое имя! Софья Ковалевская! Софья Перовская! Софи Лорен, наконец! (Тут уж он явно хватил!)
- Прекрати реветь! – кричал он мне - Эти твои Тани и Мани еще сто раз тебе позавидуют!
    Ну, на Таню я, честно говоря, не претендовала, Тань у нас в классе четыре штуки, но можно было придумать все-таки что-нибудь более удобоваримое.
    Конечно, я понимаю, что все наши крики бесполезны. И Софи Лорен тут совершенно ни при чем. Назвали меня в честь моей тети, вернее сразу двух теть, одной – маминой сестры и одной -  папиной. Наверное, во времена моих бабушек это было очень модное имя. Причем обеих этих теть уже давно нет на свете, так что они все равно не могут оценить папино внимание. Говорят, папина сестра была ужасная красавица, а мамина – толстая и смешная, зато очень добрая. Ее так и звали – Соня добрая душа. Ну, да! Я бы тоже смеялась на вашем месте.
    Впрочем, сейчас ничто не может испортить мне настроения. Ах, да, я ведь не сказала самого главного! Я еду в отпуск! Причем, совершенно одна! Причем,  в другой город и почти в другую страну! Виль-нюс. Какое удивительное слово! Я вообще обожаю слова с буквой «л»:
ливень, ле-то, лар-чик...
- ло-дырь, ла-поть...- это, конечно, папа. С папой невозможно разговаривать ни о чем серьезном!
    Раньше мне очень нравилась наша фамилия. Блюм-блюм-блюм -  распевала я, шагая с папой за руку из детского сада – Блюм-блим-блим, блим-блям-блюм. Но потом я заметила, что не все разделяют мои восторги.
- Это которая Блюм, рыжая? – спрашивала наша нянечка и нехорошо улыбалась – эта кашу есть не станет! Эти икру едят!  На серебряных посудах!
    У нас дома, действительно, были «серебряные посуды» – две большие немного помятые рюмки, но никто не ел из них икру. Папа совсем не разрешал их трогать, он говорил, что это память о его семье.  И хотя я не понимала, какая связь между этими рюмками, скользкой кашей и нашей фамилией, мне становилось очень грустно. Наверное, я устала быть рыжей.
    Однажды, когда я уже училась в первом классе, мы с папой шли по узкой тропинке усыпанной рыжими как мои косы листьями и распевали прелюдию Баха на два голоса. Конечно, это была совсем простенькая прелюдия, но папа ужасно гордился, что я помню ее наизусть. И тут я решилась.
- Пап, - сказала я весело -  а давай у меня теперь будет другая фамилия. Попова. Или, еще лучше, Петрова.
     Это была моя любимая книжка – «Школьные годы Марины Петровой». Про хорошую девочку Марину Петрову, которая любила музыку и училась в музыкальной школе. Я тоже любила музыку и училась в музыкальной школе, даже уже третий год, и мне уже задали «Март» из Детского альбома Чайковского, но у меня никогда не было такого нормального имени. Мне так надоело быть рыжей во всем!
    Это был первый раз, когда я увидела папу разгневанным.
- Почему Петровой? Кто тебе это сказал?! У музыкантов всегда короткие звучные фамилии – Брамс, Лист, Гайдн, наконец, твой Бах! Ведь ты же будешь музыкантом!
    Ну, конечно, у самого Баха еще более смешная фамилия! (Мне немножко полегчало) Как я раньше об этом не подумала!
    Это было давно, и я уже давно понимаю, что папа все придумал про музыкантов, как и  про Софи Лорен. Как будто не было на свете Прокофьева или Рахманинова! Но Баха я люблю до сих пор, и даже до сих пор пою его прелюдии и отрывки из Бранденбургских концертов. Когда никто не слышит, конечно.
     Но есть одна пластинка… «Страсти по Матфею» – для голоса и оркестра. Сначала играет только оркестр, он зовет каким-то непонятным мучительным звуком, ярче, ярче, ярче… и вдруг низкий тихий женский голос вступает «О, мой Бог…». На этом месте я забываю про все свои глупые огорчения. Только Бах, и тишина, и оркестр, и женщина поет «О, мой Бог»…
    Ну, вот, а теперь я еду в Вильнюс. Еду к папиному другу детства.
    Есть такой старый и довольно глупый анекдот: если каждой нации суждено умереть от чего-нибудь, то французы умрут от женщин, русские от водки, а евреи от родственников!  Я, честно говоря, не понимаю, при чем здесь французские женщины, но если ему хоть немножко верить, то мои родители будут жить очень долго -  родственников у них нет. Кроме меня, конечно.
    Зато у них есть старый друг, друг детства – дядя Славик, и именно к нему я и еду так далеко, потому что уже много лет он живет в Литве, в городе со сказочным названием Вильнюс. 
    У дяди Славика удивительная жена – литовка, тетя Майя. Когда я видела ее в детстве, она казалась мне похожей на очень добрую снежную королеву – она была вся белая и очень красивая, а дядя Славик наоборот был весь черный, и носатый, и кудрявый. Папа рассказывал, что когда-то у них были два сына – такие же черные и носатые, и  тетя Майя смеялась, что Слава вполне мог сам родить себе таких детей, все равно никто не поверит, что она принимала в этом хоть какое-то участие.
    В мае 41-го года дядя Славик отвез тетю Майю и детей в маленькое еврейское местечко под Могилевом, их с папой Родину, а в феврале 42-го мальчиков  вместе с другими жителями местечка расстреляли фашисты. Тетю Майю не стали убивать, она ведь не была еврейкой, и ночью она нашла своих детей среди других трупов. Еще она нашла одну живую женщину, ей было двадцать лет,  у нее на руках убили ребенка, и благодаря этому она не погибла, а только потеряла сознание. Тетя Майя подняла ее, и они пошли в соседнюю деревню, но жители той деревни боялись их пускать, и так они и ходили всю ночь, а когда одна совсем старенькая старушка их, наконец, пустила, руки той женщины совсем отмерзли, и ей пришлось потом отрезать пальцы.
    Папа разыскал эту женщину, про нее написал знаменитый писатель  Эренбург в своей книге «Люди. Годы. Жизнь», она даже приезжала к нам в гости. Я знала, что папа хотел расспросить ее, как погибла его сестра и все дети, но он все не спрашивал, а она не рассказывала, а только пила чай, держа стакан маленькими, как будто сжатыми в кулачки руками. И я ушла в свою комнату, и даже Бах в этот день не мог мне помочь.
     А тетя Майя уехала к себе в Литву, и там ее нашел дядя Славик. И у них даже родился еще один мальчик, только он носит фамилию тети Майи и считается литовцем.

    А недавно дядя Славик прислал письмо. – Это какой-то кошмар – писал он. – Нас осталось всего двое на всем белом свете, а мы так редко видимся! И если ты такой великий терапевт, что не можешь бросить своих больных даже на неделю, так пришли хотя бы Сонечку! Она посмотрит на этот сказочный город, а мы посмотрим на нее. И чтоб вы все были здоровы, как я по вам скучаю.

- Ты положила ленты? - это мама кричит уже из кухни. Если моей маме дать волю, она до сорока лет будет водить меня в лентах и белых гольфах с кисточками.
- – А красный свитер с бабочками ты положила? Нет, я все-таки не понимаю, как она поедет совсем одна?!
-
Да, повезет же родиться единственной дочкой в заботливой еврейской семье!



2

    Не великое везенье родиться дочкой в большой еврейской семье, но родиться старшей дочкой – в этом уж совсем мало радости. Мирке Раппопорт скоро пятнадцать, кому, как не ей это знать!
    Впрочем, что это мы сразу о Мирке? Если уж вспомнили дочку, то почему бы не поговорить и об ее маме, тихоне и труженице Рахели, и об уважаемом ребе Абраме Раппопорте?
    Нет! Если уж вспоминать, так вспоминать. Ведь вся история началась еще с Миркиной бабушки Сары. Ну, и мы так начнем.
    Вы-то, конечно, не слышали этой истории, слишком давно это было. Многое с тех пор перепуталось и забылось, а что-то и люди придумали, не без этого. Одним словом, как знаем, так и расскажем, а из самой старой Сары и слова не вытянешь, лучше и не пытаться.
    Говорят, была Миркина бабушка Сара какая-то особенная красавица. Впрочем, про какую из старух не говорят, что была она красавица! Тут важно другое. Тут важно, что простая местечковая девчонка Сара, уж какая ни красавица, а дальше Могилева в жизни не выбиралась, что вот эта самая наша Сара вышла замуж за иностранца! Ну, может быть, не совсем иностранца, все-таки он был евреем, но не из какой-нибудь там Жмеринки или Малятич, и даже не из Винницкой области, известной своими богатствами, а из самой Палестины! Давно ли он там жил и как попал туда, неизвестно, идиш знал плохо, но объясниться мог, а русского совсем не понимал и фамилию носил странную – Толедано. Уже забылось в народе, как он оказался в наших краях. То ли приехал с какой-нибудь просветительской миссией, говорят, был он человек образованный и ученый, а, может, и просто проведать родственников. Важно, что приглянулась ему наша красавица Сара, да так приглянулась, что и свадьбу сыграли. Много было слухов и о женихе, и о самой свадьбе, да ведь столько времени утекло, столько горя и радости видало местечко за эти годы, что и не вспомнить. Говорили только, что большого богатства жених не имел, но подарил невесте диковинный подарок – ожерелье, все сплетенное из разных колечек и звезд, и все колечки в нем, вроде, были из чистого золота, а звезды из рубинов!. Так ли это было, не проверишь, а старая Сара и подавно не скажет, но поговаривали, что видели у нее на шее, под всеми воротниками да платками, что-то красивое и блестящее, видно, золотое.
     Полдома достались молодым от родителей Сары, какие там полдома, комната да прихожая, но, ничего, зажили с миром и вскоре родили дочку Рахель. И все, вроде, было ладно, и работа какая никакая нашлась, и в синагогу он ходил, как положено любому  мужчине, но, видно, не жилось у нас этому заморскому человеку, тосковал,  скучал без своей Палестины. И стал он уговаривать Сару уехать. А что ее уговаривать, она только в рот ему глядела и головой кивала, что он ни скажи!
     А дальше наступает в этой истории полная темнота. То ли поехал он вперед, и случилось что-то в дороге, то ли и уехать не успел, а прибили его в городе, долго ли придраться к еврею, да еще такому чудному! Короче, вместо Палестины поехала наша Сара на городское кладбище и похоронила там своего диковинного мужа.
    Казалось бы,  случилось и случилось, мало ли горя ходит по свету! Вдова молодая, одна дочка, дом от родителей перешел, вон  их сколько хороших людей в городке, и вдовых, и одиноких! Но, видно Сара так не считала. И нельзя сказать, что очень тосковала. Хлопотала себе по хозяйству, растила дочку, напевала что-то, она таки была большая певунья, но ни одну сваху близко не подпустила к своему порогу.
    Может, от пережитого а, может, и от роду, но была она большая чудачка. Например, все пела, и красиво так пела, но на праздники не ходила, и в гости к себе не звала. И дочку наряжала, как барышню, а уж какие у нее были деньги! Все у нее как-то чудно получалось. И когда к дочке посватался ребе Раппопорт, уважаемый человек, тут бы радоваться, а она в слезы. Но дочка умница оказалась, сама решилась и мать уговорила.
    Ну, что ж, пришло время сказать и о дочке, единственной Сариной дочке Рахели. Была она молчунья, с нездешней темнотой в глазах, но приветливой и скромной. И никаких материных чудачеств не унаследовала – и с соседями дружила, и старших почитала. Так что, ничего удивительного, что приглянулась она ребе Раппопорту. Надо сказать, что к этому времени история с ее отцом сильно призабылась. Фамилия, скажете вы?  И фамилия забылась, да и кто ж ее выговорит! А Рахель уж давно стали Соркиной звать. У нас в местечке это просто: – Это чья дочка? – Ривкина -  А эта? – Минкина, - вот тебе и фамилия!
    В общем, ребе Раппопорт не ошибся, жену взял себе подстать.
 Ну, вот, пришло время сказать и о нем, нашем  уважаемом местечковом ребе Раппопорте.
    Абрам Раппопорт, сын родителей бедных, но порядочных, с детства имел страсть к учению. Кто еще из местечковой молодежи так знал древнееврейский, кто  мог так складно прочесть и растолковать великую Книгу. А он еще и русский знал, ну, просто свободно, любой документ читал в три минуты. И никак этим не гордился, любому человеку рад был помочь без малейшей корысти. И когда закончил он ешиву, лучшим учеником закончил, можете не сомневаться, старики признали его ребе, не то, что молодежь. Ну, чем не жених для сироты!
Тут надо отметить одну особенность ребе Раппопорта – был он огненно рыжий. Говорили, что когда Абрам Раппопорт идет по вечерней улице, можно свет не зажигать. И дети пошли в него, ну до того забавные – рыжие да в веснушках, а глаза зеленющие, ну просто морковно-капустный салат! Только старшая Мирка и уродилась темной, в мать. А, вернее сказать, в деда своего покойного. Может, поэтому полюбила ее бабка Сара особой любовью. А, впрочем, что зря болтать! Какая это еврейская бабушка не любит свою внучку!
    Вот мы и добрались до Мирки.
Конечно, Мирка – это домашнее имя. Мирьям, вот как назвал ребе Раппопорт свою старшую дочь. Не иначе, как хотел почтить наш мудрый ребе сестру-спасительницу великого Моше-Рабейну. Но вы же знаете, как это в жизни – где Мирьям, там и Мира, а где Мира, там и Мирка. Да и есть ли время Мирке, старшей дочке, об этом думать!
Сколько себя помнит Мирка, она всегда большая.
 - Помоги отцу, ты же большая. Прибери со стола, ты ведь старшая. Выгони козу, подержи Арончика, замочи белье…  -
    Нет, мамочка Рахель хорошая, добрая,  просто у нее нет времени на Мирку. В доме шумно и дымно, вечно кричит годовалый Арончик, Мотик и Герш дерутся с утра до вечера, а мамочка и печет, и стирает, и бежит в лавку, а глаза у нее чернее ночи – три месяца назад умер от горячки двухлетний Шмулик. Это уже третий ребенок из семи, что она родила.
     Но Мирка знает, где спрятаться. У бабушки, милой доброй Сорелэ. Вот уж кто любит Мирку, вот кто выслушает все ее истории!
    Мирка обожает мечтать. Сегодня она – ученица гимназии в длинном красивом платье и белом переднике, завтра – взрослая барышня, живет в большом городе и по воскресеньям выезжает в театр на настоящем извозчике. А еще можно представить, что ее пригласили на бал, но про это и мечтать страшно, где это вы видели порядочную еврейскую девушку в платье с открытыми руками, да еще танцующую в одной комнате с мужчинами!
 Вы спросите, откуда Мирка знает  про театр и про бал? Она читает. Читает русские книжки, не зря же она была лучшей ученицей в местечковой школе для девочек. Да она экстерном сдала за пятый класс женской гимназии! Достойная дочка ребе Раппопорта. Ах, если бы мамочка согласилась отдать Мирку в гимназию! Говорят, каждый год принимают двух еврейских девочек.
 – Забудь, – говорит мамочка -  не женское это дело. Да и где мы возьмем денег, нам же мальчиков учить надо. Вот на будущий год пошлем Мотла. Старший сын ребе Раппопорта таки будет гимназистом, чего бы нам это ни стоило! –
- А ты замуж выйдешь – говорит мамочка, – детей народишь, совсем тебе эта учеба не пригодится.—
    Но Мирка не может забыть о гимназии.
– Знаешь, бабушка, там учат разным языкам, и французскому, и латыни. И решают задачки. Как я люблю решать задачки! Никто из девочек быстрей меня считать не умеет. А еще есть такая наука – география. Про разные страны и моря. И все это нарисовано на таких больших бумагах разными красками, и они называются картами. А еще – тут у нашей бедной Мирки просто дух захватывает от собственных слов, – если девочка учится только на отлично и получает медаль, она может поехать в город Петербург на самые высшие женские курсы! –
     На этом месте сердце нашей мечтательницы не выдерживает, и она начинает рыдать, уткнувшись носом в старые теплые бабушкины руки.
    И здесь случается неожиданное. Сара встает, расстегивает воротник и снимает с шеи… . Да, вы, конечно, догадались. Ожерелье! Рубины, не рубины, но что золота там немало, видно сразу. Потемневшие колечки горят и сплетаются в невиданный узор еще теплый от старой шеи.
 – Пойду-ка я к твоей маме, – говорит Сара – пришло время поговорить.
    До вечера Мирка не дышит, не думает, не живет. До вечера она драит курятник, стараясь поймать обрывки разговора из открытого окна.
- Хорошо – говорит заплаканная мама, – пусть будет по-твоему. Завтра пойдем к старой Малке Шнеерзон. Надо хоть платье тебе справить к экзаменам. –

    Ну, что вам дальше сказать. Хотелось бы поверить, что сбылась Миркина мечта, выучилась она на отлично в гимназии, получила медаль и уехала в город Петербург на самые высшие женские курсы, но ничего такого не случилось. Может быть, вы помните, что в один год принимали в гимназию только двух еврейских девочек. И этими девочками оказались Шула Вайман и Нехама Лазарович, дочки самых богатых евреев города. Где уж тягаться с ними местечковому ребе Абраму Раппопорту! Мирку записали кандидатом, на следующий год.
     А через год умерла в родах мамочка Рахель, и не пережив и трех недель, ушла за ней старая Сара. Когда вернулись с кладбища, ребе Абрам покачал побелевшей от горя головой, обнял дочку и повесил ей на шею чудесное ожерелье. – Это твое –  сказал он. Мирка молча застегнула воротник, повязала поверх платок. В углу подвывали Мотл и Герш, наконец, переставшие драться, кашлял маленький Арончик, блеяли не доеные козы… .
    А дальше и рассказывать нечего. Мальчики подросли. Абрам стал совсем белым, и все молился и читал свои книги, а потом как-то незаметно женился на доброй некрасивой вдове. Была она бездетной, о мальчиках заботилась хорошо, и они таки поехали учиться в город, правда, не в гимназию, а в училище попроще и подешевле, но зато все трое, один за другим. А Мирка вышла замуж за хорошего порядочного человека, местечкового кантора и учителя Иосифа Блюма. И родила своих детей, старшего сына Давида, умницу и первого отличника,  весь в деда Абрама, и дочку Рахель, тихоню и мамину помощницу, и еще двух вечных забияк, Шмулика и Меера,  ну,  вылитые Мотл и Герш, и, наконец, последнюю девочку, последнюю свою радость, красавицу Сорелэ, Сарочку. И вот уже готовит она приданое старшей своей доченьке, девушку из достойной семьи надо и выдать достойно, а нет покоя в душе нашей Мирки, Миры Абрамовны Блюм. Задумалась она, склонившись над сундучком с семейным серебром, перебирает рюмки и ложки, а мысли ее далеко.
    Постойте! Уж больно мы заторопились в своей истории. Так оно и в жизни – спешит, спешит человек, гонит свою кобылку-удачу, а нет бы - остановиться, да вздохнуть, да глянуть по сторонам, может, что хорошее ждало рядом, но так и промелькнуло незамечено.
    Вот вспомнили мы про сундучок с семейным серебром, так вспомнили, между прочим, а ведь это целая отдельная история, презанятная, надо сказать, история, и началась она с того дня, как Златка Раппопорт решила продать корову.
    А что Златке, спрашивается, не продать корову, когда сыночек ее Абрам, огонек ее, золотая головушка, выучился на самого ребе, и жена его  почитает молочницу Златку, так почитает, что ни день шлет ей штрудели да халы, будто на дворе у нас каждый день Шабес. А уж по субботам и говорить нечего, нет у ребе Абрама желанней гостьи, чем старая Златка, вдовая его матушка.
    Так и сказал ей сыночек: – Хватит тебе, мама, надрываться, продай ты эту корову и отдыхай спокойно. Или не найдется у нас для тебя теплого угла да сладкого куска! –
И что вы думаете, долго ли размышляла Златка? Недели не прошло, а уж корова ее стояла на дворе у соседки Фрумы Шнеерзон. А Златка на ближайшую субботу явилась к сыну в гости в новой шали и новых башмаках. Но не в шали дело, стали бы мы отнимать ваше время ради старушечьей шали! Обеими руками держала нарядная Златка короб, обклеенный золотой бумагой с печатями. И что вы думаете, там лежало? Двенадцать серебряных рюмок! И ни каких-нибудь там простых никчемных рюмок, а царского завода, с чеканкой да вензелями! А почему, спрашивается, ее сыну ребе Раппопорту, семейному человеку, красавцу да умнице и не иметь собственного серебра?
    Ах, как гордилась Рахель, выставляя на стол ровный ряд блестящих рюмочек, как мечтала  устроить настоящую богатую  бар-мицву старшему сыну  Мотлу. Что ж,  не судьба ей была дожить до этого праздника.
    После смерти жены потерял Абрам интерес ко всему земному, а уж к рюмкам и подавно, и вспомнил про них лишь, когда пришла пора выдавать Мирку замуж. И то, верно, не вспомнил бы, коли не нужда. За годы  вдовства сильно обеднела и прежде небогатая семья ребе, но это его беда, а разве дочка его единственная, душа его Мирка не заслужила красивой свадьбы! И понес ребе Абрам рюмки Хаиму Заку.
    Здесь уж нельзя не сказать пару слов и про Хаима Зака. Говорят, отец его, Симха Зак, в юности нашел клад. Так ли это было или что другое, но деньги попали в хорошие руки. Не растратил, не прогулял их Симха, а построил большой дом, родил шестерых сыновей, да всех их вывел в люди. Вот и Хаим, его старший сын, человек был строгий, богатством зря не похвалялся, в синагоге не выделялся, хотя дом имел самый большой в местечке и свой выезд впридачу. Случалось, давал деньги в рост и брал вещи в заклад, но совесть не терял, процентов больших не назначал и слово свое держал крепко.
     Вот к этому человеку и понес Абрам свое единственное богатство. Ничего не сказал Хаим, не улыбнулся даже, спросил только, по какому случаю заклад, но деньги назначил большие, ребе Раппопорт и не ждал столько. Хватило Мирке и на платье, и на стол для гостей. А одеяла да подушки еще покойная Рахель заготовила для своей доченьки, видно, чувствовала, что надо спешить.
     Можно не говорить, что все местечко гуляло на свадьбе у дочки ребе. Был зван и Хаим Зак. Пришел он не в начале, уж гости столпились вкруг хупы, и молча поставил к ногам ребе кованый сундучок. Тут как раз музыка заиграла, молитва началась, запричитали кумушки над невестой сиротой, а им бы только поплакать да на хупу поглазеть! А когда уж к концу вечера открыли молодые сундучок, то и увидали там все двенадцать рюмок покойной ныне Златки, с чеканкой да вензелями, а под каждой рюмкой – по две серебряные ложечки того же завода, большую и маленькую. Вот какой подарок принес дочке ребе Хаим Зак.
    Задумалась, склонилась над сундучком Мирка, Мира Абрамовна Блюм. Тридцать лет пролетело, как один день. Вот ей уже и сорок восемь. Ой, да что ж она сидит! Давно рассвело, пора ставить пироги. Когда в доме пахнет свежими пирогами, так хорошо становится на душе, только мир да покой.


3
    Как вкусно пахнет пирогом из кухни. Это значит, в нашем доме опять  мир и покой.
    Вот мама торжественно входит в комнату, неся на вытянутых руках высокий прекрасный торт, ну, чуть-чуть кособокий, право же самую малость. На нем красивыми кремовыми буквами выложено «АРОЧКА» и цифры 48.  Вообще-то моего папу зовут Арон, но, вы же помните, мама обожает придумывать ласкательные имена. –
 – Арочка,  - вслух читает папа, - очень красиво. А можно еще башенка или барельефчик. –
- Бессовестный – ахает мама, - настоящий мамзер! Папа обнимает ее  своими ручищами и одновременно отщипывает палочку от цифры «4». Получается  «АРОЧКА» – 18.
Вот такой он и есть, мой папа.

    Мои родители – врачи. Они учились вместе, и мама с первого курса безумно влюбилась в папу. Правда, папа долгое время ее не замечал. Он вообще был ужасный гулена и красавчик и назначал в день по три свидания. Самое смешное, что мама до сих пор помнит всех его поклонниц, а сам папа не помнит ни одной! 
- Как же так – возмущается мама, – ты не помнишь Люсю! Такая высокая блондинка. У нее еще была  коса, довольно таки тощая косица. Вы же сидели вместе на анатомии! –
- Папа разводит руками.
- А Адочка! Ты что, не помнишь Адочку? Такая темненькая, платье в горошек. Она всегда носила вышитые воротнички.
- Папа опять разводит руками. – Они тебе померещились.-
- - Подумать только – ахает мама, я три года лила слезы из-за этого Дон-Жуана!
    Да, да. Только на третьем курсе папа заметил маму и тоже назначил ей свидание. А еще через месяц он сделал ей предложение. Мама ахнула и согласилась.
- До сих пор не понимаю, – шепотом рассказывает  мама, - что это ему вдруг взбрело в голову жениться на мне! Я ног под собой не чуяла и боялась только одного, как бы он не передумал!
    Они поженились и еще год скрывали это от однокурсников, потому что им совсем негде было жить. И вот тут появляется Соня номер один, или, проще говоря, одна из моих теток, в честь которых, если вы еще помните, я была названа.
    Собственно говоря, появилась она давно, так как была маминой старшей сестрой, более того, она одна вырастила маму, потому что их родители  умерли еще в революцию. Кажется, там случилась какая-то война или эпидемия, в общем, что-то ужасное, вся семья погибла и только одна Соня сумела как-то спастись и спасти новорожденную сестру, хотя ей самой было не больше 14-15 лет.  Но от ужаса пережитого она забыла все, что с ней случилось. Она забыла даже название города, где они жили, каким-то чудом сохранилось только имя отца. Его звали Соломон Зак.
     В детстве мама часто думала про своих родителей, что они живы и только временно потерялись, и как они обрадуются, когда увидят, какая большая у них выросла девочка. Она пыталась расспросить Соню, как звали их маму, где они жили, были ли у них еще братья и сестры, но та только молчала или начинала плакать. А потом мама привыкла, тем более, Соня любила ее, как безумная, все ей разрешала и покупала, и водила кататься на каруселях, как любые нормальные родители. Сама Соня сначала работала санитаркой в больнице, кто-то ее устроил, они и комнату получили на самой территории. А потом, когда мама пошла в школу, она записалась на курсы медсестер. Самое интересное, что вскоре она стала первой ученицей на этих курсах. Оказалось, она училась в гимназии, еще давно, до революции и, конечно, до той непонятной трагедии, что с ними случилась, и прекрасно помнила химию, и латынь, и даже французский язык.  Вообще, эта Соня была ужасная чудачка. Например, она не любила рыжих. Представляете! Папа говорит, она даже в трамвае пересаживалась на другую скамейку, если видела возле себя какого-нибудь рыжего. И  еще она была убежденной старой девой. Это, конечно, тоже папа проболтался. Если кто-то пытался с ней познакомиться, она приходила в ужасное негодование и расстройство. А во всем остальном была добрейшим и деликатнейшим человеком.
     И  вот эта толстая смешная Соня стала настоящей доброй феей для мамы и папы. Это она настояла, чтобы мама поступала в медицинский, то есть была косвенной виновницей их знакомства, это она устроила свадебный обед из борща и котлет, а потом две недели скиталась по знакомым, чтобы молодые могли хоть немного пожить одни. Это она готовила приданное для их дочки, и она же принесла Марьяшу из роддома к себе.
     А потом им дали отдельную комнату в студенческом общежитии, настоящую отдельную комнату в восемь  квадратных метров! Там свободно помещались раскладушка, и письменный стол, и Марьяшина кроватка. Конечно, для шкафа места уже не оставалось, но это не имело никакого значения,  – говорит мама, - я была так счастлива!

    Мой чемодан уже собран.
   – Не вздумай выходить на остановках! – в десятый раз повторяет мама. – И не               разговаривай с незнакомыми людьми, особенно с мужчинами.-
- А если твоя дочь встретит знакомых мужчин? – спрашивает папа.
- Тебе лишь бы зубоскалить! Отправляем девочку совершенно одну, а у тебя душа не болит!
    Мама и папа вечно ссорятся, но обычно они ссорятся на медицинские темы
- Представляешь, - рассказывает мама, - привезли ребенка с тошнотой и болями в животе. Накануне вся семья отравилась колбасой. Ну, схватились сразу промывать. Не лучше. Капельницу поставили. Не лучше. В общем, оказался аппендицит. Еле спасли.
- А лейкоцитоз? – спрашивает папа.
- Да, не взяли сразу кровь, в том то и дело. Вроде, такая ясная была картина…
- Убийцы! – кричит папа и хватается за голову. – Не взять лейкоцитоз при болях в животе! Просто средневековье какое-то! И таким головотяпам люди доверяют своих детей!
    Мама начинает плакать.
- Вот, вот, - возмущается папа, ты бы поплакала родителям этого ребенка!
-
    Раньше я пугалась этих ссор, а потом привыкла и часто засыпала под тихий яростный шепот:
- Диета при панкреатите! Нет, это черт знает, что такое! Голод, только голод!
- «Антибиотики»! Проще всего – антибиотики! А ты попробуй, вылечи ребенка, у которого непереносимость ко всем группам!
    Даже в выходные дни родители не перестают обсуждать свои бесконечные «трудные случаи». Однажды мы шагали по дорожке большого красивого парка, и папа увлеченно пересказывал маме последнюю статью из терапевтического архива. И вдруг я заметила, что встречные прохожие как-то странно поглядывают на нас. Я смотрю на папины ноги и вижу, что в то время, как левая нога спокойно делает шаг за шагом, правая описывает полукруг, потом очень изящно взбрыкивает куда-то вбок и только после этого опускается на землю. Вот опять: левая – шаг, правая – полукруг, брык, топ. Я начинаю давиться от смеха. Через минуту и мама, наконец, замечает странности папиной походки. – Арон! – восклицает она, - ты совершеннейший мальчишка! Ведь люди подумают, что ты просто пьян. –
    -Кто пьян? Я пьян? – Папины глаза стремительно сходятся к носу, рот полуоткрывается в блаженной глуповатой улыбке.
 – Гражданочка, ты меня уважаешь? – спрашивает папа. Тут уж и маминому терпению приходит конец, и мы все трое с хохотом валимся на ближайшую скамейку.
    В другой раз мы поехали в парк Горького. Все было бы прекрасно, но мама потребовала, чтобы мы оделись «как люди», иначе она просто не признается, что знакома с нами. Пришлось папе надевать светлый костюм, галстук и глупую белую шляпу с дырочками, а мне – капроновое платье с бантом на спине.
    Первые полчаса мы чинно гуляли по дорожкам, но тут вдали появились озеро и лодочная станция, и наше терпение лопнуло.
- Вы обязательно промочите ноги, - сказала мама, - и это закончится очередной ангиной!
- Есть прекрасный выход не замочить ноги, – сказал папа.
    Мы разулись, он закатал до колен свои шикарные брюки, и мы целый час катались на большой голубой лодке с белыми веслами. И светило солнце. И была прекрасная жизнь.
    А потом мы обулись и поехали домой. Мы перешли мост, спустились в метро, и вот где-то в районе Площади революции мама случайно опускает глаза и видит папины ноги в остроконечных туфлях, носках и закатанных до колен брюках!
    Сколько папа не пытался убедить ее потом, что он просто забыл про свои брюки, она ему так и не поверила.

    Таких случаев я могу вам рассказать сколько угодно. Но сейчас не до этого. Я вижу, что мама приносит в комнату дорожную сумку и начинает подозрительно быстро что-то в нее запихивать.
- Знаешь, - веселым голосом говорит она папе,  - я, пожалуй, тоже проедусь. Так давно не видела Майю! Возьму отпуск за свой счет…
Я умоляюще смотрю на папу.
- Конечно, - говорит папа самым серьезным голосом, - я думаю тебе, действительно стоит поехать. Тем более, что меня почти не будет дома эти дни….
Как, разве я тебе не говорил? К нам приходит новая сотрудница. Прямо со студенческой скамьи. Надо же элементарно помочь человеку, научить, показать..
 Я думаю, мне стоит с ней отдельно посидеть после работы…
    Ах, боже мой! Мамино лицо становится сначала белым, как пудра нашей соседки Ларисы Ивановны, потом темно-красным, и она с трудом выдавливает:
. -         Как это я возьму вдруг отпуск? Никого не предупредила… И потом Сонечка – большая девочка, что, собственно говоря, может случиться?

Бедная, бедная моя мамочка! Я обнимаю их обоих.
- Ну, конечно, я прекрасно доберусь! Да, я носа не высуну из купе! Да я буду только кушать и кушать, и не заговорю ни с одним мужчиной, даже если это будет проводник! И накроюсь тремя одеялами, и не выпаду в окно!
    Кстати, я видела эту папину новую сотрудницу. По-моему, она слезла со студенческой скамьи еще при царе. Ну, мо-ожет быть, при временном правительстве!

     - Выдумал! Все выдумал!!! – мама бросается на папу с полотенцем, но он увертывается, и схватив торт, защищается им, как щитом.
     - Болтун! Дон-Жуан! И из-за этого клоуна я отказалась выйти замуж за профессора!
- Не выражайся при ребенке! – кричит папа.
- При ребенке! Он еще говорит про ребенка! Мамзер! Истинный мамзер!
 
4

- Вот мамзер! – сказал Иосиф Блюм. – Всю дорогу орет.
-
    Ах, что за прекрасная семья была у Иосифа Блюма! Все местечко гордилось семейством Блюм.
    Во-первых, сам Иосиф. Он и кантор, и учитель в хедере. И пусть местечковый хедер не бог весть, какое учебное заведение, дело не в месте, а в человеке. А человек он самый достойный, образованный человек!  А почерк, что за почерк! Сам Наум Зак, богатейший купец области, заезжает побеседовать со старым Блюмом. Да, что Зак! Вы лучше скажите, к кому идут люди за советом, когда болеет ребе, а он таки часто хворает, бедняжка. – Люди идут к Иосифу Блюму!
    Но что стоил бы Иосиф Блюм без своей жены, Миры Абрамовны. Вы можете зайти к Мире Блюм днем или ночью, в праздник или в самые серые будни, и всегда увидите выскобленный добела пол и скатерть ручной вышивки на столе. И чем бы вас ни угощали, пирогами на меду или гусиными шкварками, цимесом или куриной печенкой, никогда вы не услышите запаха горелого лука или сбежавшего молока, не увидите закопченных кастрюль или картофельных очистков. А видел ли кто саму Миру Абрамовну в рваном платье или засаленном переднике? Нет, всегда на ней чистая белая кофточка, и брошка приколота на груди, самая настоящая серебряная брошка.
    А как она разговаривает с детьми! Можете ли вы представить, чтобы Мира Абрамовна носилась по двору, как взбесившаяся курица, и бранила своих отпрысков на чем свет стоит, как другие мамаши. Нет, она только чуть сдвинет брови и скажет: «Давид, напои скотину, Сорэле, вымой пол», и можете быть спокойны, повторять ей не придется, скотина будет напоена и пол вымыт.
- Ну, это еще такие дети! – скажете вы.
Что правда, то правда. Посылает же Бог людям таких детей, какие выросли у Иосифа Блюма! Старшая, Рахель, может быть и не так хороша, как библейская Рахиль, за которую Иаков работал семь лет, а потом еще семь лет, достался ей таки нос от старика Блюма, но уж душа – не хуже, чем у  святой ее тезки. Добрей и приветливей девушки не найдется во всем местечке. И что вы думаете, парни это понимают. Вот уже и сваты пожаловали, вот, и свадьбу сыграли. Выдали Рахель за переплетчика Френкеля. А чем плохая профессия переплетчик? Культурная профессия. С книгами человек дело имеет, дарит им вторую жизнь. 
    А вот и старший сын Иосифа – Давид. Царское имя дала Мира своему первенцу. Этот в самого деда уродился, незабвенного ребе Раппопорта. Мальчику семнадцать лет, а он уж в последнем классе Могилевской гимназии. Ну, да, гимназии. А что вы думаете, Иосиф Блюм таки отдал своего старшего сына в гимназию! Что с того, что сам он - сын многодетной вдовы. А сын его, Давид Блюм,  в городской гимназии лучший ученик! И чем увлекается, паршивец! Математикой! Что тебе чистописание или древнееврейский. Парень целый день рисует чертежи, пишет какие-то длинные формулы, не заболел бы только. И уж Мира Абрамовна втайне мечтает о (страшно сказать!) университете. А что, бывали такие случаи, что еврея принимали в университет, право, бывали!
    Да и младшие сыновья Иосифа Блюма, Мейер да Самуил, ничуть не хуже. Вот где материны помощники! Крыльцо ли починить, дров ли заготовить, Шмулик да Мейер тут как тут. И как сделают! Не у каждого взрослого есть такие руки. Одна дурь у мальчишек – собирают истории. И все про полководцев, да генералов. Ночью их разбуди и спроси, сколько сражений выиграл Суворов, или с кем воевал Наполеон в 1805 году – выпалят, глазом не моргнув. Смешно даже рассказать кому-нибудь! А с другой стороны, больших поводов для беспокойства нет, жизнь их сама вылечит. Кем еврею не грозит стать, так это полководцем!
    Вы думаете, это все? Нет, еще одна дочка есть у Иосифа Блюма. Ах, Сара - Сорэле!
    Ну, что, кажется, можно рассказать о двенадцатилетней девочке? Ну, высокая, худенькая, ноги, как у козленка. А, знаете, что я вам скажу, – нет в местечке такого парня, что шел бы и не оглянулся на Сорку Блюм! Вы бы видели эти глаза с голубыми белками! А, косы, косы!  У ребенка, да чтоб такие косы! Страшно подумать, что вырастет из этой девочки!
    Но это еще не все про семейство Блюм. Вы не знаете самого главного, – Блюмы поют! Нет, конечно, поют в местечке многие, еврею петь да плакать – привычное дело. Но так, как поет семейство Блюм! Вот наступает вечер, и Мира Абрамовна, вышивая салфетку, тихо заводит: «Тум-бала, тум-бала,» …»балалайка»  – тут же подхватывают два неокрепших, но чистых баритона, «…там-ла-ла-ла», как бы оплетает мелодию нежный голос Рахели, и, наконец, как две реки с разных концов вливаются тонкий голос Сорэле и рокочущий бас Иосифа. И звучит Песня. Можно подумать, что семья Блюм не ест, не пьет, а только целый день репетирует! И как-то незаметно собираются соседи к крыльцу, а впереди всех, конечно, переплетчик, Мотл Френкель. И хоть нет у бедняги ни слуха, ни голоса, сидит, любуется на свою Рахель.
    И вот в этом счастливом, святом, можно сказать, семействе случилось большое несчастье. Заболела Мира Абрамовна. Хоть была она и немолода, и женский век ее давно кончился,  пятьдесят, что ни говори, но болезни как-то миновали и ноги  носили легко. А тут прямо с утра стала накатывать дурнота, темнело в глазах, тяжесть стояла во всем теле и, главное, все сильнее давило что-то под сердцем, не давая дышать.
    Соседки сочувственно качали головами, вздыхал длинными глухими ночами Иосиф, притихли дети. И когда, наконец, могилевский фельдшер произнес страшное слово опухоль, сразу постаревший Иосиф запряг свою единственную тоже уже немолодую кобылу и повез жену в город Киев, к знаменитому доктору Каценеленбогену.
    И потянулись тоскливые дни. Прошел июнь, начался июль. От Иосифа пришли два смутных письма, которые ничего не объясняли. И хотя пол в доме сверкал  по-прежнему, и на столе лежала вышитая скатерть, жизнь ушла из дома Блюмов.
 И вот уже соседка слева стала потихоньку звать детей сиротками, а сосед справа решил разучивать с мальчиками Кадиш… Как вдруг однажды открылась дверь и взору изумленных детей предстала, кто бы вы думали, сама Мира Абрамовна! Немного худая, но совершенно невредимая и даже как будто помолодевшая! За ней вошел сильно смущенный Иосиф со свертком в руках. И вдруг из свертка раздался пронзительный и довольно таки нахальный рев.
- Вот так всю дорогу орет, – сказал Иосиф. – Специально под ночь собирались, чтобы соседей не пугать.
- Соседей! – смеясь и плача запричитала Рахель, - ах, мамочка, ведь мне самой не сегодня завтра рожать! Что ж они скажут, соседи-то! 
- Надо было выкинуть его в Днепр, – сердито насупившись, проворчал Шмулик – и всех делов!
Мира Абрамовна прижала к груди маленького крикуна.
- Арончик, - сказала она, его зовут Арончик, вашего брата. Арончик -  значит весельчак! И мы его вырастим на радость всем нам.

6


- Арончик! А-арон Осипыч, а я опять к вам!
Это, конечно, пришла наша соседка Лариса Ивановна.
    У Ларисы Ивановны волосы бело-желтые, как у моей старой куклы, зато брови и ресницы черные-пречерные. Прежде, чем войти к нам в квартиру, Лариса Ивановна снимает тапочки. Вообще, у нее сложная система тапочек. Дома она ходит в одних, а чтобы пройти через маленький глухой коридорчик, который под ее руководством каждый день драит кто-нибудь из жильцов, она переодевает другие, потом снимает их и проходит в чулках.
- Может быть, она – йог? - говорит мама.
- Мадам, вы меня огорчаете, - вздыхает папа, - где ваши светские манеры?
- Мамзер! – привычно машет рукой мама и уходит на кухню.

    Главная отличительная особенность Ларисы Ивановны – улыбка. Она улыбается так ласково и душевно, что сразу хочется съесть солененький огурчик. Однажды я слышала, как с такой же улыбкой она говорила соседкам во дворе:
- Иметь мужа еврея не так плохо. Поверьте, он сам чистит картошку!
    Это правда. Папа, действительно, сам чистит картошку, так как жалеет меня и маму. Мама – детский хирург, а у меня через месяц – городской конкурс.
- А по вечерам он развешивает белье! – Ларисы Ивановнино лицо просто сияет. -
- Правда, говорят, у них там что-то отрезано…-

-Почему ты ее терпишь, не понимаю, - говорит папа.
-Что ж поделаешь, соседка, соседей не выбирают. И потом она не такая плохая женщина – вежливая, аккуратная.
    Мне кажется, если мою маму поселить с крокодилом, и то все будет прекрасно. Во всяком случае, для крокодила.

      - А-арон Осипыч! – лицо соседки излучает столько доброжелательности, что папа прячется за шкаф. – А-арон Осипыч, а я к вам! Маленькая просьба женщины.-
Папа тихо вздрагивает.-  А-арон Осипыч, выручите соседку, никак не зайду в аптеку, а в доме совершенно нет ваты. Не принесете пачечки три-четыре?
Папа растерянно смотрит на меня и маму.
- В принципе ничего не имею против, но я сегодня как-то не собирался выходить. Да и аптека уже закрыта.
Лариса Ивановна заливисто смеется.
- Ах, ну что вы! С работы! Я имею в виду, – с работы принесите. Ведь вы же в больнице работаете, там такой мелочи, наверное, пруд пруди!
- Ах, с работы, - говорит папа и свирепо смотрит на маму. – Да, да, конечно.
Лариса Ивановна удаляется.
- Дочь моя, - говорит папа, - знаешь ли ты, что в старые добрые времена, вору за кражу ломали правую руку.



7
     - Мерзавец, мамзер несчастный! Лучше бы я не дожил до этого дня! - 
Иосиф Блюм в гневе размахивает ремнем.
     - Лучше бы я тебя выбросил в Днепр, как советовал твой мудрый брат!
  Да знаешь ли ты, что в прежние времена вору за кражу ломали правую руку! –

    Вы удивляетесь, что Иосиф Блюм пустил постояльца? А почему бы деловому человеку и не взять постояльца, если почти все его дети разлетелись, как ласточки небесные. А какая от нынешних детей помощь, вы и сами знаете!
    Рахель, золотце, живет, слава Богу, неплохо, третью девочку принесла своему Мотлу, теперь бы их прокормить! Давид таки окончил университет, и не просто окончил, а на круглые пятерки. И послали его работать не куда-нибудь, а на большой завод, будущий машиностроительный гигант. И должность солидная – инженер. Только, честно признаться, пока с этой должности ходит он форменным образом без штанов, и отец потихоньку от остальной семьи каждый месяц шлет ему двадцатку. А Семен с Мишкой (тьфу ты, господи, от этих новых имен совсем очумеешь, будто и не свои дети!), так вот эти герои хоть и в штанах, так только потому, что им выдали казенные, как будущим командирам Красной Армии. Сонечка, душа –девочка (это уж мать так ее зовет, на новый лад), в чем только силы держатся, а тоже учится. В техникуме, в самом городе Минске. И не на кого-нибудь, а на зубного доктора. Ну, скажите, знаете ли вы хоть одного человека, который не уважал бы зубного доктора! А сколько ей надо запомнить, бедняжке. Сидит и сидит над своими книжками. Хорошо, если раз в месяц домой выберется. И то, шутка ли для ребенка сто километров!
    А тут еще недавно встречает Иосифа соседка Броха. А язык у этой Брохи, что тебе змеиное жало. И вот эта самая Броха ласково так говорит:
- Вот, ребе Иосиф, была я на прошлой неделей в Минске у зятя, а зять у меня большой человек, городской столовой заведует, да и повстречала вашу Сонечку. Ох уж красавица, ох уж умница! Да только, сдается мне ребе Иосиф, уж не чахотка ли у нее, упаси Бог! Больно худенькая да бледненькая, так и светится.
Ну просто сердце зашлось у старого Блюма. Пропадет, пропадет его доченька!
 Ах, ей бы недельку козьего молочка попить, да парного,  глядишь, и щечки бы зарозовели, и наука  легче пошла.
    И что вы думаете, делает наш Иосиф? Берет он свою любимую козу Маньку и шагает с ней в Минск. А что, скажите, сделается козе, если она и прогуляется по свежему воздуху! Подумаешь, сто километров. Свет не без добрых людей, переночевать  пустят, а трава да вода, слава Богу, везде есть.
    И вот приходит старый Блюм в Минск и поселяется у сторожа при техникуме. И целых десять дней поит свою доченьку козьим молоком. И что вы думаете, ожила девочка, как розочка зацвела!
    А домой Иосиф уж совсем просто добрался. К дому-то дорога всегда ближе.

    И вот в это самое время, как Иосиф со своей Манькой ходили в Минск, и пустила Мира Абрамовна постояльца. И ведь какой культурный человек, книг- то , книг! И все почти на иностранных языках. Целый день сидит в своей комнате, пишет какую-то важную работу под названием диссертация. Только к вечеру  выйдет за ворота, и все хвалит целебный воздух да покой, а воздуха и не видит почти.
    Иосиф новое дело одобрил. И комната зря не пустует, и доход, какой никакой, и с умным человеком приятно поговорить. А вскоре старый Блюм просто влюбился в своего постояльца. Это мыслимое ли дело, человек свободно говорит по-немецки, а читает по-английски! И что читает! Все философия да экономия. Слава Богу, Иосиф Блюм и сам человек не простой, учитель, и детям своим не зря дает образование, но такого не видал! И, главное, серьезный уважительный человек, а ведь молодой еще. Вон местечковые невесты хороводом кружат у их дома, то за солью, то за картошкой, будто у них лавки нет. Мира Абрамовна уж отвечать утомилась, а он будто и не замечает. И деньги все заранее за три месяца внес, а разве ему кто вспоминал!
    И вот у такого замечательного человека этот мамзер, этот негодный мальчишка  украл ножик!


    Ножик! Ах, какой это был замечательный ножик! Складной, с четырьмя лезвиями разной величины, ножницами и еще такой крученой штукой под названием штопор.
    Нет, Арон, конечно, не дурак и не маленький уже, знает, что чужое брать нельзя. Просто так хотелось посмотреть поближе, да и перед другом Славиком (дадут же человеку такое дурацкое имя!) похвастаться. Никто бы и не заметил, если бы не сестра Сорка. Черт ее принес на каникулы! Нет, так-то она сестра ничего, не то, что Мейер, от которого одни подзатыльники, но зачем, спрашивается, совать нос не в свое дело. И зачем ей знать, куда он бежит да что у него в руке?  Глупо так попался, вспомнить противно.
    Ух, отец орал! Думал, совсем убьет. Носится со своим постояльцем, «не кричи, не шуми, не прыгай, не мешай человеку работать», а постоялец-то и не работает совсем. Арон это точно знает. Если перегнуться с крыши, всю комнату видно. Сидит их замечательный постоялец часами и глазеет в окно, как будто там что интересное показывают. А никого за окном и нет, кроме его сестры, той самой Сорки-предательницы, носится туда-сюда, как угорелая. И ножик постояльцу совсем не нужен, вон сколько лежал на столе без дела, аж запылился. А ему теперь, хоть из дома убегай.
    Нет, Арон знает, что сделать!
    Если залезть на крышу и хорошо перегнуться, то запросто можно закинуть ножик обратно в комнату, например, под стол. Пусть докажут, что он именно этим ножиком играл! А, может, ему Славик дал. Идите, проверьте! Славик – друг верный, не выдаст!
    Тут главное не спешить. Комната хорошо видна, хоть уже и темнеет. А постоялец на кровати лежит спиной к окну, он не заметит. -  Три-четыре – Арон тянется к раме, и вдруг, о господи, дверь в комнату открывается. Сорка! Опять ее черт принес. С полотенцем. А то этот барин сам не может полотенце взять! И он тоже хорош! Лежит, как их парализованный сосед Хаим, только глазами смотрит в темноте. И Сорка, корова, стоит, как вкопанная, давно бы бежала по своим делам. Наконец, постоялец встает, медленно-медленно так встает, будто ноги его и впрямь отказали, и вдруг опускается перед Соркой на колени!
    Рама вырывается из рук Арона,  и он кубарем летит на землю. Мама-мамочка!
Ветки ударяют в глаза, и так противно и страшно хрустит его правая рука.



8

    Ветки ударяют в глаза, солнце светит, как в середине лета. Какой чудесный день!
Нет, кого ему не хватает, это братьев!
    Такая победа! Настоящая победа! Даже трудно представить.
    И когда его вызвали в Наркомат, догадывался, но боялся поверить. Как это они сказали? «…Перспективный молодой ученый, надежда нового советского производства…».
     Сразу главным инженером! Конечно, он уже не мальчик, месяц назад исполнилось тридцать два, но сразу главным!
    Отец не дожил, он бы гордился. Мама не понимает, ей главное здоровье да дети.
 С женой еще хуже. Нет, она милая, нежная, волосы вьются…
Как это Арон заявил?
- «Если женщина блондинка, значит уже красавица».
Вот мамзер, так мамзер! Я в его возрасте одни учебники видел.
    Да, волосы вьются, но невозможно же все время только любоваться. Когда человек после 20 часов рабочего дня приходит домой, а его встречают слезами, то какая должна быть причина? – Умер кто-нибудь, пожар случился? Нет, оказывается, он цветы забыл купить! Нашла повод для горя!
    Нет, зря я так. Просто женщины, они для другого.
Вот кого сейчас, действительно не хватает, это братьев.
    Арончик, ладно, пацан, что с него взять. Но Семен с Мишей оценили бы в полной мере. Верные его подчиненные, Шмулик и Мейер, как ни гонял их в детстве, лучше товарищей не найти.
    А здорово это придумали, имена менять. Страна равных возможностей, новая жизнь, новые имена! И сестру так хорошо стали звать. Сонечка, просто аристократическое имя. И сколько великих женщин его носили – Софья Ковалевская, Софья Перовская…
    Ну, он-то, конечно, в эти игры не играет. Да и мама огорчится, сколько раз рассказывала, как выбирала имя для своего ненаглядного первенца. Небось, дед посоветовал. – Царское имя. Дед его, Абрам Раппопорт, был слаб до всего великого, сейчас сразу бы вспомнил – город Давида, башня Давида. Забавно, что все эти глупости до сих пор сидят в  голове. Крепко вдолбили!
    Нет, какое все-таки счастье, что произошла революция! Кем бы он был сейчас? Учителем в хедере, местечковым ребе? Дед Абрам, до чего талантливый человек, а что он знал, кроме Торы? Нелепые отжившие сказки!
    Как прекрасно меняется жизнь. Его сынишка и не поймет, кем это был его прадед, чем занимался. Жена хотела дочку. Даже имя придумала – Настенька. Просто умереть с ней можно! Нет уж, у него будет расти настоящий новый человек. Марлен. В память двух главных вождей пролетариата! Мама, конечно, все портит. Приспособилась малыша Мариком звать. Ну, ничего, он эти штучки прекратит, должна же мама понять когда-нибудь.
    Да, теперь ведь зарплата увеличится. Почти в два раза! Ну, Арону не отвертеться. Поедет учиться в Ленинград, теперь он их с мамой вполне может содержать.
    На медицинский. Мама только об этом и мечтает. Снилось ли деду Раппопорту! А Миша уже в Академии. Так и генералом станет. Генерал Блюм!
Теперь ничего невозможного нет. Какая прекрасная наступает жизнь!




9

    Ночь. Так мирно стучат колеса. Какая прекрасная наступает жизнь!
Я не сплю, можно ли заснуть на новом месте. Мне не страшно, ну, может быть чуть-чуть, как будто я одна во всем мире не сплю этой ночью. Честно признаться, по-настоящему я не была ни в одном большом городе, кроме своей Москвы. Нет, конечно, мы ездили на Черное море, и даже не один раз, я как нормальный докторский ребенок постоянно болею всякими ангинами, но это не в счет. Там все время была жара, и нудные очереди в столовую, и еще какие-то бесконечные царские дворцы, которые мы послушно посещали, привязав к ногам страшно неудобные войлочные тапки. Нет, конечно, там еще было море, но вы можете себе представить, что такое купание в море рядом с моей любящей мамой!
    Я не сплю. За окном светлеет, кружится голова в такт движению: тра-та-та, тра-та-та, как аккомпанемент в вальсе. Небо серое и прозрачное, такое прозрачное, что сквозь него просвечивает маленький, как будто простым карандашом нарисованный домик с острой крышей и крестиком на верхушке. Из какой это сказки? Наверное, из Андерсена -  высокие крыши и узкие улочки.
    Навстречу выплывает город такой же прозрачно серый, как и все вокруг. Высокие светловолосые люди плывут вместе с перроном.  Так. Сказка продолжается.
    Самый высокий, самый прекрасный и золотоволосый юноша спешит к нашему вагону. Это, понятное дело, принц. Значит, в нашем вагоне едет принцесса. Как жаль, если она обычной одежде. А вдруг нет? А вдруг на ней длинное сказочное платье? Или хотя бы в малюсенький шлейф? Я пытаюсь представить себя  в длинном платье со шлейфом, но очки как-то не вписываются. Кстати, собираюсь ли я выходить? Все люди уже давно выстроились в проходе со своими чемоданами. Вот ворона! В чем-то мама права, конечно. Я пулей лечу по коридору. Интересно, узнает ли меня дядя Славик, хотя, что там особенно интересного, другую такую рыжую во всем поезде не сыщешь!
    А вон и «принц», он тоже спешит, но снаружи, как в зазеркалье.
 
 
Вот он подбегает к двери, и хотя я стою на самой верхней ступеньке, его прозрачные синие глаза оказываются прямо напротив моего лица.
      - Здравствуй, Соня, - говорит он. -  Я рад, что ты приехала.


    Ну, да. Это был Янис. Тот самый последний сын тети Майи и дяди Славика.

    Мы идем по пустынному странному утреннему городу. Тепло, но солнца нет, может быть, поэтому кажется, что Янис сейчас растает в тумане, как ежик из мультфильма. Ах, нет, это из-за очков! Я все-таки успела сдернуть их и запихнуть в карман. Моя рыжая макушка едва достает до его пояса, и я всей кожей ощущаю веснушки и дурацкие ленты в косах.  Янис вдруг подмигивает мне заговорщицки и прыгает через лужу. Даже если я разбегусь, как на соревнованиях в школе, вряд ли мне удастся допрыгнуть до середины этой лужи. Подходит автобус, и Янис подает мне руку. Мне еще никто и никогда не подавал руки. Дома, когда я еду куда-нибудь с родителями, мама просто все время держит меня за руку, как будто я отстаю в психическом развитии, а если мы едем с классом в театр или на каток, то тут уж запрыгивай поскорее, иначе можно остаться не только без рук, но и без ног.
    Представляю, какая красная у меня сейчас физиономия, но Янис ничего не замечает. Вот мы уже выходим, и он опять подает мне руку, и я мечтаю, что сейчас подойдет еще один автобус, и мы будем ехать и ехать, входить и выходить…
- Пришли – восклицает Янис, останавливаясь у маленького одноэтажного дома со скворечником. – Ну, я  побежал.
Сессия, понимаешь, -  говорит Янис, - каждые три дня другой предмет. Завтра  химию сдаю.  Зверская наука!
    Я машу рукой и улыбаюсь. Конечно, я понимаю, химия – зверская наука.
         

    Дядя Славик, доложу я вам, почище моей мамы!
    Сначала, он опрыскал комнату духами из пульвелизатора, потом три раза накормил меня обедом, стремительно наполняя тарелки и восклицая: «Кушай, кушай, не стесняйся!», и, наконец, принялся бегать по соседям, таща меня за руку и восклицая «Нет, вы посмотрите, какая красавица!»
    К вечеру пришла с работы тетя Майя, и началось долгое и серьезное обсуждение, какой из костюмов мне подойдет, и успеет ли мастерица связать за три дня. Дело в том, что дядя Славик работает на трикотажной фабрике, но, оказывается, там выполняют и частные заказы.  На мои тихие протесты дядя Славик прослезился и принялся целовать меня в макушку, приговаривая: «Ах, скромница, ах красавица, ну вся в отца!».
    Дальше начался настоящий карнавал. Меня кормили сто раз в день, и если я по неосторожности или от маминого усиленного воспитания хвалила какое-нибудь блюдо, то назавтра весь стол уставлялся этим блюдом или его вариантами. Мне купили сережки, и тетя Майя, жестом фокусника вытащив из-за спины иголку, тут же проколола мне уши. Скажу вам по секрету, мама с папой весь прошлый год обсуждали, проколоть ли мне уши, и не поранит ли это мою детскую психику.
    В выходной был устроен праздничный обед в мою честь. Я сидела за длинным столом в свежесвязанном ярко-зеленом костюме, а рядом сидели огромные беловолосые братья тети Майи с такими же большими и молчаливыми женами. Все они ласково улыбались, как будто увидели живого гнома в колпачке, и ели мясо такими  порциями, что у меня  захватывало дух, и пили водку из тяжелых темных стаканов, не говоря ни слова и совершенно не пьянея. И дядя Славик пил водку, и обнимал меня, и тетю Майю, и по очереди всех жен, и я готова была вечно жить в этом тесном смешном доме, со скворечником и гудящей печкой в углу, потому что здесь было, как в старой теплой сказке.
И потому что здесь жил Янис.


    В прошлом году папа купил магнитофон. Для меня, конечно. Чтобы я могла записывать свое исполнение и потом находить ошибки. Это почти как смотреться в зеркало, веселенькое занятие! Но зато вместе с магнитофоном мне досталась катушка с песнями. Тихими странными песнями без названий и имен исполнителей.
«Не гляди назад, не гляди…», «Понимаешь, это странно, очень странно…»,
«Любви моей ты боялся зря, не так я страшно люблю…»
Я влюбилась в эти песни, не понимая, как когда-то в рисунки Матисса. Я бормотала их про себя с утра до вечера, и мама даже решила, что я начала заговариваться.

Теперь я все поняла. Их написали про меня.

   Я не гляжу назад. Я понимаю, что все это очень странно. Я не так страшно люблю Яниса. Может быть, я совсем его не люблю. Я просто не знаю, как теперь жить.

«…Когда же ты уходил к другой \  или просто был неизвестно где, \
      Мне было довольно того, что твой \ плащ висел на гвозде \ »

    Весь дом полон Янисом. Кресло отодвинуто, и раскрытая книга придавлена диванной подушкой. Еще влажное полотенце в ванной. Недопитая чашка кофе на столе.
    Я брожу по пустому утреннему дому, листаю книжку, пью кофе из его чашки, прижимаюсь лицом к мокрому полотенцу.  За окном тихий серый дождик, можно брести совсем без зонтика, седые старушки в маленьком как комната кафе едят шоколадные пирожные.
    К обеду все собираются домой. Янис прибегает последним, смахивает  намокшие волосы со лба, теребит мою косу длинными как у скрипача пальцами.
-          Как живете, караси? – весело и непонятно спрашивает он.
    Я не могу ответить. Я даже дышать не могу. Я тихо заползаю в большое кресло в самом темном углу гостиной и тупо молчу. Янис усаживается  на ковре, и как тогда в поезде его синие глаза оказываются  напротив моего лица. Веселые прозрачные глаза, колени у подбородка.  И я прекрасно понимаю, что если сейчас вместо меня поставить, например, горшок с фикусом, ничуть не изменится этот ясный приветливый взгляд.

    Каждый вечер Янис уходит.
- Повторять? – спрашивает дядя Славик и подмигивает мне. -
Не забывай, у тебя все-таки сессия.
- Повторять, повторять, – смеется Янис и машет мне рукой. Он бежит по переулку, а мы с дядей Славой смотрим ему вслед.
-
    Янис влюблен. Уже почти год. В прекрасную студентку по имени Линда. Даже не с его курса, а на год старше. По ней сходят с ума все приятели Яниса, так, по крайней мере уверяет дядя Славик, но она холодна и неприступна. 
И вот недавно что-то изменилось. Кажется, Янис все-таки добился ее ответного внимания. (Было бы чему удивляться!). Это к ней он летит каждый вечер, не взирая на сессию.
    Значит, принцесса все-таки существует, - думаю я, -  чувствовало мое сердце!

- А я так радовался, когда ты родилась у своего папы, - вздыхает дядя Славик, - вот, думаю, как складно выходит, у меня – сын, у Арона – дочь, и разница такая подходящая.
    Нет, не подумайте, что я разревелась, хотя, конечно, очень хотелось.

    Я соскучилась. Вдруг ужасно соскучилась по маме, по школе, по своему пианино. Так одиноко без музыки.
    Ой, какая же я тупая! Единственная вещь, которой можно не стыдиться. А Янис даже не слышал, как я играю. Как же я не подумала!
- Как же мы не подумали, - дружно всплескивают руками дядя Славик и тетя Майя. – Мы даже не слышали, как ты играешь!
- Еще два дня, - восклицает дядя Слава, - уйма времени. Пианино? Это уж вы не волнуйтесь, пианино я организую.


    Вы знаете, где дядя Слава «организовал» пианино? У себя на фабрике! В актовом зале. И заодно наприглашал кучу родственников и сослуживцев.
    Все было бы не страшно, к чему, к чему, а к выступлениям я привыкла, но утром ко мне подходит Янис, как всегда улыбающийся и прекрасный.
- Видишь ли, Сонечка, - он разводит своими длиннющими руками, - я ужасно сожалею, но, наверное, не успею прийти на твой концерт. Возникла одна срочная причина…
    Да, я понимаю, возникла одна срочная причина. Я даже знаю, как зовут эту причину.
- Может быть, ты сможешь попозже, не к началу? – позорно прошу я. – Там самое красивое – финал.
- Прекрасная мысль, - восклицает Янис, - я постараюсь прямо к финалу!


«Любви моей ты боялся зря \ не так я страшно люблю.
– повторяю я про себя, как заведенная –
Мне было довольно видеть тебя \ встречать улыбку мою…»

    Я хорошо сыграла на этом внезапном концерте. Даже, наверное, лучше, чем на городском конкурсе.
    Но Янис не пришел. Он не успел и к финалу.

«И в тихом ветре ловить опять \ то скрипок плач, то литавров медь…
А что я с этого буду иметь \ того тебе не понять»
–




10


Братьев, вот кого ей не хватает! Вот кто разделил бы с ней эту радость.
    Пятерых детей вырастила Мира Абрамовна, но никто не дался ей так тяжело, как этот последний, Арончик, ее любимчик, мамзер ее ненаглядный.
    Уж не говоря про его рождение, вот стыда-то было перед соседями, и дальше ни минуты покоя не знала: то в овраг убежит, то с крыши спрыгнет, а прямо перед Сонечкиной свадьбой, помнится, руку сломал. Хорошо хоть кривым не остался.
И ведь такой ласковый мальчик и сердце доброе, но озорник, озорник!
И учиться ленился, это в их-то семье! Давид раз не выдержал, отлупил, как сидорову козу, и ведь помогло, хотя она всегда против такого воспитания.
    Иосиф рано ушел, не дожил до такого праздника. Первый доктор в семье Блюм!
Как все радовались, что он на медицинский поступил (а что особенного с его-то памятью!), но ведь и на этом не кончилось ее беспокойство. В первую же весну присылает телеграмму: «Встречайте. Еду с Люсей». У нее и сердце оборвалось, – женился, негодник. Вместо учебы, вместо всех надежд! И хоть бы сообщил потихоньку, а про телеграмму- то все соседи узнали. Тут еще Давид гостил с семьей, жена у него милая, но уж больно хрупкая, не опора мужу, но это так, к слову вспомнилось, а главное, такая у нее тогда на сердце тяжесть была, а не поплакать при чужом человеке.   
    Смешно сказать, полместечка отправилось встречать младшего Блюма, - с женой едет, да с городскою. А как остановился поезд, тут и вышел ее красавец, мамзер ее бессовестный с собачкой на поводке!
    Ух, помнится, разгневалась она, так рассердилась! И перед Давидом стыдно.
Сколько сил, сколько денег вложил в этого паршивца! Так и сказала. – «Пока диплом доктора не получишь, чтоб духу твоего здесь не было! И ни про каких твоих жен и девиц слышать не желаю!».
    Вот так вырвалось в сердцах, а он, дурачок, поверил. Четыре года носу не казал! Правда, письма присылал регулярно, и учился, учился на совесть, это уж ей знакомые сообщали. Но главное-то она не узнала. Он ведь и вправду женился, бедный ее мальчик. Тайком от матери! Без денег, без жилья. И только тогда и сообщил, как диплом получил. А он, оказывается, уж без пяти минут отец! Жена – на последнем месяце.
    Вот такая-то радость! И врач с дипломом, и муж, и отец. И девочка, говорят, такая хорошая, добрая, из семьи порядочной. Верочка Зак. Уж не наших ли Заков родственница? Нет, наверное, люди бы знали.
    Ох, как сердце бьется! А что удивительного, уж семьдесят миновало!
Братьев, вот кого ей сейчас не хватает. Вот, что мучает ее долгие годы.

    И когда это было? Точно и не вспомнить. До войны еще.
    Младший, Арончик, пришел как-то под вечер туча тучей, и стал ходить по
комнате, пугая маленькую Сарочку.
- Нету, нету будущего в этой стране, - стонал он, размахивая руками.
Это уже не первый был разговор с тех пор, как не приняли его в университет.
Ни его, ни братьев. Не удалось им окончить училище с медалью, а без медали какая дорога еврею?
- Что, лавку открывать? – кричит Арончик, - нету, нету будущего!

    Верное место  нашел Арон для жалоб. Кому, как ни Мирке понять его. Не сбылась их мечта, не сбылась мечта ее мамы, благословенна ее память, не выучились мальчики.
А что же делать? Какой выход?

- Есть выход! – говорит Арон, и глаза его загораются. – Америка! Нужно уехать в Америку!
Молчит Мирка. Страшно ей. Где она, эта Америка? Как там жить?
- Можно там жить, - говорит Арончик, – прекрасно можно жить. Великая страна! И все, все равны! Никакой черты оседлости, никаких ограничений! Сегодня ты чистишь ботинки, завтра – первый миллионер. А сколько университетов! Сколько университетов!
- Лазаровичи уехали, - говорит Арончик, - Шульманы, Злотники!
Главное, деньги на дорогу, только деньги на дорогу. Только выбраться отсюда!

    И тут решилась Мирка, Мира Абрамовна Блюм, а правильно ли, только Бог ее рассудит.
    Да и что ей это ожерелье? Так, память о любимой бабушке. Но память не в ожерелье, а в сердце. Конечно, хотелось бы передать девочкам. А подумаешь, как бы лишней беды на них не навлечь. Вдруг рассорятся, или ограбит кто, или донесет какой недобрый человек. Такое бесправие вокруг творится, всего можно ожидать.
Решилась Мирка, Сарина любимица.
- Бери, Арончик, - быстро шепчет она, суя ему в руки ожерелье, - думаю, вам хватит на дорогу. Только здесь никому не показывай, свези в Минск, к Мотлу Шапиро, он такую вещь не упустит, много может заплатить.

    Вот так и случилось. Своими руками отправила братьев, разлучилась с самыми близкими людьми!
    А все так близко было, и равноправие, и университеты! Каких-нибудь десять лет прошло. И кто теперь помнит ее, черту оседлости?
     Нет, не доехали они тогда. Сразу она сердцем почуяла. Не зря же младшего сына назвала именем любимого братика.
    И вот тебе, пожалуйста, – ее сын уже  доктор! Как  она соскучилась по нему, родному ее Арончику, мамзеру ее ненаглядному!






11



- Нет, я просто не понимаю, как она поедет одна, - говорит мама, - ребенку еще нет восемнадцати!
- Ой, здравствуйте Саша! Входите, пожалуйста, входите!

    У нас гость, папин коллега и любимый ученик, Александр Яковлевич Каминский.
     Красивое имя  Александр. По-гречески значит  - защитник.
     Когда Саша входит в комнату, кажется, что внесли небольшой шкаф. Не большой, но и не маленький. Видно, Саше самому неловко, потому что он долго возится в прихожей, снимает свои огромные ботинки, раскладывает по карманам пальто огромные перчатки, аккуратно вешает шарф.
    Саша очень аккуратный  и точный человек. Идеальные качества для хирурга, говорит папа. Если мы приглашаем Сашу к семи, он приходит без одной минуты семь и потом долго стоит в прихожей, развешивая свой шарф и старательно не замечая, как мама сдергивает с головы бигуди, а я пролетаю из ванной в мокром халате.
- Входите, Саша, входите.
    Саша входит в комнату, садится, аккуратно поддернув на коленях брюки, и молчит. Он вообще говорит мало и очень медленно, обдумывая каждое слово.
Действительно, идеальный характер, особенно на фоне нашего семейства.

    Однажды папа решил повесить полочку на кухне.
- Не нужен никакой мастер, - заявил он маме, - минутная работа!
    Папа, действительно молниеносно вбил два гвоздя и повесил полку.
- Вот видишь, - сказал он.
Полка упала и разбила тарелку.
- По-видимому, плохо гвоздь вбил, - извинился папа.
Полка упала еще раз, придавив маме палец.
    Дальше лучше не рассказывать. Полка летала по кухне, как птица, папа гонялся за ней с гвоздями и молотком, постепенно разбивая одну за другой любимые мамины тарелки, а за папой гонялась мама, горько стеная и вытирая полотенцем пот с натруженного папиного лба.
    Тут появился Саша. Сначала он снял висящую на одном гвозде полку и аккуратно поставил ее в угол. Потом он  выстругал какие-то палочки, удивительно ловко поворачивая нож своими огромными пальцами. Потом он взял у мамы сантиметр и долго мерил стены, потолок и даже, кажется, пол. Мне стало скучно, и я ушла в комнату. Минут через десять Саша тоже вошел в комнату и молча сел, аккуратно поддернув брюки. Я помчалась на кухню. Полка висела строго параллельно стенам, как солдат в строю, в ведре лежали аккуратно сметенные осколки тарелок, а над ними прямо в воздухе парил веник.
- Я там вбил маленький гвоздик, - вежливо объяснил маме Саша, - чтобы нижний край веника не заламывался.


- Саша, вы представляете, она собирается одна ехать в Прагу на конкурс! Совершенно одна!

    Я быстро ретируюсь за шкаф. Вот и старое зеркало, мой вечный недруг.
Нет, надо признаться, положительные сдвиги есть.
     Во-первых, я выросла. Не бог весть как, конечно, но теперь даже рядом с Янисом я бы уже не выглядела так безнадежно нелепо.
Янис…  Как будто чья-то холодная жесткая лапа сжимает  сердце.
«Не гляди назад, не гляди…».
    Так. Лучше вернемся к зеркалу.
    Очки тоже исчезли. С тех пор, как я безжалостно запихала их в карман на платформе в Вильнюсе, они появляются на моей физиономии только в крайних случаях, например, на очень важной лекции. И – ничего, зрение даже лучше стало. И лент поубавилось. Но одну я все-таки оставила. Темно-коричневую, бархатную. Только я не вплетаю ее в косу, а завязываю сверху. Получается очень трогательно, как у гимназисток на старых фотографиях. Наша учительница гармонии, почтенная Эмилия Леопольдовна, тихо тает при виде сей прически и явно завышает мне оценки. Феликс тоже говорит, что так очень красиво.
     Да! У меня же появился поклонник. Феликс Горохов, со скрипичного отделения. Он провожает меня из училища, послушно волоча мой портфель и папку с нотами. Пусть скажет спасибо, что я не играю на виолончели!
    Феликс считает, что он гений. Впрочем, у нас многие так  думают, каждый о себе, конечно. Всю дорогу в троллейбусе Феликс рассказывает мне о своих будущих планах и гастролях. Я вежливо киваю. Все-таки, музыканты иногда бывают ужасными занудами, не про меня будет сказано!
    При входе в квартиру я замечаю огромные Сашины ботинки.
- У нас гости! – радостно сообщаю я Феликсу, - извини, - и, чмокнув в щеку, быстро выпроваживаю его за дверь.
- «…но, Боже мой, какая скука!»

    Саша пригласил меня в кино! Вот потеха.
    Он шагает по улице своими большими шагами, аккуратно обходя лужи, а я вприпрыжку догоняю. Уж лучше бы просто посадил меня в карман! Как будто услышав, он наклоняется и предлагает взять его под руку. Ха! Ну, что ж, будем учиться ходить под руку.
    А что тут смешного? С кем я, скажите на милость, могу ходить под руку?
Папа всегда мчится вперед, расталкивая толпу, как в пионерской игре «Зарница»,   просто хочется дать ему в руку красный флажок. А с Феликсом хождение под руку невозможно по техническим причинам – под рукой он таскает скрипку.

    Кино называлось странно и грустно, «Жил певчий дрозд», и было совсем не про дрозда, а про смешного нелепого музыканта из оркестра. Он разговаривал ни о чем с разными людьми, и спешил, и опаздывал на свои репетиции, и лежал на траве, а за кадром лилась и лилась музыка, и я могла пропеть ее такт за тактом. «О, мой Бог…».
    Интересно, как аккуратный обязательный Саша должен воспринимать такой фильм? Я повернулась, и тут же раздался громкий шепот:
- Девушка,- попросите своего супруга снять шапку, наконец! Ну, ничего же не видно!
    Саша снял шапку и начал извиняться перед сердитой теткой, как будто был виноват, что уродился таким великаном.
 «Я выйду за него замуж», - подумала я без всякого восторга.

    Мы возвращались поздно вечером, молча глядя из окна троллейбуса на темную улицу.  Ничего примечательного на улице не было. Да, Феликс хоть про гастроли рассказывает.
Вот шкаф ходячий! - внезапно разозлилась я, - доброго слова  не вымолвит.  Можно подумать, его каждый день называют моим супругом!

    У входа в подъезд Саша вдруг наклонился, как будто заслоняя меня от всего мира, и поцеловал. Очень тихо и просто. «Александр – значит защитник», красиво подумала я.
Жить стало легко и радостно.

-

    Жить стало легко и радостно. В доме суматоха. Папа отменил два дежурства.
К нам приехал дядя Славик!
- Ты же понимаешь, по дороге из санатория, ну просто не мог не заскочить!
-
        Сначала он сто раз расцеловался с папой и мамой. Потом бросился ко мне, прижимая одну руку к сердцу, а другой прикрывая глаза, чтобы не ослепнуть от моей безумной  красоты. И тут же потребовал сыграть «ту чудесную вещицу», что я исполняла на их незабвенной фабрике. (Господи, что ж это было?).
Дальше началась небольшая пресс-конференция.
- Майя? Вышла на пенсию. Что-то устала очень. Нет, нет, здорова.
Да, видно, накопилось за жизнь.
- Янис? Женился красавчик! Уговорил таки свою Линду. Да, я же вам писал! Как она? (дяди Славино лицо  кривится, будто он лизнул лимон) Ничего, сам выбирал, сам пусть и живет! Мальчику два года. Она с ним только по-литовски разговаривает.
- Так! Что же это мы сидим?!
    Жестом фокусника дядя Славик достает из чемодана пять бутылок грузинского вина и огромный сыр.
- Пир! – кричит он, - я семь лет не видел своего лучшего друга! По такому случаю мы обязаны устроить пир!

    На пир срочно вызывается Саша. Дело в том, что папа совсем не может пить, у него печень, но немыслимо огорчить дядю Славу.
    Саша является строго в семь с бутылкой водки, двумя банками шпрот и большим шоколадным тортом. Папина печень плачет горючими слезами. А, наплевать,- кричит папа, -  один раз живем!

    Нет, это надо было видеть! Бутылки составлялись под стол по мере опустошения, чтобы мама не могла сосчитать и не расстраивалась зря. Тосты сопровождались песнями и даже немножко плясками, как будто дядя Слава был не инженером на ткацкой фабрике, а самым отчаянным джигитом. На третьем часу папа сомлел и прилег в углу на диванчике. Саша держался на высоте. Он  наполнял рюмки с хирургической точностью, одновременно помогая маме разделывать жареную курицу и подпевая дяде Славе в самых ответственных местах.  Пел он, надо признаться, ужасно, что не помешало дяде Славику  полюбить его самой горячей любовью. Они тут же назначили день приезда Саши в славный город Вильнюс, потом решили для полной картины прихватить и нас с мамой, я уже собралась было, но тут мама заявила, что если мы сейчас же не отправимся спать, то она за себя не ручается. Дядя Славик как-то очень послушно согласился, вдруг стало заметно, как он устал.
- Ну, ты хватил, - сказала я Саше, провожая его до дверей. Кажется, у вас принято рассчитывать лекарство на килограмм веса. Не все же такие слоны!
- Да, есть малость, - виновато сказал совершенно трезвый Саша. – Увлекся. Уж очень классный дядька! Он что, брат Арона Иосифовича?
- Нет, - сказала я, - у моего отца нет братьев.


***


    Мишу и Давида арестовали в один день.
- Это какая-то ужасная ошибка, - твердила заплаканная Вера, укачивая Марьяшу, - дикая, немыслимая ошибка.
   Но это не было ошибкой. Арон все понял. Это было жесткое сознательное уничтожение.
    Два месяца назад забрали Якова. Тогда никто из них не поверил, хотя вокруг уже  происходило что-то непонятное. Он рванулся в Москву,  - разобраться, помочь. Возможно, есть враги, ревизионисты, но Яков? Профессор, интеллигентный человек.
    С сестрой что-то ужасное творилось, просто на стены бросалась. Еще, помнится, какой-то человек пришел, молодой, может быть, ученик Якова, так она так кричать начала, что соседи  стали заглядывать, думали, что-то случилось с Фанечкой.
 Яков, отцовский постоялец, милый добряк!
    Сколько он тогда в этих жутких очередях отстоял, сколько бегал по знакомым и сослуживцам. Ничего. И приговор какой-то дикий. Десять лет без права переписки!
    Так. Главное не поддаваться панике. У сестры Сони какие-то сбережения есть, первое время продержится. А что с остальными? Люба Мишина,  – человек практичный, истинная жена военного, написала, что хочет уехать к Рахели в деревню. Это, действительно, выход. И детям будет легче, говорит, сына чуть из пионеров не исключили, кого-то он там побил из-за отца. А вот Давида жена? Такая милая, волосы светлые, вьются, на киноактрису похожа, он тогда хоть и пацан был, но сразу разглядел. Что она будет делать? Даже подумать страшно. И не с кем  посоветоваться. Вера – только реветь может не хуже Марьяши. Мама, бедная мама. Как же он гордился, идиот, что выдержал характер, четыре года не приезжал. А ей-то как дались эти четыре года! Сама поехала, с подарками! Все по лестнице спешила, торопилась на Марьяшу глянуть. Только в дверь и успела зайти. И что толку, что они – два врача? Ничего, ничего не помогло! Ни искусственное дыхание, ни кордиамин. Хотя теперь, наверное, радоваться надо, что она не дожила до всего этого кошмара.
    А, может быть, жену Давида тоже к Рахели? Затоскует она там. Ничего. Сейчас не до женских нервов.  Да, это единственный выход!
 Надо хоть поспать немножко. Завтра на дежурство. Хорош же он будет! Стучится в дверь кто-то? Не может быть!!!
 Нет, они раньше приходят, вон уже рассвело. Нечего так паниковать.
      Все-таки дверь открыл не сразу, постоял немного. Стук повторился. Очень уж робкий, эти так стучать не станут!
    На пороге стояла дрожащая Фанечка, дочка сестры Сони, прижимая к груди какой-то сверток.
Руки разжались, сверток тяжело рухнул на пол. «Пушкин. Академическое издание. Первый том».
- Арончик, - сказала Фанечка, -  Арончик, маму арестовали.



***



- Этого не может быть! Это какая-то дикая нелепая ошибка!
Мамин голос дрожит от слез.
- Он три месяца назад был здесь такой веселый, здоровый. Вы же еще напились как зюзи! А Майя сказала, что он знал. Что уже летом нашли метастазы.
- Значит, он знал, - говорит папа, - и специально приехал попрощаться. Это вполне в его духе.

    Умер дядя Слава.
Накануне Янис звонил целый вечер. Но никто не отвечал. Это я виновата. Мама с папой как всегда на работе, а я отключила телефон, чтобы не мешал заниматься. Первый международный конкурс в моей жизни.
    Мы выезжаем вдвоем с папой. Мама уже не успевает отменить операцию.

    Все тот же поезд, то же небо на фоне красных черепичных крыш, тот же Янис встречает нас на перроне.
    Прекрасный принц с грустными потемневшими глазами.
    Он совершенно не изменился, только, кажется, стал не таким длинным. При виде меня Янис охает и вдруг становится ужасно похож на дядю Славика. Еще мгновение, и он прикроет рукой глаза, чтобы не ослепнуть от моей красоты.
    Мы идем к автобусу по скользкой, покрытой мокрым снегом улице.
- Отец ужасно страдал, - говорит Янис, - мы с мамой только молились, чтобы это скорее кончилось. Он категорически запретил сообщать вам. И с работы никого не впускал. Говорил: «Пусть запомнят меня человеком!»

Огромный стол заставлен тарелками с жареным и печеным мясом,  бутылками водки.
- Пусть будет все, как он любил, - говорит тетя Майя.
Она опять стала похожа на снежную королеву. Старую усталую снежную королеву с ледяным лицом и потухшими глазами.
    Рядом с тетей Майей сидит Линда. Нет, она не сказочная принцесса, как я себе представляла. Скорее она похожа на жен тети Майиных братьев, больших молчаливых жен (я так и не научилась их различать). Только Линда моложе и красивее.
На руках Линда держит пухлого белокурого мальчика с серыми глазками.
- Даже хорошо, что у Яниса Майина фамилия, - шепчет мне папа. – Представляешь, этого ребенка звали бы Шнеерзоном!

    Поздно вечером гости расходятся. Мясо съедено и выпито такое количество водки, что, думаю, дядя Славик был бы абсолютно доволен.
    Папа с тетей Майей сидят на кухне, а я тихо брожу по дому, трогаю старое кресло в углу, полотенце, книжку…«Любви моей ты боялся зря…».
    Нет сил думать ни о чем. Или пора спать?
Я расплетаю косу и начинаю расчесывать волосы. Это занятие не на пять минут, можете мне поверить.
Почему человек чувствует, когда на него смотрят?
- Соня, - говорит Янис странным обжигающим шепотом, - Соня! Ты же просто принцесса! Настоящая принцесса с золотыми волосами.

    Мы идем по замерзшему ночному Вильнюсу. Скользко, и Янис крепко держит меня за руку. Как первоклассницу. Дует сырой ветер, и я вдруг начинаю ужасно дрожать, просто до стука в зубах. Наверное, сказывается бессонная ночь в поезде и весь этот странный грустный день. Янис почти бегом тащит меня к какому-то старинному дому. О, да это собор. Мы стоим под стеной собора, Янис обнимает меня, закрывая от ветра, он дышит на мои ледяные руки, и прижимает их к своим щекам.
    И я плачу, плачу, как глупая несчастная первоклассница, которой не досталось мороженого.

- Сонечка, родная моя девочка! – шепчет Янис. – Отец тебя очень любил. И я тоже. Я тоже очень тебя люблю. Ты как будто моя сестра. Чудесная маленькая сестра с золотыми волосами!
- Слушай, я хочу тебе что-то сказать! Линда ждет ребенка. Это будет девочка, я уверен! Хочешь, я назову ее в твою честь?
 




***


    Мама говорит, что папа совсем не растерялся. Он вел себя как настоящий мужчина, хотя ему едва исполнилось 22-а  года. Он только один раз заплакал, в ту ночь, когда к ним приехала Фанечка.
    С женой Миши оказалось проще всего. Это была такая мужественная и веселая женщина. Она сразу решила уехать к Рахели, Папа только помог им списаться.
Кажется, он послал ей денег, впрочем, какое это имеет значение.
    За женой Давида папа поехал сам. Но он опоздал. Опоздал всего на один день.
Удивительно, как четко и продуманно она все сделала, кто мог ожидать от такой милой, слабой женщины! Она отвезла сына к знакомым, положив ему в карман записку с папиным адресом. Она убрала квартиру, выключила свет и плотно закрыла все окна и двери, чтобы газ не выветрился раньше времени. Жен парторга и бухгалтера их завода к этому времени уже арестовали.
    Только к вечеру папа нашел мальчика. Тихого красивого мальчика с красивым иностранным именем Марлен.

    Конечно, их комната была маловата для двух взрослых и трех детей. Но тут опять появляется Соня номер один. У нее была чудесная особенность появляться, когда в ней была острая необходимость и потом незаметно исчезать. Она забрала к себе Фанечку, а для Марика принесла матрас, который прекрасно убирался днем под стол.
 - Надо не поддаваться обстоятельствам! – сказала она и записала детей в кружок хорового пения от профсоюза медработников. Половина ее зарплаты как-то незаметно перекочевала в мамин семейный бюджет, но мама не могла возражать, так как половина папиной зарплаты каждый месяц отправлялась на адрес Рахели. Так они пережили 40-й год и перебрались в 41-й.
    Семен служил на Дальнем Востоке, и папа, сколько мог, скрывал от него страшные новости. Но он узнал, конечно, стал рваться в Москву, атаковал начальство, слал рапорт за рапортом. Начальство отмалчивалось, рапорты исчезали бесследно. Видно, в этой жуткой карательной машине произошел какой-то сбой, Семена не только не тронули, но даже повысили в звании. Войну он начал уже подполковником. Он погиб под Сталинградом и похоронен с почетом, как и полагается старшему офицерскому чину. Жена его осталась во Владивостоке, и след ее затерялся. Своих детей у них никогда не было.

    Это была, конечно, идея Рахели, привезти всех детей на лето в деревню.
- Мотл расширил веранду, - писала она, - погода стоит чудесная, картошка уже зацвела. Решай скорее, пока вы  там не зачахли от вашего гнилого Ленинградского лета.
    В мае 41-го папа отвез их всех, маму с маленькой Марьяшей, Марика и Фаню,
к Рахели в Белоруссию. Он набрал кучу дежурств и надеялся на свободе заработать
побольше, так как просвета не предвиделось, вестей ни от кого не было, ни от Давида, ни от Миши, ни от сестры Сонечки.



***

    Так мирно стучат колеса. Тра-та-та. Тра-та-та. Как аккомпанемент в вальсе. Неужели все это случилось, случилось на самом деле? И что теперь будет с ней, с Яковом?
Яков! Об этом надо думать. Как он сказал? – Это просто период, неудачный период -.
А вдруг, правда? Якову всегда можно было верить. Он еще что-то говорил. Ах, да, - держись братьев -. Он же не знал, что братьев тоже… Нет, нет, еще остался Арончик! Арончик – ее опора? Черные глазки, вихор на макушке. Как они все растерялись, когда мама принесла его! Боже мой, Рахелька даже плакала.
    Арончик, игрушечка моя. Конечно, у мамы не было сил за ним бегать. « Сорэле, держи его! Сорэле, куда он подевался? Сорка, беги скорей, он же сейчас свалится с крыльца!»
    Чтобы мальчик так любил прыгать! Не успеешь оглянуться, он уже летит – с дивана, со стола, с крыши. Нет, хорошо, что у нее родилась девочка. Такая умница, часами играет себе тихонечко. Яков и хотел девочку. Ах, да, Яков. Яков… Это она, она  во всем виновата! Замужняя женщина, такой уважаемый дом и вдруг интрижка на стороне.
Неправда! Это не было интрижкой! «И если заплакать, то – о любви…»
    Солнце было такое жаркое, какое-то совсем южное. И он в белой панаме. – Какая смешная шляпа! – Вам не нравится? – Боже мой, но почему же сразу выбросить! Это так мило – дом отдыха, белая панама. – Веер? Ха-ха, это уж слишком. Даже в руках никогда не держала!
    Боже, о чем это она! Яков. Яков арестован. А она сама?! Она же тоже арестована! Безумие. Какое-то дикое коллективное безумие!
Куда они  везут нас? Все женщины. А дети? Куда они подевали детей?! Ах, да, они в другом вагоне. Только самые маленькие. Которых нельзя отрывать от матери.
    А Фанечка уже большая. Она всегда была как большая, такая умница. Яков так гордился, ни одной четверки в полугодии! Яков. Почему так путается в голове?
Десять лет без права переписки! Что они делают с нами! Через десять лет ей будет 42-а, нет, уже 43-и. Какая разница! А Фанечке 22-а! Боже мой, почти как ему сейчас!
«Правда, это забавно, белая панама? Я хотел, чтоб вы рассмеялись» …И если заплакать, то о любви…
    Губы горячие, обжигают пальцы, ладони, шею. А щека гладкая, мальчишеская. Как у Арончика. Боже мой, он же ровесник Арончика! Какие жаркие губы, как теплый вихрь… голова кружится… да, вот так раствориться в этом тепле, в этом жаре, не дышать… как невесомо тело, или это руки его обнимают так крепко… земля плывет, губы в губы, дыхание в дыхание…  Да! Да! Раствориться в этой нежности. Мальчик мой! Безумие мое! …Яков?  Я не знаю. Я ничего не знаю. Только этот миг, еще миг. Я уйду. Я сама уйду. …Боже мой, я люблю его!   «И если заплакать…».
    Яков догадывался. Яков, родной человек, как Рахель, как мама. Какое везенье родиться младшей дочкой в семье. Все баловали, все, мама, Рахель, Давид, но, особенно, папа, конечно.
     Папа. Борода седая, в кольцах, их хорошо наматывать на пальчик. Папа жмурится как от щекотки. - Спой, спой, девочка, фейгеле моя! -  Как легко, как радостно петь у папы на коленях, он чуть подтягивает басом, как будто другую песню, но она чувствует, что так еще красивее. Как жалко, что Яков не поет. Нет, нет, сейчас не надо про Якова. Папа, папочка! Как все смеялись над этой козой. А она совсем и не стеснялась. И ведь правда, все время была голодная, наверное, росла еще. Как звали козу? Зорька? Нет, не помню.
    Папа умер через два года. Во сне. Смерть праведника. Они оба были праведниками.
Как легко ушла мама. Приехала проведать Арона с молодой женой, да так и упала на пороге. Арончик плакал горше всех, даже больше Рахели. Как будто оплакивал всю семью. Ну, да, он ведь еще совсем мальчишка, а тут сразу и отец, и сирота. Как мало она горевала о папе! Неужели она, действительно такая  жестокосердная? Нет, тогда так много всего навалилось – Яков, Москва, Фанечка.
    Это папа придумал пустить постояльца. Такой немолодой почтенный человек. Виски седые. Она боялась даже разговаривать при нем! Боже, ему еще не было тридцати пяти!
Как он встал тогда на колени. Она чуть не умерла от растерянности. Или от радости?
А Арончик в тот день сломал руку. Кажется, опять откуда-то спрыгнул.
Папа обрадовался, а мама растерялась немного.
     Вот так же она лежала тогда и думала, неужели это случилось? Она – москвичка, жена взрослого уважаемого человека!
    Какая веселая началась жизнь! Они купили ей длинное платье, устроили прием. Седой важный военный наклонился и поцеловал руку: «Яков Абрамович, у вас очаровательная жена!». Они обставляли комнату. Шкаф все не влезал, пришлось даже  отпилить кусок.
     Вот только ночи. Ночи были неуютные, чужие. Она долго возилась на кухне, перетирала сухую посуду. Чужой неуютный человек лежал рядом, тяжело дышал, касался ее жесткими коленями. Тело сжималось и холодело. – Он хороший, добрый, - повторяла она как заклинание, -  он мой муж, я люблю его, я горжусь им! –
 Яков не настаивал, молча уходил на кухню, курил. Потом вдруг это прошло. Привыкла слышать его дыхание, засыпать, прижавшись к теплому плечу.
Потом появилась Фанечка.
    Почему они решили не снимать дачу? Каждый год снимали, прекрасное место, Фанечка там просто расцветала. А тут вдруг взялся этот дом отдыха. Кажется, у Якова  начались неприятности на работе. Кого-то уже арестовали, он нервничал,  не хотел  уезжать из города. Она была как слепая!
     Какая прекрасная образовалась компания. Она – самая старшая! Фанечка подружилась с одной совсем большой девочкой. И еще милая пара из села, Таня и Ваня. Он – типичный комсомольский вожак, веселый, курносый, кажется, они и приехали по комсомольской путевке, она – тихая, трогательная, фигура, как у скульптуры в Летнем саду. И еще один совсем молодой человек, поэт, студент ИФЛИ. Откуда он взял эту смешную панаму? Гуляли до поздней ночи, устроили поход за грибами,  хохотали, как сумасшедшие. Каждое утро он приносил цветы. Вместо вазы использовали ведро для мытья полов, ставили в угол, обернув бумагой. Фанечка  упивалась свободой, новой подружкой, загорела, как индеец. Кто-то придумал концерт самодеятельности.
– Да, конечно, она споет. Она обожает петь! И призы? Ну, тогда просто никаких вопросов! – Аккомпаниатор попался вполне приличный, сразу поймал тональность. «И нет в мире очей, и милей, и черней…»
 Как все хлопали! Ну, конечно, дом отдыха, легкомысленное настроение. Про призы не соврали. Пушкин. Академическое издание. Прямо этого года! Жаль, что только один том, ну, ничего, остальные скоро издадут, можно будет докупить. Какой хулиган был этот Пушкин! А Фанечка все понимает, смеется, как большая. Поздно вечером он вложил в книгу листок – «Прочтите потом, пожалуйста».
   Через две недели арестовали Якова.


***


И если заплакать, то – о любви.
Догнать. Дотянуться. Окно затворить.
Утратить, очнуться. Страдать и молить.
Но лишь о любви. Лишь о любви…

    Эти стихи я нашла в старом томе Пушкина. Огромный пожелтевший том в бежевом переплете. Академическое издание, 1939 год. Стихи написаны от руки, на тонком, тоже пожелтевшем листочке.
    Мама не помнит, откуда взялся у нас этот том.
- А что стихи о любви? – мама берется рукой за сердце, - ну, конечно, это какой-нибудь из папиных тайных романов!
-
    Конечно, эти стихи не такой уж шедевр, особенно на фоне Пушкина, но они меня окончательно доконали.
    Вот уже два месяца, как мы вернулись с похорон дяди Славика. У меня – полная свобода. Мама с папой в отпуске, конкурс приказал долго жить, гуляй – не хочу.
    Нет, конкурс состоится, просто «требуется более тщательный отбор участников».
Это я подслушала разговор директора комиссии с нашим парторгом. Подслушивать, конечно, нехорошо, но уж больно тонкая перегородка в классе по гармонии.
- Эмилия Леопольдовна, дорогая,- басит директор, вы мне объясните, что это такое?!
      Да, вот здесь. Софья Блюм!
- Это очень хорошая девочка, - поет дорогая Эмилия,- вы не помните, такая рыженькая, с косой?
- Вот именно, рыженькая! Эмилия Леопольдовна, мы с вами взрослые люди,
- спуститесь на землю! Никто не разрешит нам отправить заграницу девушку с такой фамилией, да еще с такой вызывающей внешностью.
- Но она самая сильная в группе пианистов. И потом…, мы же должны ей как-то объяснить?
- Пошлите не пианиста! Горохова, например, прекрасная биография, из семьи рабочих. Не ищите проблем там, где их нет! А объяснять? Конечно, если вы считаете нужным… . Ну, скажите, что у нее маленькие руки.


- Но если заплакать, то о любви… - твержу я, сжимая в кулаки свои «маленькие руки» -
- О любви… о любви…
    
-     Иногда заходит Саша, и мы молча гуляем по ночной Москве. Весна в разгаре, уже растаяли последние сугробы в тени у подъездов, и только в моей груди сидит большая толстая льдина. Как будто я на самом деле побывала в доме у снежной королевы.
-      Иногда большое удобство, когда человек все время молчит. Нет необходимости отвечать и делать вид, что тебе интересно.
-     Вдруг налетает ветер, Саша прикрывает меня своей широкой спиной, и тут силы мои кончаются, и я начинаю реветь, как  в ту ночь, под стенами старого собора, на старой площади, в старом городе Вильнюсе.

- Что? Что ты – спрашивает Саша, - я тебя расстроил? Я не очень ловкий человек, Сонечка, это правда, но…
- - Нет, нет, - я виновато мотаю головой, - не обращай внимания, наверное, весна действует.
    Саша берет меня за руку и ведет. Я знаю эту дорогу, мы идем к нему домой.

    Саша уже приглашал меня к себе, чтобы познакомить со своей мамой.
Высокая статная женщина с большими прекрасными руками радостно суетилась, накрывала на стол. – Он такой скрытный человек, мой сын, - жаловалась она. – Кто мог знать, что у него есть такие милые знакомые! Нет, нет, девочка, не поднимайте это блюдо, вам будет тяжело. Давайте-ка я сама.
- В прежние время это был бы очень серьезный шаг, - сказала моя мама. –– Почти предложение руки и сердца.
   Единственный способ общаться с моей мамой, это ничего ей не рассказывать!

     Мы идем к Саше домой, но его мамы там сейчас нет. Она в санатории для сердечных больных. У больших грузных людей часто бывает слабое сердце.

    В коридоре Саша обнимает меня, очень сильно обнимает, но мне все равно, не сломаюсь же я, в конце концов. Он поднимает меня на руки и несет в комнату. Пусть.
Пусть несет, пусть не зажигает свет, только чтобы эта подлая льдина хоть немного растаяла и дала мне дышать и жить.
- Соня, - спрашивает Саша глухим голосом,  - у тебя было что-нибудь?
- Да, - отвечаю я. – Было.

    Нет, я не идиотка, и не младенец, я прекрасно понимаю, что имеет в виду Саша. Но мне все равно, что он имеет в виду. Потому что у меня было!
     Был ночной поезд, и  пустой утренний дом со скворечником, и полотенце и чашка. Была ветреная холодная ночь у стен старого собора, и Янис, который обнимал меня, и грел мои руки, и любил меня, как свою чудесную сестру…

    Мне не плохо, и не страшно, и не радостно. Мне никак. Просто немного больно.
- Соня, Соня, Сонечка…- повторяет Саша, - прости меня, я идиот, старый чугунный осел! Конечно, мне не надо было спрашивать…
    Бедный Саша, положительный точный человек! Конечно, тебе не надо было спрашивать. Впрочем, какое это имеет значение!
    Он провожает меня до квартиры. Хорошо, что мама с папой в отпуске, не надо общаться и отвечать на ненужные вопросы. Саша обнимает меня, склонившись как над ребенком, трется носом об мою щеку. И тут эта тяжелая жесткая льдина, наконец, растворяется, и я дышу глубоко и свободно. – Я позвоню после работы, - говорит Саша. На улице светает.  Да здравствует новый день.



***


   Мама говорит, что жизнь в доме Рахели выглядела так мирно и патриархально, что все произошедшее с братьями и Соней казалось дурным сном.
    Марьяше уже шел третий год, она начала прекрасно говорить. На грядках появилась первая зелень, Марьяша садилась на корточки перед каждым кустиком, хлопала в ладоши и восклицала: «Ой, цветочек!» У нее прорезались жевательные зубы, и она постоянно проверяла их пальцем. – Ну, как? – спрашивала мама. – Еще не расцвел, - отвечала Марьяша, сокрушенно качая головой.
    Люба научилась доить козу и каждое утро «впаивала» во всех детей по стакану парного молока. По субботам приезжали дочери Рахели, совсем уже взрослые девушки, одна даже старше мамы. Иногда приходила в гости Майя,  она отдыхала с маленькими сыновьями у родителей мужа.
    Все было хорошо, но сердце мамы сгорало от тоски и ревности. Ей мерещились коварные практикантки с косами и вышитыми воротничками, которые плотным кольцом окружали юного прекрасного доктора Блюма и уводили его от семьи. Медсестры были еще опаснее. Эти постоянно находились рядом, днем и ночью, а уж мама-то слышала, что бывает на ночных дежурствах в больницах!
    15-го июня, оставив Марьяшу на попечение Любы и Рахели, мама вернулась в Ленинград.

    Дальше мне не хочется рассказывать. Да вы и так уже догадались.
Их убили. Всех. Согнали в одну большую толпу и расстреляли из автоматов. Потому что в феврале 1942 года в Белоруссии еще, слава Богу, не было газовых камер.
    Впрочем, что я говорю. При чем здесь слава в этой истории.
    И при чем здесь Бог. 




***



- Я просто не в силах поверить! – моя бедная мама мечется по кухне, - кошмар какой-то! Арон, что ты молчишь? У ребенка вся жизнь рушится!

    Мама как всегда преувеличивает. Никакого кошмара. И жизнь моя вполне на месте, ничего не рушится. Просто я беременна. Вполне естественная вещь, тем более, мне уже исполнилось восемнадцать. Саша, как порядочный человек, на мне женится, и я рожу мальчика. Или девочку. Об этом еще надо подумать.
- А как же свадьба? – говорит мама. – А платье? Пока оформим документы, ты ни во что не влезешь!
- Товарищи, не надо искать проблем там, где их нет, - говорю я голосом директора художественной комиссии, - кого ты, интересно, собираешься приглашать на свадьбу? Ларису Ивановну?
- Ребята, - говорю я голосом нашей пионервожатой Люси, - а как мы назовем мальчика? Жду ваших предложений.

- Соломон, - говорит мама,
- Иосиф, - говорит папа.
-
- Товарищи, спуститесь на землю. Здесь вам не Булгаков и не славный город Иерушалаим. Его же в ясли не примут с таким именем!
- Ну, тогда Миша, - говорит папа, - Семен, -  говорит папа, - Давид, Яша…
- Марик, - добавляет мама.
У меня сжимается сердце. - А девочку?
Мира, - говорит папа, - Раечка, Фаина, Люба…
- Марьяша, - шепчет мама

    Ребята, вот видите, а вы огорчаетесь. Хорошо, что я рано начала. Это же успеть надо, их всех родить! Представляете! Мальчиков и девочек. Рыжих и не рыжих. И все умные, и прекрасные, и здоровые! И все похожи друг на друга!
 Нет, им не удастся нас так просто убить! Вы слышите? Не удастся!!!
 - Не кричи, - говорит мама, - тебе вредно волноваться.



    Вы знаете, какая новость? Ни за что не угадаете!
    У меня будет двойня! Мальчик и девочка. Совершенно точно известно. У папы на работе есть шведский ультразвуковой аппарат. Чего только не придумает это медицина!
    Еще почти два месяца, а мои дети уже живут совершенно самостоятельной, отдельной от меня жизнью. Они весело топочут пятками и размахивают кулаками. Откуда я знаю? Еще бы мне не знать, когда эти самые кулаки и пятки так и лупят по моему животу, да еще и вытарчивают то тут, то там. Вот потеха!
    Все бы ничего, но складывать дорожную сумку с таким животом – не большое удобство. А мама категорически отказалась помогать. Говорит, она не желает принимать участие в этом безумии. А безумия никакого и нет. Просто шефский концерт в Павлове Посаде. Два часа езды! Конечно, я могу взять справку, но за участие в шефском концерте наша ответственная Эмилия Леопольдовна обещает поставить зачет. Три дня, и я буду избавлена от зачета по гармонии!

    С именем для девочки все уже решено. Мария. Тут тебе и Мирьям, и Марьяша, все подходит. Мне, например, нравится Маша. А вот с мальчиком что-то застопорилось. – Может, остановимся на Давиде, - говорит Саша, ничего звучит.
- А, может быть, лучше Славик?
- Нет, нет, Славик не надо, - торопится мама, - Славиком Янис назвал своего второго сына. При живом не хорошо.
Янис. Мой прекрасный принц с прекрасным именем.
- Мама, а почему при живом нехорошо?
- Сама точно не знаю. Предрассудки, конечно. Вроде, у евреев считается, что вместе с именем к человеку переходят непрожитые годы, счастье, удача…
Да, хорошенькие предрассудки. Нет, не хочу я забирать у Яниса удачу и непрожитые годы. Даже для собственного сына. 
- Ладно, пусть будет Давид. Тоже ничего. Царское имя.


    В приемном покое стены серого цвета. И простыни серого цвета. И даже клеенка.
Что, у них краски кончились что ли, в этом Павлове Посаде?
    Кажется, на этот раз мама оказалась права. У меня преждевременные роды.
Эмилия побежала звонить папе. Пока она дозвонится, пока папа сможет приехать, это еще целая вечность. Может, все уже и  кончится.

- Извините, пожалуйста, - зову я акушерку.
У акушерки уютный совершенно домашний вид. Она вяжет носок сразу на пяти спицах. Надо же. Целая наука.
- Извините, пожалуйста, - зову я, - мне ужасно больно.
- А что ж ты хотела, милая. С мужиком спать, и чтоб было не больно!
Папа любит повторять, что простота хуже воровства.
- Но у меня особый случай. У меня двойня.
- Здесь у всех особый случай. Вон эта, слышишь, как надрывается.
На соседней кровати светловолосая женщина кричит, закинув голову и раскачиваясь из стороны в сторону: - Ой, мамочка, ой родненькая, ой не хочу больше!
     -Во, вишь, - смеется акушерка,  - не хочет она! А с мужиком своим, небось, хотела!

    Неожиданно женщина затихает и поворачивается ко мне.
 – А меня Валей зовут,- говорит она, улыбаясь искусанными губами.- Уж третий раз мучаюсь. Все надеюсь девочку родить. Ох, крепко берет, наверное, уже скоро. Ой, мамочка, ой, родненькая!

     Уже темнеет. Или это у меня в глазах темно? Нет, человек не может это вынести!
Где мама, Саша? Почему все оставили меня? Господи, помоги мне! Да сделайте же что-нибудь!
 - Подойдите, подойдите ко мне! Я не могу больше!

-     - Сегодня день ничего выдался, спокойный, - говорит акушерка няньке, - только троих приняла. И чайку успела попить, и пообедать. Вот только эта рыжая больно капризная. И откуда взялась на мою голову? Приезжая что ли? О, смотри, из самой Москвы! Каминская Софья Ароновна.
 Ну, интересный народ эти евреи! Как тараканы. Ты их хоть трави, хоть топи, все равно откуда-то выскакивают!

        Что-то страшное поворачивается во мне, и на кровати растекается большая черная лужа. Это кровь, вдруг понимаю я. Это кровь моих детей!!!
- Папа! – кричу я диким нечеловеческим голосом, - папа!
И вдруг сквозь ужас и боль – родное, знакомое:
- Варвары! Головотяпы! Я вам покажу, кто здесь посторонний!
Последнее, что я вижу – папино серое перевернутое лицо.
- Папа, - шепчу я, - они убили нас. Они все-таки нас убили. 



- И что ты так убиваешься, - говорит Валя. – Девочка-то осталась!
Считай, повезло тебе. У меня вон – третий раз и опять парень. Сыновей растить, что улицу топить!
Да ты поешь, поешь лучше. Ой, да что ж это делается!

    Открывается дверь и в палату заходит женщина. Серая женщина в сером халате с серыми волосами.
- Кто здесь Каминская? Вы? Здравствуйте, мамаша. У меня есть несколько вопросов относительно вашего мальчика.
- Что?!
- Не волнуйтесь, мамаша. Это такой порядок. Мы должны заполнить документы на умершего ребенка. Ничего, я вот здесь сяду? Так. От первой беременности. Пол. Вес. А, вот это! Имя. Как вы его собирались назвать?   

Я закрываю глаза. Забыть. Забыть, как наваждение. Как кошмарный сон.

- Мамаша, вы что, не слышите? Я спрашиваю, как вы его собирались назвать? Имя мальчика?
- Отстань от нее! - кричит Валя. – Документы, твою мать! Совсем с ума посходили!
- Зря вы так, мамаша. Есть же порядок.
 Ну, раз вы молчите, я пишу по имени отца. Александр. Вы не возражаете?

Пусть будет так, - думаю я. Пусть будет Александр. Значит, к Саше перейдут непрожитые годы и удачи его сына. И все. И пустота.

    Перед выпиской меня осматривает профессор, специально привезенный папой из Москвы.
- Так, температура, лейкоциты… Все в порядке. Можно спокойно ехать домой.
Вот только, - он смотрит в окно, смешно сморщив длинный нос, - спаек многовато. Многовато спаек. Слишком поздно пошли на кесарево.
- А что, это опасно?
- Опасно? Нет, это совсем не опасно. Для жизни.
 Но вот детей…, детей у вас, возможно, больше не будет.





***


    Забыть. Забыть, как наваждение. Как кошмарный сон.
    Холодно. От холода страдаешь больше, чем от отсутствия еды. Но сейчас все это не важно. Она должна что-то решить. Она обязана что-то решить!
    Соня лежит, завернувшись с головой, плотно закрыв глаза.
- Нельзя поддаваться обстоятельствам. – сказала Верка-голубка.
Милая родная Верка! Сколько лет она пыталась забыть ее, но вдруг встала перед глазами, как живая.

Забыть. Навсегда. Во сне и наяву. Днем и ночью.
Забыть гимназию, и девочек из класса. Забыть их город, папу, братьев, маму…
Самое страшное  – забыть маму. Карие круглые глаза, теплые руки.
Милую родную маму, которую любили все, начиная со старой равинши Блох и кончая непутевой Веркой-голубкой.
    Хотя, что, спрашивается, маме до Верки? Мало того, что она из гойев, то ли молдаван, то ли украинцев, так она еще и выпить не прочь, сколько раз заставали ее нетвердо бредущей к серой хатке в конце улицы, ее одинокому дому. Но даже не за это прозвали Верку непутевой. Что-то еще постыдное и манящее есть в Веркиной жизни, не зря же так жарко шепчутся соседки, глядя ей вслед и покачивая туго повязанными головами.
    Соня догадывается, она уже не маленькая, в пятом классе гимназии, догадывается, но молчит.
    А мама жалеет Верку и даже потихоньку дарит ей свои старые платья. Верка добрая. Отсюда и прозвище. Это она всех голубками зовет: Сорэле, голубка, Эстер, голубка.
    Папа, конечно, сердится. Папа всегда серьезный, строгий, с большой красивой бородой. Все соседи ему кланяются первыми, и в синагоге у него всегда почетное место. Говорят, папин отец когда-то нашел клад и страшно разбогател. Все это звучит загадочно и невероятно, как из книжки приключений. Соня все время хочет спросить отца, но боится. Клад или не клад, но дед хорошо распорядился своим богатством. Он родил шестерых сыновей и разделил между ними все нажитое имущество, а сыновья разъехались по свету, но каждый из них только умножил деньги отца и укрепил его фамилию. Папа любит шутить, что на свете теперь Заков не меньше, чем городов в Малороссии. Вот и у него, Соломона Зака, уже четыре сына и самый большой дом на всей улице.
И ему ли бояться всех этих погромов! Можно ли верить в погромы сейчас, в 20-м веке, когда уже и в университеты евреев принимают, и вот-вот черту оседлости отменят!

    Нет, нет! Дальше она не будет вспоминать. Ни страшный стук в дверь, ни звук разбиваемого стекла, ни мамин безумный нечеловеческий крик. Она не помнит, не хочет вспоминать, но из темноты опять надвигаются пустые серые глаза, рыжая борода, оскаленный рот. Холодные жесткие руки хватают ее за грудь, за колени, отвратительная рыжая борода колет щеки, ужасная стыдная боль разрывает все тело …
    Нет, нет, Верочка, я не вспоминаю, просто тошнит что-то и рвет, все тошнит и рвет.
А мама и братья лежали во дворе у сарая, а папу я так и не увидела, и все оглядывалась, пока ты вела меня за руку по оглохшей улице прочь от красивого дома к своей серой хатке.
    Так она и лежала там, в этой самой хатке, за пестрой розовой занавеской дни и недели, дни и недели. И ее все тошнило и тошнило, рвало и рвало, и однажды Верка охнула, и всплеснула тонкими руками, и выдохнула: - Голубка моя, да ты же беременная!
    Нет! Она не станет жить. Она не будет носить в своем теле этого убийцу, этого рыжего ублюдка! Ненависть сжигает ее огнем, а ночами из темноты надвигаются пустые глаза, рот скалится в рыжей бороде, « мама, - шепчет он, - мама»…
 
- Никуда не годится, - говорит Верка. – Бог тебя спас из всего семейства не для того, чтобы ты у меня тут загасла, как лампадка! Вставай, давай. Нельзя поддаваться обстоятельствам!
Вот так умно сказала вдруг Верка-голубка, смешная непутевая Верка-спасительница.

- И что ты все дитя клянешь? Безгрешное оно, дитя-то. Твое оно. Мамы твоей, голубушки, родная кровь!
- Вставай, вставай, голубка моя, надо дальше жить!

    И встала Сонечка, круглая сирота Соня Зак, без роду, без племени, потому что лучше быть безродной, чем опозорить свой род навеки. И стала жить дальше, и пришел срок, и родилось ненавистное дитя, упало на верные Веркины руки, закричало, заголосило…
- Ах, голубушка, ах красавица, - запричитала Верка.
    С мукой и изумлением глянула Соня в красную кричащую мордашку, а в ответ ей открылись круглые мамины глаза. Родное мамино лицо вставало из нечетких младенческих линий!
И как в подтверждение заголосила Верка: - Батюшки мои, Эстер Малка, голубушка моя, ну вылитая Эстер Малка!

    Вот так и появилась у Сони Зак сестричка, любимая ненаглядная сестричка Верочка.
Темной ночью бежала она из доброго Веркиного дома со своей единственной мучительной ношей. Прочь, прочь, от дома, от города, от знакомых лиц! Чтобы шла по жизни ее Верочка с добрым именем, чтоб не узнала позора и муки своего рождения.

   До самого города Питера гнал Соню страх, а тут вдруг отпустил. И на работу утроилась, и жить начала. И выросла ее девочка, вылитая Эстер Малка и лицом, и сердцем. И отдала это сердце своему чудесному мужу. Нет, нет, не ревновала Соня. Наоборот, как на небеса взлетела, когда увидела она высокого красивого мальчика с породистым еврейским лицом и темными кудрями. Пела ее душа, потому что это был конец всей позорной истории. По закону получала ее девочка и благородную семью и хорошую добрую фамилию Блюм. Кончилась мука ее жизни!
    Только раз еще сжалось сердце, когда развернули принесенную из роддома Марьяшу.
- Ой, какая золотая! – засмеялась Верочка, - в кого бы это?
Сжалось, в ледяной комок сжалось Сонино сердце, но тут новоявленный папаша, их ненаглядный Арончик, гордо похлопал себя по груди.
- Наша, Блюмовская, вернее Раппопортовская! У нас по маминой линии, говорят, все рыжими были.
И растаял ледяной комок. И жизнь потекла светлой рекой, как будто и не было вокруг сгущающихся туч репрессий и зла.
    Но тут началась война.




***

    Мама говорит, что сначала никто не понимал до конца, какая это была страшная длинная война. Она даже обрадовалась, что Марьяша в деревне, пусть побудет до осени, а там, может быть, все и закончится.
     Папу оставили военным врачом в госпитале, а ее бросили на эвакуацию детей. Она же была детский врач.
    Настоящий ужас пришел, когда наступила блокада.
Впрочем, про это уже все рассказано. И про смерть на улицах, и про Ладожское озеро.
Мама еще много лет после войны хранила списки отправленных через это озеро детей. Тех, что не нашлись, конечно.
    Две долгие блокадные зимы они держались, а последней весной папа слег.
- Это конец, - сказала мама своей сестре Соне. – Я знаю, что он умрет. Я не переживу этого! Этого я не переживу!!!
- Возьми себя в руки! Нельзя поддаваться обстоятельствам! – сердилась Соня.
- У тебя дочь (благодаря блокаде они не знали судьбы Марьяши). Ты же врач, в конце концов! Надо бороться.

    И мама стала бороться. Она сдала кровь, скрыв это от папы, и получила доппаек. Она нашла спекулянтку и на три куска сахару обменяла золотое кольцо покойной свекрови.
Она пыталась отдавать папе свою порцию, но он устраивал такие скандалы, и тратил на это столько сил, что мама, испуганно глотая слезы, жевала свой хлеб. Благодаря ее стараниям папина жизнь не угасала, но и разгораться ей было особенно не с чего.
    И тут случилось чудо. Настоящее чудо, как в самой придуманной сказке.
Раздался стук в дверь, еле слышный стук, но когда мама ее все-таки открыла, на полу лежал сверток. Довольно большой сверток! И в нем – десять кусков хлеба, каждый с их дневную порцию, шоколадка, две плитки казеинового клея и настоящая толстая луковица! Это было не просто богатство, это была сама жизнь!
    Через неделю папа встал. И тут они вспомнили про Соню. Она никогда не исчезала так надолго. Мама шла в больницу, где до сих пор жила Соня, и ноги ее подгибались от страха. И она не ошиблась. Соня умерла. Умерла ровно неделю назад. От голода. Потому что это были ее десять кусков хлеба. Весь паек за последние десять дней.
Такая вот история.






- Нет, я все-таки не понимаю, как она пойдет одна вечером, - говорит мама, - ребенку все-таки тринадцать лет, а не тридцать!
 
Да, Машке уже тринадцать! Ну, и вымахала. На полголовы выше меня. Про размер ноги я вообще молчу. Взрослая личность!
Личность морщит круглый нос:
- Мамочка, я, конечно, все понимаю, восемнадцать лет, любовь и так далее… Но прежде чем выходить замуж, ты могла, все-таки, посмотреть на ноги!
Видали такую нахалку!
- Скажи спасибо, что я посмотрела на рост! Меня в твои годы из-под стола видно не было.
- Г-м! Трудно сказать, что ты с тех пор принципиально изменилась.

-Знаешь, в ней есть что-то от Рахели, - папа откровенно любуется своей умной воспитанной внучкой, - или даже от Миши. Вот посмотри отсюда, сбоку.
- А мне кажется, она немного похожа на мою Соню, - вздыхает мама. – Соня тоже была довольно высокого роста.
    В этих обсуждениях я не участвую. Потому что по-настоящему Машка похожа только на одного человека – Сашину маму. Вот кто бы обрадовлся!
Но Сашина мама умерла одиннадцать лет назад. От сердечного приступа.
- Сонечка, вам просто повезло, - говорит Лариса Ивановна, -  лучший муж – это сирота!

    Ну, конечно! Как только заговоришься с ними, так что-то случится! На этот раз я опаздываю на педсовет. Совещания, заседания…, как раз то, что я люблю!
    Я бегом пересекаю переулок. Вот и вся дорога. Даже не соврешь, что троллейбуса долго не было.

- Бежит, торопится, твою мать, не хочет огорчить начальство! Педагог с большой буквы!
Это Екатерина Семеновна, наш завуч.
- Ладно, ладно, не делай такой несчастный вид. Педсовет отменили.

    Катерина – Ломоносов от музыки. Она родилась в деревне после войны, кажется,  пятой дочкой в семье. Отец ее был настоящим алкоголиком, но любил играть на баяне.  И Катерина научилась играть на баяне лет с шести и так и играла целыми днями, пока ее не заметили на каком-то смотре народных талантов. Ее привезли в Гнесинскую школу, а через год уже перевели в училище, так как всю школьную программу она отбарабанила за один год, вздыхая и притопывая правой ногой.
    Лучшего завуча, чем Катерина, не найти. Во-первых, она очень подходит по биографии и партийной принадлежности, а во-вторых, по-настоящему любит музыку.
Согласитесь, довольно редкое сочетание.

- Соня, ты не подумай, что я придираюсь, но тут одна родительница принесла дневник. С домашним заданием. Вот, смотри, ты пишешь: «Топать копытами. Хвост не поднимать». Это что, такое задание?
- Ну, это только на два дня, - говорю я, - а потом я новое задам.
Катерина краснеет, как пионерский галстук и садится на свою новую шапку.
- Да, ладно, - мне становится ее жалко, - не обращай внимания. Понимаешь, мы «Смелого наездника» разучиваем. Ну, я ему и объясняю: «Вот пальцы – это копыта, а локоть – хвост.  Хвост не поднимай!». Он же маленький, ему так веселее. И запоминается лучше.
- Ну, хорошо. Пусть хвост. Но она еще говорит, что ты танцуешь на уроке!
Мне становится скучно.
- Кать, ну ты подумай, что у нас в программе? Менуэт, полонез, полька… Танцы,              понимаешь! А современный ребенок и слов таких не слышал. Ну, я потанцую немножечко, ты  не думай, что я там шурую вприсядку, и он сразу подхватывает. И чувство ритма хорошо развивается. Или, по-твоему, лучше стучать линейкой по спине?

    Я знаю, что Катерина не придирается. Да, и не так уж часто на меня жалуются. Скорее наоборот. В мой класс уже давно невозможно попасть. Существует даже особый набор.
    Ой, что это я расхвасталась. Нашла достижение! Тоже мне, Нейгауз районного масштаба!

- Соня, - говорит Катерина примирительно, - ты не возражаешь, я посижу у тебя на уроке?
- Валяй, - соглашаюсь я, -  сиди. Только сегодня самые маленькие.

- Знаешь, - я начинаю рассказывать быстро, пока малыш не заскучал, - знаешь, жили на свете колючие ежики. Они так и кололись своими иголками, буквально каждую секунду! Поэтому их и прозвали – секундами.
Я ставлю пухлую лапу своего будущего Рихтера на две соседние ноты. – Вот, слышишь?
- Но некоторые из них, поменьше, были всегда голодные и поэтому особенно колючие. А другие были  побольше и подобрее, потому что в животе у них сидела черная муха.
Я указываю на черную клавишу. Малыш восторженно лупит по большим и малым секундам, действительно, эта  менее колючая, эта – более.
- Целыми днями играет, - говорит сияющая мама, - вчера еле спать уложили.
- Нет, это мы только пробуем, - вздыхаю я, – подождите,  месяца через два, может быть, заиграет.

- Ой, Софья Ароновна, извините, пожалуйста, - говорит моя вежливая заведующая учебной частью, - совсем забыла сказать! Вам звонил один человек.
- Что-то важное? – пугаюсь я.
- Не знаю. Но очень просил передать. Сказал, что брат.
Мама с малышом раскланиваются и уходят.

- Катя, что ты мне морочишь голову! Какой брат? У меня сроду ни одного родственника не было.
- Ну, честное слово, так сказал! Я даже записала. Вот, пожалуйста: «Брат. Янис»
-
- Боже мой! – Я целую Катерину. – Что он сказал? Где он?
- Это же надо, так радоваться брату! – фыркает Катерина, - Просто плакать хочется! Да, не беги ты, он будет звонить еще раз. Вот, в 16:00. Ты лучше скажи, что мужу говорить? Может, что ты на педсовете?


- Сонечка! – Янис обнимает меня и целует в обе щеки. – Просто поверить невозможно. Учительница, мать взрослой девочки! Сколько же мы не виделись?
- Четырнадцать лет, - отвечаю я, - четырнадцать лет без одного месяца.
- Ну и память! – восхищается Янис. – Да, ты всегда была умница. Такая серьезная девочка с косичками.
- Ты путаешь, - смеюсь я. – С косичками я была еще раньше. Это я в  другой раз приезжала. Помнишь, ты встречал меня на вокзале и сразу узнал.
- О, действительно! Тебя нельзя было не узнать. Такая рыжая одна, наверное, на весь поезд приехала!
- Да, я тогда была ужасно некрасивая.
- Неправда, -  смеется Янис. – Ты была очень симпатичная маленькая девочка. С двумя косичками. Только очень сердитая. Со мной совсем не хотела разговаривать. Я даже пытался с тобой заигрывать, ничего не помогало!
-
- Я была в тебя безумно влюблена, - говорю я, - просто до потери сознания. Я даже боялась смотреть в твою сторону. О, знаешь, утром, когда все уходили, я потихоньку допивала кофе из твоей чашки. Представляешь?
- Я ничего не знал, - говорит Янис, совершенно не догадывался. Послушай, - лицо его бледнеет,  - А потом? Когда ты приехала во второй раз? Помнишь, когда умер папа?
- Еще больше,  - смеюсь я. – О, это была самая безнадежная любовь на свете!
- Боже мой! – Янис берет мою руку, прижимает к своим губам. – Боже мой, какой дурак! Я тогда совершенно потерял от тебя голову. Ты была сказочно хороша. И волосы, – Янис проводит рукой по моей голове, заколки рассыпаются, и коса падает на спину, - такие сказочные волосы…
- Ничего, не расстраивайся, - говорю я, это Пушкин виноват.
- Пушкин?
- Ну, конечно! Это он придумал, чтобы женщины сами объяснялись в любви. С тех пор мы и не даем вам покою. А так жил бы  мирно, ничего не знал.
- Жил бы, - повторяет Янис, и целует мои руки. Каждый палец в отдельности, а потом – ладонь.
    Я давно собираюсь поменять часы. Мои уже очень старые. Наверное, поэтому, цепочка расстегивается, и они падают на землю.
- У меня поезд, - растерянно говорит Янис, глядя на мои часы, - через сорок минут. Командировка, понимаешь?
- Понимаю, - говорю я,  - командировка. Святое дело. Я тебя провожу.
-
- Соня, скажи, - Янис все сильнее сжимает мои руки, - тогда, четырнадцать лет назад, ты бы вышла за меня замуж?
    Он целует мои глаза, волосы, горящие щеки. Он обнимает меня, и земля уходит из-под ног, но я не падаю, а лечу по старому московскому двору куда-то вверх, к крышам, к заходящему солнцу…
Хорошенькое занятие для учительницы в 200-х метрах от собственной школы!

- Ты забыл, - говорю я. – Четырнадцать лет назад ты уже был женат. Окончательно и безнадежно женат. Мы разминулись. Мы просто немного разминулись. Это я опоздала тогда, понимаешь?   А сейчас ты опоздаешь в свою командировку, и тебя уволят с работы. 
- Ты прелесть, - говорит Янис. Он бежит к поезду, высокий и прекрасный. Поезд гудит и трогается точно по расписанию.

    Ну, уместно ли такой взрослой тетке реветь посреди улицы, да еще сморкаться в ноты сороковой симфонии Моцарта!



***


- Машка, - говорю я, - что-то меня на прекрасное тянет. Не рвануть ли нам в Ленинград? Обожаю города с буквой «л»
- Ты имеешь в виду Питер? – уточняет моя дочь, - ну, давай, рванем. Только с одним условием – еще куда-нибудь пойдем, а не только в один твой Эрмитаж!
    Действительно Питер. Даже Санкт-Петербург. И буква «л» здесь совершенно не при чем.
- Конечно, не в один Эрмитаж, - говорю я, - мы еще пойдем в Русский музей.

    Я родилась в Ленинграде. На улице с названием Московский проспект. Как будто сама судьба предвещала моим родителям, что со временем они переберутся в Москву. Так и случилось. Но сначала они уехали в Сибирь. Папе, как вонврачу, дали туда направление на работу, на три года. Собственно, никто не надеялся, что я появлюсь на свет, так как мама была еле живая после блокады, смерти сестры Сони и всего того, что случилось в Белоруссии. Но это было бы уж слишком большое свинство со стороны Господа Бога, - говорит папа, - не оставить хоть одного наследника всему семейству Блюм.
    Когда они получили назначение, мама очень обрадовалась, хотя со стороны это могло показаться странным – большая ли радость ехать в Сибирь, да еще с наконец-то рожденным после стольких отчаяний  грудным ребенком. Но мама не любила Ленинград, все свои несчастья она связывала с этим городом. Больше она ни разу в жизни там не была.
    А у меня к Ленинграду   какое-то особое чувство, как к человеку, очень близкому человеку, с которым мы случайно разминулись.

    Весна в разгаре. В Летнем саду вынули из ящиков скульптуры. Я сижу на скамейке, а Машка скачет по дорожкам, размахивая руками от избытка впечатлений.
- Нет ничего прекрасней весны и искусства, – говорит элегантный очень старый человек, сидящий рядом со мной. - Когда-то в молодости я знавал одну милую молодую девицу, у нее была точно такая фигура. Как будто живая скульптура из Летнего сада! У нее еще был такой простоватый муж. Типичный комсомольский вожак.
Я невольно улыбаюсь.
- И вы, конечно, были в нее влюблены?
- Я был безумно, смертельно влюблен! Но не в нее. Там была другая женщина. Прекрасная, потрясающая, совершенно взрослая женщина.
- Вы знаете, деточка, ведь она была не старше вас! Вы даже чем-то ее напоминаете. Да-да, не смейтесь! У нее тоже была дочка. Очень хорошая спокойная девочка.
- Это была самая настоящая любовь. Я совершенно потерял себя. Я отчаивался и сходил с ума. Я боготворил каждый предмет, которого касалась ее рука. Знаете, бывает такое чувство, когда каждая пустяковая вещь, косынка, чашка, вдруг обретают особый смысл…
- Знаю, – говорю я.
- Это было летом, на  курорте, странное легкомысленное время! Мы устроили поход за грибами, хохотали как сумасшедшие. Я носил шикарную белую панаму, воображал себя поэтом. Она так смеялась!
- А потом случилось чудо…
- Деточка, я никогда никому об этом не рассказывал, но сейчас, когда кончилась уже и моя жизнь…
-   Она мне ответила! Мне кажется, она даже полюбила меня, может быть на мгновение, но полюбила! Это были немыслимые безумные часы -–глаза в глаза, дыхание в дыхание…   А вокруг стояло черное время – доносы, репрессии. Но я был совершенно слеп! Я подарил ей стихи, страшные почти пророческие стихи, но они возникли случайно. Если бы я что-нибудь понимал!
-   Через две недели арестовали ее мужа.
- Я сразу понял, что это конец. Она отказалась меня видеть. Один раз я все-таки пришел, но она начала так кричать, что сбежались соседи, думали, что-то случилось с ее девочкой.
- Потом я узнал, что ее тоже арестовали. Единственное, что я сделал для нее, это отправил девочку к родственникам в Ленинград.
- Она умерла от пневмонии. В поезде, по дороге в ссылку.
-
- А стихи? – спрашиваю я. – Вы можете почитать мне эти стихи?
- Конечно, если вам интересно.
« И если заплакать, то – о любви …
   …Утратить. Очнуться. Страдать и молить…»




***


- Перестройка, твою мать, - говорит Катерина, ждали, ждали, дождались!
В нашей школе раздают талоны на сапоги. Белые сапоги, кажется, итальянские. Очередь длинная и сосредоточенная, потому что училок у нас хватает, а талонов мало.
Над очередью тихо парит атмосфера ревности и взаимной нелюбви.
-     Катя, я пойду, - шепчу я. – Все равно моего размера не будет. А Машке еще рано за такие деньги.   
- Стой, - строго говорит Катерина, - мать называется! Это моей Ленке рано, а твоя скоро школу закончит!
- Вот, вот, только ей не хватает явиться в школу в белых итальянских сапогах. Вчера на воротах опять написали «Бей жидов!».
- Глупости,  - говорит Катерина, - не может такого быть! Я у Валерика спрошу.

    Нежным именем Валерик зовут Катиного мужа. Он милиционер. Огромный веселый дядька, пожалуй, не ниже Саши, но уж точно толще.
- Ну, спроси, спроси, - бодро говорю я, - может, Валерик махнет своей палочкой, и весь этот бардак полетит к чертям, включая общество «Память».


- В этой стране нет будущего! – Саша взволнованно ходит по кухне.
В нашей кухне и мне не разбежаться, а тем более Саше, и я опасливо смотрю, как покачиваются чашки в такт его шагам. Так Ленин ходил по камере в каком-то фильме, три шага в длину, два в ширину.
- Что ты смеешься,  не понимаю! – обижается Саша. Я на последнем дежурстве потерял больного от отека легких, потому что не хватило мочегонных, твою мать! Бездарная страна!
- При чем здесь моя мать, в конце концов! – взрываюсь я. – Вы что, сговорились с Катериной меня доконать? Русский язык формировался почти тысячу лет, и в нем достаточно слов, чтобы цивилизованный человек мог выразить все чувства от гнева до восторга!
- Значит, недостаточно, - улыбается смущенно Саша. -  По крайней мере, таким цивилизованным людям, как мы с Катериной.

- Нет, ты подумай, - опять начинает Саша. – Дело не только в отсутствии денег.
Им же на все плевать! Детей заразили СПИДом из-за грязной капельницы! Во всем мире наркоманы болеют СПИДом, а у нас дети!
А ты посмотри, что творится в правительстве! Да, зачем в правительстве, посмотри на нашу администрацию. В больнице теснота, послеоперационный блок сто лет не ремонтировали, инфекция бесконечная, а они продали этаж иностранцам! Теперь у нас в шикарных условиях лечатся с перепою финские рабочие, а старый профессор заглядывает к ним в тарелку и глотает слюни. Зато, на вырученные деньги вся верхушка поехала в Париж для обмена опытом!
    Хорошо, я не говорю про диссертацию, про международные конгрессы, но хотя бы без этого ежедневного унижения!
- Но, что же делать? – говорю я. – Какой выход?
- Надо уехать. В Америку. Великая страна, что бы ни говорили. И там, действительно существует равноправие. Ты знаешь, однажды американского дирижера спросили, сколько у него в оркестре евреев, так он не знал!

О, господи! Это же из анекдота. Саша совершенно не помнит анекдоты

- Послушай, - говорю я, - у нас уже есть одна великая страна. Может быть, выберем что-нибудь поскромнее?
- Что именно? Ты опять про свой Израиль? Романтика еврейского местечка?
Или ты думаешь, весь мир нас дожидается?
    Нет, я не думаю, что нас дожидается весь мир. Более того, я думаю, что нас не дожидается никто. Но я не хочу в Америку. Я боюсь. Я боюсь, что туда не пропустят маму с папой, я боюсь, что Машка уедет от меня, сядет в автомобиль и уедет, там так принято. Я боюсь, что никому не понадобится моя музыка районного масштаба, и я переучусь на программиста и останусь одна одинешенька с компьютером и молчаливым далеким Сашей…
И еще есть одна причина, но про нее даже неудобно рассказывать. Я не хочу идти в Американское посольство и рассказывать, как нас угнетают и обижают в России. Именно нас, так сильно угнетают и обижают, что мы просим предоставить нам статус беженцев.
- Ты что, соратник Сахарова? – спрашиваю я. – Борец за свободу чешского народа? Убежденный сионист?
- Это правила игры, - кипятится мой обычно спокойный муж, - ты что, не понимаешь! Сотни прекрасных достойных людей так уехали. У американцев своя бюрократия и свои правила, приходится с этим считаться.
    Да, я понимаю. У американцев есть свои правила и свои игры. Добрые богатые американцы любят играть в угнетенных негров, голодных албанцев, беженцев из жестокой коммунистической России…
- Ты думаешь, они не помогают Израилю? То же самое! Ты приедешь и получишь пособие из тех же самых американских денег.
- Ну, давай не поедем. – Говорю я. – Что мы там вообще забыли? И диплом врача нигде не признают. Или ты думаешь, там острый дефицит учителей музыки?
- Машку жалко. – Устало говорит Саша. – Просто жалко Машку.
-



- Соня, - говорит Катерина, - мне надо с тобой серьезно поговорить.
- Валяй, - соглашаюсь я, - говори. Опять кто-то пожаловался?
- Нет, не в этом дело. Соня, ты знаешь, я думаю, вам лучше уехать из России.
Нет, это никуда не годится! Насколько я могу судить по родительским разговорам, сердце нужно человеку, чтобы перегонять кровь по телу, а не бухать так мерзко в горле, вызывая тошноту.
- Кать, ты что, вступила в общество «Память»?
- Соня, ты не смейся, пожалуйста. Я совершенно серьезно говорю. Помнишь, ты говорила про «бей жидов» на заборе? Я спросила Валерика, допускает ли он возможность погромов в Москве. И ты знаешь, что он ответил? – В принципе, не исключено! –
-   Соня, это не все. Тогда я его спросила: «Ну, хорошо, допустим, в нашем подъезде начнут бить евреев, что ты будешь делать?».
Мне становится жалко Катерину.
- Да, ладно, брось ты эту тему!
- Нет, Соня, ты знаешь, что он ответил? – Возьму Ленку и запру дверь изнутри! Я спрашиваю: - И не выйдешь? – Он говорит, - нет, не выйду.
      Соня, если Валерик не выйдет, никто не выйдет! Ты слышишь?!



- Соня, - говорит Саша, - я очень уважаю Арона Иосифовича, но все-таки во всем существует мера!
Так, кажется, они решили дружно меня уморить. Как говорит мамина подруга Фира Семеновна, - вот я умру и тогда уж посмеюсь, как ты с ними один останешься!

- Соня, твой отец отказывается ехать! И знаешь из-за чего? Двух старых рюмок и книги Пушкина! Он, что, такой любитель поэзии?
- Да в чем дело, в конце концов! Ты можешь внятно объяснить?
- В багаж не принимают серебряные вещи и старые книги. Правила такие, понимаешь, правила, а не чья-то конкретная злая воля!
Если бы Сашу назначили управлять миром или хотя бы небольшим его участком, то на этом участке воцарили бы разум, порядок и взаимоуважение. К сожалению, его не назначили даже заведующим отделением, потому что он беспартийный интеллигент.
Папа сидит надутый, постаревший и упрямо смотрит в окно. Этот пейзаж он наблюдает по крайней мере лет двадцать, и мне становится его жалко.
- Товарищи, спуститесь на землю. Давайте искать компромиссы.

- В нашем доме, - говорит папа задушенным голосом, - в нашем доме было столовое серебро. Да, да! Вы можете смеяться, сколько угодно, но у нас было столовое серебро – двенадцать прекрасных рюмок и целый набор ложек, больших и маленьких, с чеканкой, царского завода! А у моей мамы было шестеро детей. Шестеро прекрасных детей, я не побоюсь это сказать, хотя и сам отношусь к их числу. И каждому ребенку перед отъездом из дома мама вручала по две рюмки. Наконец, их осталось только четыре. Потому что я был еще мал, а Рахель никуда не уехала, она любила наш городок и хотела там жить и умереть. Потом я стал студентом, но оставался глупым избалованным мальчишкой. Я даже вообразил, что у меня есть характер и четыре года не видел маму, потому что она меня несправедливо отругала! И тогда она сама приехала ко мне, хотя ей было уже больше семидесяти лет. Она так торопилась увидеть меня, тупого самодовольного идиота, что почти бежала по лестнице. Она умерла в дверях, сразу за порогом. Я ничего, ничего не смог сделать! В ее сумке лежали подарки: яблочное варенье, свитер ручной вязки и две серебряные рюмки.
- Даже в блокаду, - голос папы дрожит, - даже в блокаду я их хранил для Марьяши...

С грохотом падает на пол книжка. – Ненавижу, - кричит Машка, - ненавижу Сталина, Гитлера, Брежнева, КГБ, МВД… Ненавижу, ненавижу, ненавижу!
- Мыслимо ли так изводить ребенка, - говорит мама. – Нет, чтобы  спокойно подумать и найти выход! Разве можно так легко поддаваться обстоятельствам!



- Правила? – спрашивает Катерина. – Ядрена корень, на все у них правила!
      Ладно, не горюй. Оставляй у меня и рюмки, и книжку, как-нибудь переправим.
- Катя, - прошу я, - давай только рюмки. Книга большая очень, не спрячешь. Оставь себе. На память.
- Спасибо, - Катерина подозрительно шмыгает носом. – Спасибо, Соня. Знаешь, у меня, конечно, есть Пушкин, но такого красивого издания….
- Ну, вот и прекрасно. Это академическое издание, без купюр. Полистай, не пожалеешь. Пушкин такой матерщинник был, тебе и не снилось!


- Папа, - спрашиваю я, хотя это глупо – зря его расстраивать. – Папа, а что стало с ложками?
- Ложки мама подарила Рахели на свадьбу. Все-таки старшая дочь. Ложки и последние две рюмки. Так что,  наверное, растащили. А, может, «экспроприировали» фашисты. Они, говорят, хорошо разбиралась в красивых вещах.




***



- Этого не может быть! – папа хватается за голову. - Просто безумие какое-то!
-
      Люблю знакомые фразы. Помогают жить. Особенно когда вокруг все малознакомое.
Меньше года, как мы живем в Израиле.

- Не суди, - шепчет мама, -  человек не всегда может выбирать. Ничего особенного не случилось.

Что-то настораживает меня в этом разговоре. Ах, да, мама и папа поменялись местами!
- Господа, - строго говорю я, - огласите тему диспута, пожалуйста!

            Папа смотрит в окно. Наверное, незабываемое зрелище, особенно если учесть, что на улице 32 градуса, и жалюзи плотно закрыты. Мама усиленно вяжет носок.
- Да, что случилось? – пугаюсь я. Видно, мамины гены проделали свою работу в моем организме.
- Майя уезжает в Германию, - говорит мама, не отрываясь от носка.
- Зачем? – задаю я умный вопрос.
- За светлым будущим! – восклицает папа. – Ей как раз исполнилось восемьдесят!
- Арон, не язви. – Мама переворачивает носок на следующую спицу, пять штук, целая наука. Терпеть не могу, когда вяжут носки!
- Да, можете вы объяснить толком, в конце концов!
- Нечего объяснять. Янис с Линдой решили эмигрировать в Германию, потому что оба сына уже давно там. Мальчикам хотелось в Европу, им надоела эта вечная перестройка. А теперь Линда тоскует, да и какое  будущее в их возрасте в Литве,
- ты что, Россию забыла! И Майю забирают с собой. Не может же она остаться одна!

- Ребята, - ору я жизнерадостно, - не вижу особой катастрофы. Сейчас весь мир сдвинулся, почему бы и Янису не поучаствовать! Только я не понимаю, пап, разве литовцам так просто переехать в Германию?
- Литовцам – нет, а евреям – да. У немцев коллективное чувство вины перед евреями! Пепел сожженных стучит в их сердце! Обожаю коллективные чувства!
- Но они… Разве они евреи?
- В принципе, фамилия наследуется по отцу, - устало говорит папа. – Вполне законно. Они теперь все Шнеерзоны. Вот Слава бы порадовался! Гулял бы себе по Германии и радовался, радовался…

- Ребята, - говорю я, - но согласитесь, что еще глупее, если бы они приехали сюда. Пусть даже Шнеерзонами. Переварить эти черные шляпы без специальной подготовки!…Сохнут, Пурим, Песах …
- И, говорят, там климат легче для пожилых, - быстро соглашается мама, не отрываясь от своего дурацкого носка, - и пособие больше…
- Да, пособие – это дело, – говорит папа, - это аргумент, это не какие-нибудь там тридцать серебряников…

Дверь с треском открывается, обдавая нас влажным паром с улицы.
- Соня,  - кричит Саша, - Соня, меня направили в хирургию! Правда, пока без права оперировать, но в хирургию! Ты слышишь?




     Я сижу на остановке и жду Машку. Нет, не поздно, и не темно, и по улицам здесь ходить не опасно, просто хочется иногда повидать родное дитя. Заодно пройдемся пешком, на автобусе съэкономим.
     Рядом со мной шумит группка парней. В России их бы смело назвали лицами кавказской национальности. «Лица» мигают мне и радостно гогочут. Вдруг восторг в аудитории резко усиливается. Ну, конечно, это приближается Машка, плавно переставляя свои бесконечные ноги и потряхивая золотистой головой. Восторг среди моих невольных спутников достигает точки кипения. – Иды суда! – Старательно выговаривает самый шикарный под одобрительный гул друзей, - иды, тры шекель дам!

Эх, нам ли бояться родного брата еврея!
- Господа, – говорю я по всем законам иврита из ульпана алеф, - господа, вы что-то хотите от моей дочери?
Приятно видеть смущение и изумление на этих мордах!
- Нет, нет, геверет, …все в порядке, геверет, …спасибо, геверет…
-
- Машка, а ты пользуешься успехом!
- Придурки, - мое дитя морщит нос, - тупые восточные придурки! Квадратные головы!
- Ну, это ты загнула! – справедливости ради говорю я. – Они ничего себе. Даже красивые.
- Мама, я тебя умоляю! Обсудите эту тему с бабушкой!
 
 


***


Нет, она не останется в этой дурацкой стране, пусть и не думают!
От одной жары можно сойти с ума. В обычных джинсах идешь, а горишь, как в печке. Маме что! «Надень юбочку». Очень приятно ходить в юбке, когда они только и делают, что пялятся на твои ноги, чуть из машин своих не выпадают!
В школе то же самое. Придурки! Три шекеля… . Да, я за три миллиона с тобой разговаривать не стану. Кривляются, как обезьяны. Нет, конечно, есть и другие. Этот Ави из 12-го класса, местный мажор, говорят, отличник по всем предметам, ничего себе. Так он вообще меня не видит, проходит как мимо дерева. Будет он разговаривать с русской, еще чего!
Вечером все идут куда-то, кажется, в бар. Или в паб. Интересно, в чем разница? Никогда не была. Да туда и не доберешься на автобусе. Им что, берут у папы машину и вперед! А от ее родителей какая помощь! Отец и раньше то на нее внимания не обращал, все в своей операционной. Однажды забыл, в каком она классе! Говорит, - в седьмом, а она уже в середине восьмого! А здесь и подавно, или работает, или спит. Мама, наоборот, вечно занимается ее воспитанием, даже слишком. Коньки, музыка, рисование, Третьяковская галерея. А что толку! Она сейчас старается даже не вспоминать об этом, все равно никто из местных не поймет.
Нет, она уедет обратно. Вот закончит школу и уедет. В крайнем случае, после университета. Тяпа только и пишет: - Приезжай, мы тебя ждем!
Одну вещь мама, конечно, правильно сделала, отдала ее в математическую школу. Девчонок мало, зато какие! Три ее вечные Ирки: Тяпкина, Левина и Смирнова. Тяпа – самая добрая, но смешная, конечно. Вечно увлекается чем-то до потери сознания, то театр, то гитара. А эти в театры вообще не ходят, даже рассказывать им бесполезно. У Левиной родители тоже в Израиль собирались, но вовремя остановились. Теперь занимаются квартирным бизнесом, Ирке и думать ни о чем не надо. А она, чтобы хоть какую-то свободу иметь, три дня таскалась по лестницам с этим тяжеленным ведром, «купите букетик»!
Мама считает, что ей сто лет, что она сама все должна решать и за все отвечать. И главное, все только и твердят: «Ах, какая мама молодая, ах, какая мама замечательная, ну, просто как сестра!» Конечно, у мамы то концерты, то ученики.
 В день по три букета цветов. А что человеку если и нужна сестра, то в дополнение к маме, а не вместо, этого никто не понимает. Есть, конечно, бабушка. Но ей лишь бы кушала хорошо. Мало того, что она самая длинная в классе, так хотят, чтоб была еще и самая толстая! Дед того лучше: «Ты из них всех самая красивая1». Даже если у нее вырастет третье ухо, он и то будет уверять, что так гораздо красивее, чем два. И имя, конечно, тоже он придумал! Маша. Дома в каждом дворе по три Машки было. И в детском саду, и в школе. Как будто и не имя, а так, девочка. А здесь еще хуже. Как они произносят противно: Мар-рыя. И еще смеются, лишь бы в душу наплевать!
Там в школе ее все любили. Меньше трех мальчишек не провожало, она и забыла, как это свой портфель носить. А здесь был школьный праздник, даже целый карнавал, классно у них получилось, но ее никто даже не позвал участвовать. Первый раз сидела в зале с бабушками.
Ну, почему все так несправедливо в жизни?




***



Иногда кажется, что в жизни все несправедливо. Особенно вечером, когда  ложусь в свою холодную одинокую кровать. Вы думаете, Саша меня бросил? – Не дождетесь, - как говорит старый еврей, когда его спрашивают про здоровье. Просто Саша дежурит.
Саша дежурит в понедельник, потому что в начале недели много больных, и в среду, подменяя коллегу, уехавшего на свадьбу (когда в семье восемь братьев и сестер, жизнь плавно переходит от свадеб к похоронам и обратно, можно и домой не заходить!). Саша дежурит в четверг, потому что не будет начальства, и его обещали поставить ассистентом, ну и, конечно, в субботу. Кто же дежурит в субботу кроме врачей эмигрантов!
Если вы думаете, что наш дом ломится от заработанных Сашей миллионов, то отнюдь…  Саша работает, как Ванька Жуков – за харчи и науку. Обеды в больнице и, правда, очень дешевые.
- Тебе не кажется, что они тебя просто используют? Ни один самый захудалый местный врач не согласился бы работать на таких условиях.
- В принципе, - говорит Саша, - в принципе, я всегда очень мало зарабатывал. Просто там, в мире уравниловки, это было не так ощутимо. А здесь – рынок.
- Бывает рынок экономический, а бывает  рабовладельческий!
- Да, - Саша улыбается, – иногда я себя и вправду негром ощущаю. Вчера один стажер, пацан, у меня такие стучались прежде, чем в дверь войти, так вот он мне и говорит: - Сбегай-ка в рентген за снимками, а то мне некогда. – Некогда ему, понимаешь! Ему в операционной, может быть, дадут ложки подержать!
- Ты его послал, надеюсь?
- Понимаешь, чтобы послать надо, как минимум, знать язык. Пока я эту фразу составлял, я уже из рентгена вернулся.
В принципе все нормально. Пока я не освою местный язык и особенности, я не конкурентоспособен. Или ты думаешь, кто-то добровольно уступит мен свою частную практику? 
Но зато, Соня, - Сашины глаза загораются неведомым мне прежде огнем, - какие возможности! Если бы ты только знала, какие возможности! Все группы антибиотиков, и назначай, что хочешь, были бы показания. А лапароскоп! Да если бы у меня был такой лапароскоп и такие антибиотики, мой Ванечкин никогда бы не умер от сепсиса!
- Какой Ванечкин? – испуганно спрашиваю я.
- Ну, Ванечкин. Я же с ним два месяца бился. Разве я тебе не рассказывал?
- Ты мне никогда ничего не рассказывал.
- Да, правда, извини. Ты ведь, собственно, не интересовалась.
Саша кладет голову на спинку дивана и мгновенно засыпает.

Я не знала, что Саша бился два месяца. И что ему не хватило антибиотиков. И что Ванечкин все-таки умер. Я совсем не знала никакого Ванечкина, и понятия не имею, что такое лапароскоп.
Но ведь я, собственно, и не интересовалась.




***


Если, входя в класс, ученик говорит «здрасте», если у него вымыты руки и завязаны шнурки на кроссовках – это ребенок эмигрантов.
Я с облегчением перехожу на русский язык: - Ну, как? Все получилось?
- Получилось, - отвечает он, вежливо шмыгая носом, - аваль, бе перек а шени аккомпанемент не понятный. Там три раза стучать или маспик штаим?
-
    Уже третий год я преподаю фортепиано в консерватории. Консерватория  - это районная музыкальная школа для детей, желающих учиться музыке и родителей, имеющих возможность платить за это довольно большие деньги.
- А где же учатся взрослые, - спросите вы. Что за вопрос! Конечно, в академии.
    За дверью раздается выразительное пыхтенье и в щелку пролезает палец. За пальцем появляется круглый черный глаз, потом длинная прядь смоляных волос, прикрывающая второй глаз, и вскоре весь персонаж проявляется и усаживается на пол, разложив вокруг тетрадки, ноты и недоеденный бутерброд с шоколадным маслом. Он преданно ест меня единственным функционирующим глазом – разве геверет учительнице не понятно, что хватит тратить время с этим нудным предыдущим учеником и пора обратить на него внимание.
    Израильские дети обожают учиться музыке. Слух у них потрясающий, и такая же степень свободы. Они мгновенно схватывают любую программу, любую новую форму, потому что музыка это и есть – слух и свобода.
Но не дай Бог дать  задание на дом! Вся любовь тут же заканчивается. Потому что еврейский ребенок должен быть счастлив, не переутомляться, хорошо кушать и делать только то, что ему хочется. А если у геверет учительницы нет подхода к современным детям, то никто и не настаивает. Учителей, слава Богу, хватает.
    Самый распространенный анекдот про нашу алию: «Если по трапу самолета спускается российский репатриант, и в руках у него нет скрипки, что это значит? -  Это значит, что он играет на пианино».
    Я ищу подход. Мы играем на двух роялях, мы сочиняем слова к этюдам Черни (и подписываем их справа налево навстречу нотам), мы танцуем парами и дружно хромаем при каждой ошибке… Видела бы моя незабвенная Катерина!
    Кстати, она недавно прислала письмо: открыли с Валериком ларек по продаже пирожков и напитков, вроде ничего, появились нормальные деньги. Может быть, смогут отправить Ленку учиться заграницу.
    Кажется у меня пошло! К весне (при чем здесь начало учебного года, если ребенку захотелось учиться в марте!) мой класс насчитывает 16 человек. Это почти треть всего фортепьянного отдела. Я выдвигаю Пашу на концерт для фортепьяно с оркестром. Паша не подведет, Паша начал у меня учиться еще в Москве. Оркестр тоже не подведет, он собран из местных любителей духовых и струнных инструментов,  и Пашу им не переиграть! Через месяц у меня еще пять претендентов на концерт с оркестром. Приходится пока выступать в роли оркестра, и я спешно адаптирую оркестровую партию на второй рояль. На заключительном экзамене мой бодрый разномастный коллектив прочно занимает все ведущие места, а две совершенно местные девочки под названием сабры, вдруг сняв безразмерные футболки и шлепанцы на босу ногу, являются в самых настоящих выходных платьях!
     К осени ко мне записались еще 20 человек, из них 17 сабр.





***



Мой чемодан уже собран.
- Смотри, не потеряй билет, - волнуется мама. - И внимательно слушай, когда объявляют рейсы!
- И не разговаривай с незнакомыми мужчинами (это, конечно, папа).

Что, безусловно, дала эмиграция, это возможность путешествовать.
  У меня в голове целый список городов, которые надо посетить в первую очередь. Довольно банальный список, честно говоря, – Париж, Венеция, Барселона…
- Мама, - задумчиво спрашивает Машка, - я что-то забыла, почему вы никогда не ездили заграницу? Нужны были какие-то особые путевки?
Вот так вот. Забыла она!
- Если бы! – говорю я. – Даже с самыми прекрасными путевками ты не могла поехать в самую незатейливую Болгарию, пока не пройдешь райком партии и не расскажешь биографию Георгия Димитрова.
- А кто такой Георгий Димитров?
Вот и поговори с ней! Как в анекдоте: «А что такое очереди?»
- Знаешь, Машка, а ну его совсем! Что нам этот Георгий Димитров? Давай поговорим лучше про Эрмитаж. Классный был музей, не стыдно вспоминать!

В голове у меня целый список прекрасных городов, которые надо посетить в первую очередь. Но среди них нет города Дюссельдорфа. Хотя, в общем-то,  название очень красивое, и даже с буквой «л». 
Тетя Майя прислала письмо:
«В принципе, это не болезнь, просто старость. А медицина здесь, кстати, очень хорошая, особенно лекарства. И еще нам очень помогает еврейская община, приглашает на праздники – Песах, Пурим, - помогает в съеме квартиры. А электротовары выдали совсем бесплатно, подержанные, но в хорошем состоянии.  Может быть, кто-нибудь из вас выберется, посмотрите на красивый город? Так хочется попрощаться…»
Папа отказался наотрез.
- Ты же видишь, старость, конец жизни, - усиленно страдает он, держась за поясницу.
- Судя по биографии нашей семьи, конец жизни совсем не всегда совпадает со старостью, - ворчу я, хотя это жестоко.
 Но и он тоже хорош! Всех достал со своей непримиримостью. Как будто никогда не существовало антифашистов, гуманистов, великих немецких писателей.
- Воннегут, - говорю я, - Генрих Белль, Рильке! И Цветаева, между прочим, очень любила Германию.
- Любовь – вещь интимная,  - заявляет папа, - и не всегда контролируется умом.
Муж Цветаевой, если не ошибаюсь, пытался даже полюбить НКВД. Но почему-то                не добился взаимности.

Конечно, меня встречал Янис. Он все еще немножко похож на принца, немолодого, уставшего в былых сражениях принца. Ну, может быть, не наследного. Например, двоюродного брата короля.
Сообщение прекрасное. Всего пару часов от Дюссельдорфа на местном поезде. И город очень красивый. Даже не город, скорее, старинный парк с воротами, замками и смешными почти игрушечными горами, по которым мы шагаем, как два гнома – вверх, вниз.
Тетя Майя почти не встает. Бедная, бедная моя снежная королева!
- Ты знаешь, это даже хорошо, что я сюда попала, - говорит она мне шепотом. – Теперь меня похоронит община, по еврейскому обряду, и значит, мы скоро встретимся со Славой! Как ты думаешь?
- Конечно, хорошо, - говорю я. – Конечно, встретимся, - говорю я. – Обязательно встретимся.

Мы идем и идем по чудесному городу-парку, вверх-вниз, вверх-вниз.
- В принципе, человек везде может жить достойно, - говорит Янис. – На работу по специальности, конечно, не приходится рассчитывать, это очень маленький город, но здесь активная общественность, эмигранты устраивают лекции, есть даже специальные дни встреч. И потом можно заняться изучением истории города, совершенствовать язык…
- Послушай, - спрашиваю я, - а ты не можешь поискать работу в другом городе?
- Все не так просто, - говорит Янис. – Понимаешь, нас поддерживает еврейская община, они нам предложили здесь поселиться, платят пособие, снимают квартиру…  Да, ты знаешь, что мы хотим попробовать? Издавать газету для эмигрантов! Настоящую газету на русском языке – с объявлениями, рекламой, веселыми рассказами. Можно и кроссворды помещать. Пойдет, как думаешь?
- Пойдет, - говорю я. – Конечно, пойдет. Это вы здорово придумали.

- Ну, а как ты? – Спохватывается Янис. – Как твоя музыка? Прилично платят?
- Музыка на месте, - отвечаю я, а платят, конечно, средне. Понимаешь, учителя во всем мире мало зарабатывают.
- Что ты говоришь? Эх, надо было вам сюда приехать! И Саша бы легче устроился, здесь же нет экзаменов для врачей. А уж для музыкантов – полное раздолье!
- Знаешь, - Янис смеется, - Линда подружилась с одной парой из Ленинграда, они дают частные концерты. В замках! Город полон богатых людей, владельцев поместий, они обожают музыку! Эти ребята из Ленинграда просто процветают.
- Кстати, ты хочешь пойти на такой концерт?
- А это удобно? – удивляюсь я.
- Это прекрасно! – восклицает Янис. – Хозяин будет просто счастлив. В принципе, у них тут довольно однообразная жизнь.

Концерт был совершенно профессиональный. Прекрасная работа! Я просто влюбилась в этих ребят из Ленинграда. И Моцарт, доложу я вам, гораздо лучше звучит в замке со старинной мебелью и камином, чем в нашем Аудиториуме, похожем на провинциальный кинотеатр.
- Спасибо, - говорю я приветливому немолодому человеку, - у вас очень красивый дом. 
Можно, конечно, и что-нибудь поумнее сказать, но иврит так и лезет в каждую английскую фразу. Как же мне надоели эти иностранные языки!
- Как, разве вы не останетесь к чаю?

О, еще и чай. Вот уж мероприятие, так мероприятие!

Сервировочный столик на мягких колесах легко катится по пушистому ковру. Изящные вазочки. Изящное печенье. Прозрачные фарфоровые чашки.

- Какой красивый стол, - вежливо говорю я, - и чашки…
- Да, - радуется хозяин, - это очень старая посуда. В этом доме все старое. А вы обратили внимание на ложки?
Да, ложки тоже красивые. Темные, с рисунком. Какой-то знакомый рисунок.
- О, да вы профессионал! – Восклицает хозяин. – Действительно, это ложки из России. Прошлый век. Это ведь целый набор – большие и маленькие. Старинного царского завода. Тут и чеканка есть. Они достались мне от отца. Можно сказать, семейная реликвия!
- А рюмки? – вдруг спрашиваю я.
- Да, и рюмки! – Смеется хозяин и идет к маленькому темному шкафчику со стеклянными дверцами. В России его бы назвали смешным словом «горка».
- Видите, и рюмки такие же. С чеканкой. К сожалению, только две. Остальные не сохранились…

Я молчу, хотя он ошибается, наш милый хозяин. Сохранились еще по крайней мере две рюмки. Очень даже хорошо сохранились и продолжают храниться. У нас в серванте. На средней полке.
Потому что Катерина все-таки ухитрилась их переслать, не смотря на все эти ядреные правила!…И какой-то там корень, твою мать!









- Мама, - со стуком распахивается входная дверь, обдавая меня парами жаркого воздуха, - мама, угадай, кого я встретила в университете!
Да, Машка уже студентка. Все слезы по этому поводу отплаканы и все пироги испечены и съедены.
- Я знала, что доживу до этого дня, - повторяет мама, - я знала, что моя внучка будет учиться в университете!
Можно подумать, что все остальные члены нашей семьи учились в местечковом хедере.

Машка выбрала архитектурный. И прошла, между прочим, одной из лучших.
- Вот видишь, - говорю я, - как хорошо, что я тебя таскала на рисование и в Эрмитаж. Все-таки пригодилось!
- Подумаешь, - заявляет моя благодарная дочь, - ты меня и на музыку водила, и на коньки.
- Серость! Сразу видно, как ты читала классику в своей израильской школе. Умные люди уже давно сказали, что архитектура – это застывшая музыка.
- Друг Аркадий, - вздыхает будущий архитектор, - друг Аркадий, не говори красиво!
- - И удаляется, гордо задрав нос.
И ведь это я сама настаивала, чтобы она читала Тургенева. Отцы и дети. Так что не на кого и пенять.


- Мама, ты как всегда меня не слушаешь! А я встретила Ави! Самый большой мажор был в нашей школе!
- Машка, а минор тоже был?
- Мама! Тебе бы только смеяться! А он, между прочим, в школе со мной даже не здоровался, проходил, как мимо дерева. А здесь бросился: - что я, где я, на каком факультете? Представляешь, ну просто – лучший друг!
Он тоже уже поступил. На электронику, ты знаешь, это самый трудный факультет, туда психотест нужно как минимум 700! А в армии он был летчиком,        представляешь!
Да, самое главное, ты знаешь, что он сказал? – Что я была самой красивой из всех девчонок в школе!
- Так и сказал? – Ахает  мой папа. – Самой красивой? Кто бы мог подумать!



Саша получил мумхийут по хирургии!
Нет, не подумайте, что это еще одно ругательное слово, наоборот, очень почетное профессиональное звание. По-английски называется Senior.
- Соня, представляешь, они ничего не могли со мной поделать! Под конец дали целую пачку снимков – СТ живота. А я –то хитрый! Я последний месяц все вечера в рентгене просидел!
Очки сползли с Сашиного вспотевшего носа, волосы победно торчат вокруг худого замученного лица.
- Класс! – Говорю я. – Ну ты им дал со своим СТ! Ну, теперь будем праздновать! Откроем частную практику.
- Ему бы сейчас коечку, - папа задумчиво глядит на нашего новоиспеченного сеньора, - и рядом капельницу с витаминами. И полстакана валерьянки. Поверьте мне, старому лекарю, без всякого СТ.


- Празднуем прямо в этот четверг! – кричит Машка.
Нет, только не в четверг. Ведь я же уезжаю. В Прагу. У меня международный конкурс!
Нет, конечно, не у меня, а у Юваля. Но все-таки, любимый ученик, первый международный конкурс в его жизни.

Его привели в самом начале моей местной педагогической карьеры. Подтянутый израильский папа подтолкнул вперед ушастого мальчишку. Веснушки в пол лица. Пальцы сильные, длинные. Абсолютный слух.
- Эх, жалко, что поздно, - подумала я. – На вид лет десять, не меньше. Ну, ничего, пусть приобщается к прекрасному.
Я объяснила ему строение инструмента, ноты, ключи, все, как обычно на первом уроке.
- Это все? – спросил он. – А когда играть?
Ах, играть тебе! Я достала пару простеньких пьесок. Простеньких, но не для первого же урока!
Назавтра он сидел у двери класса.
- Что, не получается?
- Да, нет, - замялся он, - я это уже выучил. Давайте дальше!
Я дала дальше. Через неделю мы перешли к программе третьего класса. А еще через неделю Юваль сломал руку. Правую.
- Ну, ничего, - сказала я. – Ты и так поздновато начал. Пару месяцев ничего не решат. Иди, отдыхай.
На следующее занятие он явился, как ни в чем не бывало, держа перед собой загипсованную до плеча правую руку.
- Я подумал, можно ведь играть одной левой, - вздохнул он.
В конце года мы взялись за концерт с оркестром.

Мы вылетаем рано утром, Юваль, его папа, я и директор нашей школы. Мы с директором летим на добровольных началах. Но ведь это же Прага, говорят, просто праздник архитектуры, давно не мешало посмотреть.
Юваль спокойно глядит в окно, только пальцы, длинные сильные пальцы сжаты в побелевшие кулаки. – Лишь бы техника не подвела, - думаю я, - эх, поздно начали!

Нет, первое место нам не досталось. Первое место как всегда получил ученик из России. Ничего не поделаешь, старая школа, у нас всему государству меньше лет, чем Гнесинке.
 Юваля приглашают учиться в Мюнхен.
- Подумаем, - говорит его папа, - может быть, лучше после армии. Пусть еще поживет дома.
Ну, что ж. Даже дети покидают родителей, не только ученики.
Надо набирать с шести лет, - думаю я. – Нет, с пяти! Вот тогда есть время и для техники.
А, что, в мой класс уже давно отдельный набор, даже существует предварительная запись.
 Да-а, расхвасталась. Тоже мне, Менухин Хайфского масштаба!





***


- Заходите, заходите, Соня, у меня как раз перерыв.
    Наша секретарша Дорит в своем обычном великолепии. Руки сверкают искусственными ногтями и натуральными кольцами, по два на каждом пальце.
Голова в ореоле роскошных темно-бордовых кудрей. Что еще? Ах, да, сигарета и большая чашка кофе с молоком.
Каждый раз перед дверью в комнату Дорит мне хочется извиниться и записаться на прием.

- Соня, дорогая, я давно хочу спросить вопрос.
(Не волнуйтесь, это просто дословный перевод с иврита. Очень грамотная и распространенная фраза).

- Соня, вы такая молодая (!) современная женщина, почему же у вас такое старомодное имя?
- ???
- Нет, действительно. Когда я слышу имя «Соня», то сразу представляю пожилую эмигрантку из России в широком платье и клетчатых тапочках.
- Да, - говорю я, мысленно посылая милую Дорит как можно дальше, - это русский вариант имени Сара, так уж было принято.
- Но ведь можно изменить! Вы же в свободной стране. Ваши комиссары остались в России, что вам мешает?
Знаете, можно звать вас Софи. Или просто Сарит. Гораздо более современно!

- Соня, - сегодня Дорит особенно приветлива, потому что скоро каникулы. -
- Соня, вы такая красивая (!!) женщина. И у вас такой интересный муж. Не думайте, на него все обратили внимание. Почему же у вас только один ребенок?
Так, старая история. Сейчас сердце опять начнет барабанить мне в горло, как будто у него нет другого занятия.
Я смертельно завидую Дорит. Для нее не существует границы между участием и бесцеремонностью.
- Это старая история, -  выдавливаю я. – У меня были неудачные роды.
Лицо Дорит полно незамутненного внимания. Она ждет продолжения.
-
- Неудачные роды, - повторяю я. Врачи сказали, что детей больше не будет. Скорее всего.
И зачем это секретаршам такие длинные перерывы?

- Что?! Вы хотите сказать, что здесь ни к кому не обращались?
Так. Записывайте. Записывайте, записывайте, что вы стоите! Доктор Каценеленбоген, улица Вайцмана, 6.
Вы что, сомневаетесь? Не волнуйтесь, уверяю вас, это лучший специалист. Просто немного длинная фамилия.
Нет, нет, не надо меня благодарить. Пока. Вернемся к этой теме на брит-миле.







***

Поздний вечер. Последний ученик собирает ноты. А мне еще добираться! Саша, конечно, опять забрал машину. Вечные страдания – у него дежурства, у меня концерты, автобусы так поздно не ходят…
- Дорогая госпожа Камински!
 За дверью терпеливо сидит старый человек в белой рубашке с галстуком, джинсах и шлепанцах на босу ногу. Ой, кажется это дедушка Юваля. Ну, теперь мне не отвертеться!

Дорогая госпожа Камински! Я пришел не отнять у вас много времени. Я знаю, как важно ваше время, чтобы учить детей, а не чтобы разговаривать со старыми евреями. Но с того счастливого дня, как Юваль сыграл на этом конкурсе, я понял, что должен прийти к вам и рассказать одну историю.
Что? Я хорошо говорю по-русски? А почему бы мне не говорить по-русски, если я родился почти в России и прожил там худо-бедно 23 года.
Нет, вы не знаете моего городка. Его совсем нет на уже нигде нет, ну, может быть, только в памяти еще нескольких таких сирот, как я.
Но я не хочу говорить о грустном! Я пришел поговорить с вами о музыке.
Вы знаете, дорогая госпоже Камински, моя мама очень любила музыку.
Нет, ее некому было учить. Она была из очень простой почти неграмотной семьи, но у нее были соседи. Какие-то необыкновенные соседи, целая большая семья – и все музыканты. Или певцы. Точно я не могу вам сказать, но моя мама просто влюбилась в эту семью. Каждый вечер они пели, а моя мама слушала, спрятавшись за занавеской, и плакала от счастья. А потом она подружилась с девочкой из этой семьи, это была какая-то необыкновенная девочка, ужасная красавица, и она стала приглашать маму в гости.  А может быть, мама просто влюбилась в кого-то из ее братьев, кто это сейчас может проверить, но моя мама так полюбила музыку, что решила, что ее единственный сын станет музыкантом. К ее несчастью этим сыном оказался я.
 А это было такое время, госпожа Камински, что у любого мальчика дух захватывало. Со всех сторон только и звучало: электрификация, индустриализация, коллективизация. И я не хотел быть музыкантом, я хотел быть трактористом. И когда мне исполнилось шестнадцать лет, я записался на курсы механизаторов.
 Но, госпожа Камински, вы, наверное, не знаете, какое влияние имеет еврейская мама на своего мальчика! Днем я учился на механизатора, а вечером играл на баяне и пел гаммы (о, ваше счастье, госпожа, Камински, что вы не слышали этого пения!) под руководством нашего бывшего кантора Аграновича. И я еще не знаю, кто бы победил в этом споре, но все решил Гитлер со своей войной. Я не стал трактористом, я стал танкистом.
 Вы говорите, тяжелая служба? Ну, это как посмотреть. Хотя бы крыша над головой! А каково было пехоте? А артиллерия? Они же все ходили глухие.
 И потом, знаете, госпожа Камински, я не очень боялся. Ведь я подложил уже свинью своей маме с этой музыкой, не мог я еще и погибнуть после всего!
Кстати, госпожа Камински, вам никогда не приходило в голову, что это вот выражение – подложить свинью – изобрел кто-то из евреев, хотя оно и говорится на русском языке. Какому русскому человеку, скажите на милость, может помешать лежащая свинья?  Но это я так, к слову.
 Короче говоря, я вернулся, или, правильнее сказать, я не погиб, потому что возвращаться мне было совершенно некуда. Не было ничего – ни мамы, ни дома, ни даже нашего городка, уже не говоря про мой баян. Так что вопрос с моей музыкой Гитлер решил окончательно.
 Но я же не хотел говорить о грустном.
В 48-м году я уехал в Палестину – строить новое государство. Ведь я почти окончил курсы механизаторов.
Да, вы правы, просто смешно рассказывать. Я опять не стал трактористом, я опять стал танкистом, а потом даже командиром танкового взвода. Ведь я уже был опытным воином. А когда в наших войнах наступила передышка, меня направили на важную работу. Даже неудобно сказать, госпожа Камински, меня назначили начальником отдела кадров большого завода!
 Вы слышали, госпожа Камински, чтобы еврей был начальником отдела кадров? Но, что же делать, если в государстве одни евреи! Так и появились и евреи министры, и евреи полицейские, и евреи дворники, если хотите!
 Но я не об этом. Вы помните, госпоже Камински, мы же говорили, какое влияние имеет еврейская мама на своего мальчика? И вот в один прекрасный день мы с женой купили пианино! Это было настоящее трофейное пианино, огромное и черное, с такими подставочками для свечей, как будто его хозяева только и делали, что справляли Шабат. Как раз мой старший сын Меир пошел в школу.
 Но вы знаете, госпожа Камински, это уже не та страна, где еврейские дети слушались своих родителей. Мой сын не хотел быть музыкантом, он хотел быть летчиком! Вы представляете? А что я мог поделать? Да, у нас есть такой закон, что родители должны подписать детям согласие, когда они идут в боевые войска. Но тот, кто сочинил этот прекрасный закон, не знал, какие дети вырастут в этой стране. Вы думаете, мой сын не стал лучшим летчиком в своем отряде?
А потом началась эта война в Ливане. Вы знаете, сколько дней продолжалась война в Ливане? Я знаю точно, потому что именно столько раз я умирал. Каждое утро этой чертовой войны я умирал и каждый вечер воскресал не хуже ихнего Иисуса Христа.
 И что вы думаете? Мой мальчик вернулся! Целым и невредимым. Ему в отличие от меня таки было куда возвращаться!
Он уже получил полковника, а ведь это неплохие деньги, госпожа Камински, совсем неплохие. И они с женой решили построить виллу.
 Вот так вот, виллу, госпожа Камински, из белого камня, с двумя этажами и тремя туалетами! Правда, то, что находится вокруг этой виллы, язык не поворачивается назвать садом, но если взять в масштабах самой страны… 
Думала ли моя мама, госпожа Камински, что ее родной внук будет жить в вилле с дубовой лестницей и тремя туалетами? Скажу вам по секрету, госпожа Камински, я таки до сих пор не понимаю, зачем одной семье столько туалетов, но не дай Бог спросить об этом молодых!
Короче говоря, когда вилла  была достроена и во всех туалетах выложен пол мрамором, как в центральной городской синагоге, ко мне вдруг приходит мой мальчик, мой боевой полковник, и как-то так крутит головой, как будто не может говорить напрямик со своим родным отцом.
– Папа, - говорит он, - папа, что ты думаешь насчет пианино?
- А что я могу думать насчет пианино? – отвечаю я. – Стоит себе в целости и почете, и твоя мать регулярно вытирает с него пыль, и это, кстати, довольно нудная работа из-за всяких завитушек и подставочек. А что ты еще хочешь, чтобы мы делали с пианино? Может быть, ты думаешь, что мы на нем играем?
- Папа, - говорит мой сын, - я вот что хотел тебя попросить. Что, если мы заберем это пианино? Может быть, Юваль захочет учиться?

Вот, собственно говоря, госпожа Камински, мы и приблизились к концу моей истории. И знаете, госпожа Камински, если до этого благословенного конкурса я не знал, где покоится душа моей бедной мамы, то теперь я уверен, что она в раю, в самом настоящем раю!
И ведь знаете что еще, госпожа Камински? Иногда я думаю, что моя мама не так уж любила музыку. Я думаю, она таки немножечко завидовала  своей подружке и ее  прекрасному семейству. И что забавно, госпожа Камински, она так часто мне об этом рассказывала, что я до сих пор помню, как звали эту девочку.
 Блюм. Сонечка Блюм, вот как ее звали.




***


Как вкусно пахнет пирогом из кухни! Конечно, мама, как всегда, найдет повод поплакать. - Я знала, я знала, что доживу до этого дня! -
    «Ави + Маша» нарисовно на крышке прекрасного, ну, может быть, чуть покосившегося торта. Ну, право же, саму малость.
Да, Машка собралась замуж! Ничего себе летит время.

- Радуйтесь, радуйтесь, - Саша мрачно глядит в окно, - вот так за одно поколение теряются все культурные традиции! Это была твоя идея – везти ее в Израиль. Теперь будешь с внуками на иврите разговаривать! Толедано – это же и не приснится такая фамилия!

- Папа! -  возмущается Машка, морща круглый нос (и куда ее замуж, такую свистуху?), - папа ты не прав. Ничего не теряется, даже наоборот, Ави уже немного выучил русский.
- Да, да, - подтверждает мама, вчера так вежливо говорит: «Здравствуй, бабушка».
      Культурный мальчик!
Саша молча машет рукой.

- И про фамилию. Про фамилию ты тоже зря. Ави говорит, когда евреи уходили из Испании, они поклялись, что пятьсот лет не ступят на оскорбившую их землю. Так и сказали: «Толедо – но!». И, кстати, сдержали слово в отличие от ваших современников!
- Давай, давай, хвали своих евреев! Посмотрим, как они тебе устроят свадьбу, ханжи несчастные!

Да, это больной вопрос. Дело в том, что нам нужно доказать еврейство Машки, чтобы она могла вступить в религиозный брак. Потому что, у ее родителей не было религиозного брака.
- Еще одна мамзерка! – радуется папа.
Для доказательства нужно совсем немного, - сказали нам в раввинате, - предъявить свидетельство рождения бабушки по материнской линии.

- Может быть, пойти и объяснить? - размышляет мама.
- Вот, вот, пойди объясни им, что твоя сестра Соня в 1917 году забыла, как звали ее родителей!
Машка фыркает: - Как забыла? Вы что, серьезно?

- Нет, ты мне скажи! – Саша от возмущения встает и возвышается над нами, как прокурор на трибуне, - ты мне скажи, почему это  -  национальность по матери?
Сначала у них одни праотцы – Авраам, Исаак, Иаков – а потом вдруг по матери? Где же логика? Да у этих праотцев дети уже не евреи, если так судить!
- На этот счет есть разные мнения. - Говорит образованная Машка. - Вроде бы, во времена Иудейской войны, когда римляне забрали многих еврейских женщин в рабство, и появилась эта идея – всех детей, рожденных от матери еврейки, считать евреями.
- Вот, вот, - радуется Саша, - в этом вся и логика! Как им удобнее, так и решают. А потом, пожалуйста, - Божий закон.
- Папа, как ты не понимаешь! Праотцы – они же были, действительно, Отцы, они заботились о своих детях, гордились ими, мечтали умножить в поколениях.
А у детей, рожденных от насильников римлян, отцов не было. Не было, слышишь? Это были дети только матери. Но они же не виноваты! По-твоему, лучше считать их изгоями?

Мама мешает суп и одновременно пытается найти в мусоре очередную пропавшую вилку.
– И чего так кипятиться, - вздыхает она, - чего спорить? «Римская война, праотцы», нашли, о чем горевать! Давайте, я сама пойду в раввинат и все им объясню.
- Интересно, на каком языке, ты собираешься с ними разговаривать?

- Бабушка, бабушка, - кричит Машка из коридора, - тебя к телефону. Из раввината!

Испуганная мама хватает трубку:
- Их бин Бобе, - вдруг кричит она, - йа! Мейделе! Гурништ нихт гурништ! Зай гизунд! Азохом вей!
-
Боже мой! Я в отчаянии беру вторую трубку.
- Благодарю вас, - извиняется вежливый старческий голос на иврите. – Мы просто хотели поговорить с вашей бабушкой. Она, действительно, помнит идиш. И фамилия – Зак. Мы, думаем, этого достаточно. Можете приходить за разрешением на свадьбу.

- Машка, – говорит Саша, - а теперь объясни, Бога ради, для чего вся эта заваруха с религиозным браком? Поехали бы как нормальные люди на Кипр и расписались!
- Папа, ты понимаешь, брак должен быть освящен. Освящен! А иначе это просто еще одна еда в ресторане.
И потом Ави… Ави сказал, что он должен стоять под хупой со своей любимой женщиной. Со своей любимой женой…

- А что, и фамилия не такая плохая, - вдруг говорит папа. – Помнится, у нас в роду был какой-то Толедано.

Ох уж этот папа! Выдумает, так выдумает. Ну откуда, скажите на милость, у нас в роду мог взяться человек с фамилией Толедано?





***


-            Господа, нам письмо! – Маша размахивает большим конвертом.
- Счет за телефон? – ахает мама.
- Не счет, не отчет и не реклама. Настоящее письмо. Из Америки!
- Из Америки, это точно мне, – смеется папа, - наверное, от Клинтона.
- Господа, вы готовы к прослушиванию? Только прошу не перебивать, я вам не синхронный переводчик.
-
    Господа готовы. Они давно сидят рядком на диване, мама с крючком, папа с газетой. Так скучна и однообразна жизнь, когда кончаются силы. Не зря кто-то из великих сказал, что старость – это бестактность природы.

- «Мои дорогие друзья!» – начинает торжественно Маша.
- Вот видите, - радуется папа, - мы его дорогие друзья!
- Дедуля, не обольщайся. Это формальное приветствие.
- «Мои дорогие друзья! Я глубоко сожалею…»
- Сожалеет, - ахает мама, - я так и знала! Что-то случилось…
- «Я глубоко сожалею, что отнимаю ваше время, но эта тема волнует меня всю жизнь. Я разыскиваю родственников моего покойного отца…»
- Дедуля, а, может, у нас есть богатые родственники в Америке? А
мы-то вкалываем!
- Читай, читай, вертихвостка, - голос папы вдруг садится, и он начинает кашлять.
- «Меня зовут Самюэль Раппопорт. Родителей моего отца звали Авраам и Рахель…»
- Авраам!  Папа, - кричу я - ты слышишь, Авраам! А как звали твою бабушку?
- Не помню, - папа растерянно разводит руками. – Она очень рано умерла, еще когда мама была девочкой.
- «Моего отца звали Аарон Раппопорт. В 1912 году он с братьями эмигрировал в Америку. Но в Белоруссии у него осталась сестра. Белоруссия – это одна из провинций старой России…»
- Хорошо, что он нам объясняет, а то иди знай, что такое Белоруссия!
- Читай, читай, - шепчет папа.
- «Сестру моего отца звали Мирьям Раппопорт. В конце прошлого века она вышла замуж за Иосифа Блюма. У нее было пятеро детей. Отец оставил мне список всех этих имен, но я не преуспел найти их в России.
       Моя жизнь уже финиширует…»
- Как финиширует? - спрашивает мама.
- Ну, подходит к концу, наверное, он старый человек.
- «Моя жизнь уже финиширует, поэтому я решил написать вам, хотя вас нет в этом списке. Но все остальные данные подходят.
- Я почти успел найти вас в России, но вы эмигрировали, и это взяло еще время, пока мне ответил  израильский департамент.
- Мой отец был глубоко привязан к своей сестре, более того, он утверждал, что и он, и его братья обязаны ей жизнью и благополучием. Всю его жизнь отец мечтал разыскать сестру, но, к сожалению, Советская Россия не отвечала на  запросы.
- Я живу надеждой, что успею выполнить волю отца. Я прилагаю мои телефоны и прошу связаться со мной, если вас это не затруднит.
- Может быть, вам интересно будет узнать, что отец и его брат Георг прожили долгую успешную жизнь, а второй его брат, Майкл, умер от опухоли головного мозга в 1928 году. У всех братьев были семьи, у Майкла трое детей, у отца и Георга по четыре. Всего наша семья содержит сейчас 56 человек.
- С глубоким уважением и надеждой. Самюэль Раппопорт.»

- Звони,  - кричит папа Маше, - звони скорее!
- Дедуля, у них сейчас ночь.
- Ничего, ничего, - разве можно ждать!
    Маша с сомнением смотрит на меня, но у кого же есть терпение ждать!
Она набирает номер. Отвечают очень быстро. Правду говорят, что связь с Америкой прекрасная. Маша бесконечно извиняется, вот только что получили письмо, дедушка очень разволновался…
- Это пр-р-рекрасно, - голос пожилой, но такой громкий, что всем слышно и без трубки, - это пр-р-рекрасно, что вы звонить сразу! Я так долго вас искал! Я верил, что вы меня понять!
    Потом он все же переходит на английский. Маша бойко тараторит в ответ. Это же надо, чтобы родной ребенок так хорошо говорил по-английски! Наконец, они заканчивают.
- Что? – в один голос спрашиваем мы все.
- Он вылетает, - говорит немного растерянная Маша, - с сыном, дочерью и тремя внуками!

- У меня есть только один вопрос, - говорит Саша, -  где вы их всех собираетесь разместить?

   Оказывается, такой  вопрос может возникнуть только у бывшего советского человека. А у них уже все готово: билеты, отель и даже экскурсия в Эйлат.
Его агент обо всем позаботился, - сообщает нам мистер Самюэль.
    И вот мы  в аэропорту Бен-Гурион, ничего аэропорт,  выглядит вполне прилично.
 Мы – это папа, Саша и я с большими плакатами под мышкой. Накануне долго спорили, какую писать фамилию, Раппопорт или Блюм, потом решили, что напишем обе.
    Вот уже и о прибытии рейса объявили. В огромном зеркале отражаются  пассажиры с тележками, быстро идущие по проходу. И вдруг… я выступаю вперед… прямо на меня идет женщина, невысокая, совершенно рыжая, (знаю я эти кудри,  хоть маслом мажь),  ярко-зеленые глаза блестят  среди веснушек. Ну, просто не лицо, а морковно-капустный салат!
Я бросаюсь к ней в объятья, а сзади поспешает папа, держа в руках ненужные плакаты.




***


«Давайте, мы все вместе, все вместе
Выпьем немножко вина!…»

Да, это мы поем. Поет, веселится наша свадьба, торжественная и смешная, обязательная и немножко лишняя…
- Я думаю, нам не нужен большой зал, - сказал отец Ави, - человек на двести пятьдесят хватит.
-
А, что вы смеетесь? Посмотрите, сколько студентов танцует на нашей свадьбе.
А  педагогический коллектив во главе с блистательной Дорит? А Сашины хирурги?
А родственники! Мы же чуть не забыли о родственниках!
 Во-первых, семейство Толедано. У одного отца Ави шесть братьев. Он смеется, что нет ни одного города в Израиле, где бы ни жили его родственники. А наши американцы? Нет, конечно, не все 56 человек, но довольно большая компания шумных веселых людей танцует в кругу, перекатывая во рту свое знаменитое р-р-р и покачивая в такт рыжими головами.
И вы знаете, что они подарили невесте? Неужели не догадываетесь? Ну, посмотрите на ее шею, тоненькую длинную девчоночью шею…
Нет, нет, это, конечно, не то ожерелье. То давно кануло в недрах дореволюционного Минска, в доме старого спекулянта Мотла Шапиро. Но какая разница! Память не в ожерелье, а в сердце.
- Посмотри, - говорит Саша, ловя нашу подпрыгивающую невесту за край платья, - посмотри, – он трогает ожерелье. – Как сама жизнь. Звено за звено … И замыкается круг.
Вот что значит влияние Востока! Ну, можно ли было представить, что мой муж заговорит так возвышенно и витиевато?


«Ломер але инейнем инейнеи,
 Микабл де мама понем зайн!   

Ах, как поет и плачет скрипка. Я встаю, улыбаюсь, поплотнее запахиваю шаль…
- И что ты придумала с этой шалью! – весь вечер ворчала мама, - молодая женщина, такое красивое платье…
- Так положено на свадьбе… Чтобы стоять под хупой… – вдохновенно вру я.
Надо бы уже, конечно, сказать ей, но как-то язык не поворачивается. Чтобы мама на свадьбе у собственной дочери…
- Мальчик. – Сказал доктор Каценеленбоген. – Определенно, мальчик. Хорошо развивается.
Надо будет назвать Давидом, – думаю я, - царское имя.

«Давайте мы все вместе, все вместе,
Выпьем немножко вина».