Эта дура-3

В первый день работы ничего предположительного не произошло. «Объект» просидел на скамеечке полтора часа, но за это время никто к ней не подсаживался. Она просто листала книжку, меняла ножки и изредка поглядывала на Гошу.
– Что-то её во мне зацепило. Глаза, может, понравились? Или голос? Да бог их поймет, этих женщин…
думал Гоша  в свободные от «работы» минуты и косил на чудные ножки.
Зато на поприще нищеты Гоша неплохо поработал – видно рука у Этой Дуры была легкая, потому что после ее подачки ему стали подавать и другие граждане. Кто яблочко кинет, кто мелочевку, и Гоша твердо решил для себя, что полтинник Воробьеву, как вещественное доказательство, он не отдаст, а подсунет десятку. Уж очень хорошо пахла купюра, да и кто в «конторе» знает, сколько и чего она давала.
Ноги затекли. Гоша хотел, было уж подняться, чтобы их размять, но увидел, что Эта Дура встала со скамейки и идет назад.
– Всего доброго…
сказала она, проходя мимо Гоши и, ласково улыбнувшись, заплыла в свой подъезд. Гоша опять заглянул в карман, запомнил время, а когда, наконец, стал подниматься с бордюра, проходящий мимо крестьянского вида мужик с большой авоськой картошки в руке, не глядя в его сторону, буркнул:
– На сегодня свободен! Вива Куба!
Гоша бухнулся на место и долго задумчиво смотрел вслед «крестьянину»,  пока тот не скрылся за поворотом. Потом собрал пожитки и поплелся к станции метро.
      На следующий день Гоша прибыл на рабочее место раньше срока. Незадолго до того момента, как должна была появиться Эта Дура, он достал из кармана маленькое зеркальце, расческу, причесал давно немытые и нестриженные волосы, поправил бороду и вцепился взглядом в прослеживаемый подъезд.
Объект вышел в то же самое время и был одет в белые, плотно обтягивающие фигуру, брючки и короткую кожаную куртку. Молния на куртке была расстегнута, и Гоше представилась возможность изучить не менее привлекательную, чем зад,  грудь предательницы Родины.
– Четвертый номер! Самое то.
заметил опытный Гошин глаз и сердце пошло на разгон.
В руках у Дуры, кроме сумочки, был еще объемный, но легкий на вид полиэтиленовый пакет. Французскими духами запахло раньше, чем она подошла к бордюру.
– Пода-а-а-йте на пропитание, люди добрые…
завопил Гоша и протянул натурально дрожащую руку.
– Доброе утро,
ласково сказала Дура, протянула Гоше полтинник и конфетку в яркой обертке, а пакет положила на бордюр.
–Не сидите на камне – застудитесь. Я вам подушечку из дома принесла – не очень
новую, но все-таки…
Гоша поднял на нее удивленно лицо. Женщина покраснела, и, не дождавшись благодарности,  пошла скорым шагом во вчерашнем направлении. Проходя мимо канализационного люка, она бросила яркую бумажку от такой же конфеты, какую дала Гоблину, пытаясь, видимо, попасть в полуоткрытый люк, чтобы не загрязнять территорию. Конфешка пролетела мимо. Эта Дура остановилась и подтолкнула её носком белого сапожка в люк.
– Дурочка моя… Твоими-то ножками по золоту ходить, а ты насорить боишься, –
 думал Гоблин, глядя «куда надо» и гундося «Пода-а-а-йте на пропитание…»

В этот день все опять прошло как по маслу. Полтора часа Гоша любовался на читающий «объект», нюхал полтинник, который, кроме запаха французских духов, мощно испускал
молекулы любви, со странным названием – флюиды, с растущим энтузиазмом выкрикивал:  «Подайте, люди добрые…» и попутно следил за обстановкой.
Культурно попрощавшись с Дурочкой и пожелав ей вечного счастия в царствии небесном, Гоша уже знал наверняка, что идущий по дороге интеллигентный гражданин при галстуке, с кейсом в одной руке и большой авоськой картошки в другой – скажет сейчас «вива Куба!».
«Вива, вива! – мать вашу!» – почему-то возмутилась душа и он, хромая на обе затекшие ноги, поплелся к той же станции.

          Вторую неделю без выходных Гошина голова работала на износ, чего с ней раньше никогда не случалось. Мысли о любви явно обгоняли соперниц из других областей вялого разума, а именно – патриотизме, карьеризме и материальном благополучии.
Кстати, о последнем – ни в первый, ни во второй, ни  во все последующие дни Гоша не отдавал Воробьеву  «кубинские» полтинники, решив, что российской десятки лейтенанту будет вполне достаточно. А полтинники откладывал – на память. Обо всем остальном, что происходило вокруг Этой Дуры в часы «работы», Гоша давал ему подробный отчет:
«Вышла во столько-то,  дала десятку той-то рукой, посидела, почитала, поглядела, рядом сидели – бабуля,  дедуля, китаец, грузин (негра ни разу), зашла во столько-то, одета была так-то…».  Занудный Воробьев выпытывал подробности, искал конец какой-то ниточки, но Гоша пожимал в ответ плечами.
«Рожу я тебе что ли эти подробности?» –
думал он про себя и сетовал на шефа матерной бранью, когда тот называл Эту Дуру «сучкой продажной», чувствуя явную несправедливость в этом определении.
На 13-й день, получив очередной отчет, Воробьев разочарованно сказал:
– Ну что ж, Блинов – плохо. Придется перевести тебя на другой участок.
Гоша обомлел. Такой подлянки он, насквозь пропитанный кубинскими полтинниками и французской любовью, не ожидал. Ноги, ставшие ватными, сами перенесли его с табурета около двери,  на мягкий стул – поближе к лейтенанту. За это короткое мгновение в сознании Гоши пронеслось сотни картинок счастливых 13-ти дней  – душистых, нежных, теплых, виляющих бедрами, переливающихся грудью, мелькающих ямочками на коленках, манящих в неведомое доселе счастье…
– Не надо…,
жалобно прошептал он, и рука, отчего-то вдруг затрясшаяся, спряталась в карман.
И тут его осенило – в кармане лежала конфета, которую Гоблин ежедневно получал от Дурочки вместе с полтинником.
– А она, а она….она каждый день чего-то в канализацию бросает, -
выпалил он, заикаясь.
– Что бросает? –
уставился на него Воробьев.
– Я думал, что обертки от конфет, а сейчас думаю, что это были шифровки, –
удачно соврал Гоблин.
– Семёён Семёёныч…А что ж ты, мать твою, раньше молчал?
– Ну дык…
Гоблин хотел еще что-нибудь соврать, но не успел.
– Чтоб завтра сранья был в канализации!
прошипел Воробьев и, добавив парочку внушительных междометий, буркнул:
– Свободен!

       Весь вечер Гоша провел в тягостных раздумьях. Мысли о любви,  родине, полтиннике и загадочном Коршунове бежали теперь вровень, и поэтому Гоша решил целиком положиться на интуицию. А она ему подсказывала, что на всякий пожарный нужно заготовить пару-тройку «кубинских» шифровок. Он вырезал из тетрадного листа заготовки, нашел завалявшуюся с детских времен перьевую ручку и, обмакивая ее в молоко, взялся, как Ленин, заполнять линованные квадратики буквами, цифрами, закорючками и геометрическими фигурками. Приписав в углу каждой «шифровки»:
viva cuba, он сложил их вчетверо и сунул в карман «рабочих» штанов.
«Пусть помучаются, гады» - думал Гоша, сопя  и криво ухмыляясь, представляя радостную физиономию лейтенанта.
Всю ночь Гошу мучил один и тот же сон: сидит он под пальмой на каком-то маленьком острове. Вокруг бескрайний, благоухающий «шинелью», океан, а рядом, закинув одну руку под голову, а другой гладя Гошу по ногам, лежит на спине Эта Дурочка. Совершенно без ничего. Гоша нехотя переводит взгляд на нее, разглядывает торчащие, как пирамиды Хеопса, белые груди с нежно-розовыми, возбужденными сосками и думает:
«За что она меня так любит?»,
Потом он тоже ложится на песок.  Дура начинает  тихонько постанывать. Гоша целует ее сначала в ротик, потом в шейку, медленно переходит к грудям, и, насладившись ими, ползет  все ниже, ниже, ниже…, возбуждаясь до крайности. И вдруг подскакивает в недоумении: на том месте, где по всем расчетам должен был быть бугорок Венеры, ничего нет – просто ровная, чешуйчатая поверхность. Гоша ползает на карачках вокруг «объекта», переворачивает ее на живот, но и сзади ничего интересного и так необходимого в данный момент, не находит.
– Ты русалка?
разочарованно спрашивает он.
–Гоша, Гошенька… не сидите на мокром – застудитесь, –
ласково  лопочет Эта Дура, и Гоша, в отчаянии подняв глаза к небу, кричит:
– Го-о-о-с-па-ди…!
В этот момент на небе загорается огромная золотая звезда, а русалка голосом Левитана произносит:
– Герой… Советского… Союза!


Прод. следует