Что убивает нас

(Я дилетант в литературе и не уверен, что этот рассказ достоин того, чтобы быть посвященным кому-то, скорее я подозреваю обратное. Тем не менее я не имею права не сказать следующего.
Этот рассказ посвящается памяти одного человека. Тот, кто знал его, поймет, о ком идет речь, но его имя вряд ли что-то скажет, если вы, как и я, не знали его. Поэтому просто разделите боль, которой была наполнена его жизнь не по его вине.
Если, конечно, у меня получилось передать ее хотя бы отчасти...)

* * *

Улица уперлась нижней частью в железнодорожный мост, проезд под которым был так узок, что трамвайные пути там сдваивались, превращаясь практически в одноколейку; эта улица была границей между промзоной -- вокзал, железнодорожные пути, склады и заборы всех мастей и размеров -- и зоной жилых домов. Если бы не школа из красного кирпича, непонятно как затесавшаяся на сторону складов, здесь бы никогда и не сделали остановку, и трамваи, прогрохотав под мостом, добирались бы до середины улицы и не останавливаясь уносились вниз к набережной и дальше в город, к жизни.

Было около трех часов ночи. Влага от реки невидимым туманом поднималась по улице и расползалась во дворы, сквозь заборы, в ангары и сараи, в дома.

Во дворе школы, в самом углу, на снегу, среди кустов лежал человек. Его волосы покрылись инеем и примерзли к снежному насту, а тело было наспех закидано снегом. Человек еле заметно шевелил разбитыми почерневшими губами, изо рта его вырывался слабый свист. Впрочем, на лице, представлявшем сплошную черную гематому, не было видно и самих губ.

У него был сломан позвоночник, поэтому он не мог двигаться, не мог выползти на улицу. Он пролежал без сознания и куртки пять часов на снегу, поэтому он не мог говорить или кричать. Возможно, он кричал бы от боли, если бы чувствовал свое тело и если бы голос повиновался ему, потому что его тело тоже было сплошным синяком, внутренние органы кровоточили, ребра были сломаны, как и руки, которыми он пытался закрыться от ударов.

Но тело было обморожено, а единственный звук, которое могло издавать его горло, был еле слышный свист, который не мог нарушить молчания даже такой тихой улицы.

Термометр показывал минус шестнадцать в ту ночь.

Удивительно, что он вообще очнулся, пролежав пять часов на снегу. Родным потом сказали, что за это время в мозгу уже наступили необратимые изменения, деградации. То есть была надежда, что очнулся уже не человек, а просто живой организм, вряд ли уже воспринимающий себя как личность и практически не чувствующий боли. Наверное, нечто сродни бактерии.

Самое малое, что я мог бы пожелать ему, это чтобы в действительности все так и было. Потому что это значило бы, что он не чувствовал, как замерзает лужа его мочи и крови под ним, как сменяются приливами ощущения жара и холода, как в глазах темнеет и пересыхает во рту, как в виде спутанных воспоминаний и галлюцинаций приходит безумие, как искалеченный организм тщетно борется за жизнь, и как капля за каплей эта жизнь из него уходит; это значило бы, что он не понимал, что он обречен, что его личность просуществует несколько минут, за которыми последует вечная пытка, когда в моменты просветления он будет ужасаться бессчетным виденным в бреду картинам, и затем смерть...

Я бы очень хотел пожелать ему, чтобы он действительно очнулся уже ничего не понимая, потому что этот человек -- мой лучший друг, с которым мы вместе ходили в школу, а потом и в институт, вместе прошли все институтские походы и вместе зависали во дворе, окруженном двумя нашими домами; один из немногих, с кем мне было легко и, пожалуй, единственный, кого я действительно любил, хотя скажи мне это тогда, я с негодованием отрицал бы это, глупец.

Я хотел бы пожелать ему хотя бы того, чтобы, очнувшись, он ничего не понимал и не чувствовал, потому что это единственное, что хоть как-то помогло бы ему в тот момент, облегчило страдания.

Но теперь я знаю, что даже это не было дано ему.

Примерно час назад я проснулся от ужаса, весь в холодном поту. Такие сны и пробуждения стали обычными с тех пор. Сегодня мне приснилось, что он видел и о чем думал в тот короткий последний отрезок жизни.

* * *

Он очнулся и с трудом разлепил глаза, опухшие настолько, что видно было только узкую полоску. Перед ним, далеко в высоте, было звездное небо. Где-то там сейчас плыли самолеты и редкие-редкие облака, невидимые радиоволны несли человеческие голоса и музыку. Даже там была жизнь. Ему показалось, что он видит, ощущает ее, и некоторое время он смотрел в бездонную темноту.

Потом, сделав усилие, скосил глаза вправо. Черной глыбой поднималось здание школы. Это была та школа, в которой он учился. Залитый солнцем коридор, по которому он бежит после уроков домой с большущим ранцем за спиной...

Среднюю школу он помнил неплохо, а из начальной остались только обрывочные воспоминания. Во втором классе на уроке внеклассного чтения ему задали рассказ про то, как мальчишки играли в войну, а одному мальчику хотелось поиграть с ними, и они взяли его в игру часовым, охранять какой-то только им ведомый объект, а сами убежали. И мальчик стоял там долго-долго.

Точно так же, как в том рассказе, те, кто бил моего друга, уже давно спали дома в теплых кроватях и точно так же давно забыли про него. И вот он лежал, чувствовал все то, что чувствует человек, которого оглушили ударом по голове сзади, четверть часа били ногами и дубинками по лицу, голове, спине, животу и промежности шестеро разъяренных гопников, а потом бросили замерзать в снегу; он лежал и ждал, ждал, ждал... Ждал, как тот мальчик из рассказа, того, кто позволит ему покинуть свой пост. Он попытался позвать кого-нибудь, крикнуть, дать знать, что он еще жив. Ему только не хотелось, чтобы на крик пришла мама, он не хотел расстраивать ее своим видом. Хотя где-то там, в глубине, единственное, чего он желал, это чтобы именно она сейчас была рядом с ним, и не ругала бы его за то, что он вот так лежит и умирает, а пожалела бы, обняла, помогла... Но он не мог кричать. Вместо крика получился глухой стон. Мама не пришла.

Он посмотрел влево. Там, за забором школьного двора, через дорогу стояла девятиэтажка. С того места было видно только последние три этажа, и только в одном окне на последнем этаже горел тусклый свет.

Он стал смотреть на это окно.

За этим окном сидел я.

В этот вечер мы были на дне рождения и собирались остаться там ночевать. Родителей предупредили. Но праздник не задался, и немного за полночь мой друг ушел. Уйди я с ним, мы, возможно, выкарабкались бы или по крайней мере получили бы поровну, а значит, каждый -- в два раза меньше.

Я позже него понял, насколько не задался праздник, и тоже ушел, и в два часа был около своего дома. В детстве мне всегда очень нравилось, что до школы мне идти меньше минуты -- только через дорогу перебежать, и потому, когда я входил в подъезд той ночью, мой друг лежал без сознания и замерзал в каких-нибудь тридцати метрах от меня. А когда он очнулся через час, я уже сидел у себя на кровати и читал.

Он смотрел на это одинокое светлое окно, это было единственное, что удерживало его на этой земле и отодвигало минуты предсмертной агонии. Он просто лежал и смотрел на это окно. Долго.

Но вот и оно погасло.

Через три минуты у моего друга остановилось сердце. Я уже спал.

* * *

Несколько минут я лежал в кровати, пытаясь хоть немного прийти в себя от этого кошмара.

Потом встал, пошел на кухню, вскипятил чайник, намазал бутерброд и поел.

Потом взял кухонный нож, весь в масле, и перерезал вены на обеих руках. И сел писать этот рассказ. И вон сколько написал, а у меня только начинает кружиться голова, хотя стол уже залит, и на полу изрядная лужа.

Сколько же во мне крови... ****Ь, КАК ЖЕ ВО МНЕ МНОГО КРОВИ...