Мир мой... часть 2

Среди картин, которые хранит наш разум, есть такие, которые никогда не могли бы иметь к нам, настоящим, ни малейшего отношения, будь мы только тем, чем являемся сегодня и сейчас.
И, тем не менее, они – часть нас самих. То, чего мы не знаем, но знать должны бы, будь мы чуть более способны к познанию, чуть менее зависимы от установленных кем-то правил и предрассудков, чуть более готовы принять то, что может дать нам окружающий мир. Я уверена в этом так же, как и в том, что я - это я.
- Чудовищно, насколько мы плохо разбираемся в том, что нас окружает, насколько дурно знаем среду, в которой живем, - горестно восклицала не так давно, впадая в патетику, моя приятельница.
- Боже, как мы порой глупы и никчемны… - заламывала руки другая, сокрушаясь. - Мы не знаем, кто ввел нас в этот мир. Не знаем, собственно, что такое – этот мир. Не знаем, что такое наши мысли, наши чувства. Ничего не знаем о самих себе!
Я когда-то сокрушалась вместе с ними. Пока не поняла: Бесконечность дана нам для того, чтобы научить нас принимать и то, что недоступно нашему пониманию.
Знание – орудие, интуиция – все остальное.

Я сделала первый шаг. Я признала, что все, что есть во мне, все, что являет мне временами воображение – есть  результат слияния меня настоящей и той меня, которой я никогда не знала. Той, что жила в другой стране, в другое время, в другом мире. Той, которая видела  больше меня, которая успела прочувствовать сильнее и пережить острее. И хвала ей за это!
Я же теперь, как и все, поставлена перед выбором: забыть, отринуть то, что приходит ко мне в снах и видениях, что делает мою жизнь краше и интереснее, что в иные моменты дает мне силы не впасть в отчаянье - или сохранить, удержать подле себя эти картины-воспоминания, позволив им занять, наконец, надлежащее место и окончательно стать частью меня, неизведанной и бесконечной.   
Эти видения – разрозненные, раскиданные по просторам безбрежного времени островки.
Придумали ли мы их? Или это великолепный подарок наших предков?
Подарок, который мы не имеем даже возможности оценить из-за глупого материалистического воспитания и дурной привычки объяснять собственную неспособность к целостному восприятию мира неправильной его организацией. 
Крохотными черепашками, только проклюнувшимися из прогретых в горячем песке яиц, «воспоминания» (назовем их так, ибо я убеждена, что они не бессмысленные шутки нашего воображения, а терпеливые и мягкие напоминания нашего сердца) расползаются в разные стороны. Убегая от нас куда-то туда, в вязкое и неподвижное Море Забвения, они думают, что там их ждет счастливая, долгая жизнь. Бегут в надежде укрыться от бушующих на земле бурь, бурь смятения и восторга, ливней и засух, оледенений и пожаров.
А мы… Мы ловим их, пытаясь спасти, от чего - не знаем сами.
Или это мы пытаемся спасти самих себя? От пустоты сейчас и безвестности в будущем?
 
У самой затаенной печали на свете есть свои истоки.
Хотела бы я знать, с чего все начиналось. Не сегодняшнее дурное настроение, не вчерашний ночной кошмар. Что-то, что было раньше. Много раньше…
Я помню, как цвели гранаты. Ярко-красными колокольцами расцвечивающие упругую зелень тонконогого деревца, алыми всплесками прорывающие юношески-настойчивую мелодию весны.
Помню по-нуворишски хвастливую синеву далеких волн, соперничающих с распластавшимися по берегу травами.
И воздетые в хвале Господу тонкие руки, благодарные за подаренную любовь.
Где ты теперь, упрятанная за тонкое золото решеток молодая газель с черными глазами? И где твоя любовь, за которую ты еще вчера так опрометчиво благодарила?
Хмурые камни твоей вчерашней темницы, впитавшие в себя соль беспокойных волн, давно высохли. И только темная полоса, отделяющая вчерашнее море от воздуха, напоминает о том, что прежде было все по-другому. Море было ближе, небеса – выше, воздух – жарче.
Все помнят, кто был узником Башни. Но мало кто знает, какой ты была.
Юная, упрямая, пылкая.
Не готовая смириться, неукрощенная газель, принявшая облик тигрицы.

Не печально ли?
Не страшно ли, что слишком часто Любовь предстает пред нами в обличьях, в которых ее так трудно распознать и принять?
И отец, в страстном бреду сдавливающий холодными пальцами тонкие твои лодыжки, тоже любил. Но могла ли ты принять эту любовь?
Смерть очистит, шепнула ты, шагнув с прожаренного солнцем камня вниз. И грозные, подпирающие небо, зубцы Башни, казалось, качнулись в знак согласия - очистит.
И память неприрученной горлицей вечно будет порхать в сливающейся с морем лазури. И не родится коршун, умевший с нею совладать.

И я, выдыхая теперь со стонами всю жажду распаленного сердца, снова возвращаюсь туда, за каменную вязь стрельчатых окон, к тебе, распростертой в отчаянии на серых холодных плитах.
Я помню – был день.
Море билось о стены, зашвыривая в узкие окна-бойницы вместе с солеными брызгами весточку оттуда, где цветут гранаты и плачет прожигающими землю слезами черноокий горец. 

- Ты плачешь? – изумленно взлетают твои брови. – Отчего? Я сделал тебе больно?
Я мотаю обессилено головой, - нет, это только море.
- Укачай меня теперь, укачай, - шепчу. – Дай мне спрятаться в тебе от этого шторма.
- Глупая, - ты слизываешь соленые капли с моих щек. – Ты сама – море.

У страсти много лиц. У нашей страсти лицо Любви.
И мне наплевать, сколько времени отмерила нам судьба. Когда я вкладываю в твою ладонь свою ладошку, я закрываю глаза и иду вперед без колебаний. Через затянутое мглой небо, через дивные, полные плодов соблазна, сады. Если мы не осмеливаемся, не готовы к этому, все остальное ни к чему.

- Просыпайся, соня!
Мама долго возится, переставляя подаренные «моими детьми» пластилиновые статуэтки – «залипушки», как их называет один из основных их поставщиков, шестилетний Данька.
- Какая же ты лентяйка, дочь. Взрослая уже, а пыль протереть на полках… - Она ворчит, недовольно хмурится. – И чем ты ночами занимаешься? Все гудит он и гудит. Гудит и гудит. – Она укоризненно смотрит на непривычно молчаливый процессор. – А потом - не добудишься тебя. Скоро полдень, а ты все спишь…
Поток ее сознания с катастрофической скоростью заполняет комнату.
Кто рано встает, тому Бог дает. А спать до полудня могут себе позволить только дети-дошкольники. И то не всегда. Спать надо по ночам. А дни растрачивать попусту нехорошо. А то и остается только времени, что на работу да на сон. Да на это…
На что на «это» я понимаю лучше нее.
Между тем поток завихряется, закруживает, затягивает пространство в воронку.
Жизнь свою так окончательно разладить можно. А надо бы налаживать. Вот отец, он всегда вставал чуть свет. Вставал - да и за дела принимался…
Зацепив памятью этот не самый безмятежный период своей жизни, она продолжает говорить, с каждым словом распаляя себя все больше. О детях, о родителях, об их обязанностях и их катастрофическом невыполнении.
Чужие дети, чужие матери, чужие мужчины, бессонница. Тут сознание стопорится на короткие мгновения.
Она перестает терзать тряпкой поверхность стола, присаживается на краешек постели.
- Ты плохо спала сегодня? Что-то стонала да плакала поутру.
- Плохо? – я недоуменно морщу нос, возвращаясь в глубины сна.
Выныривая обратно, улыбаюсь. – Наоборот. Мне снился чудесный сон.
Она смотрит на меня недоверчиво и почти осуждающе.
- Когда снится хорошее – не стонут и не плачут.
А я молчу, пряча улыбку под тонкое верблюжье одеяло.
И солнце игриво щекочет мои пятки.

- Тебе, кстати, уже два раза звонил Андрей! - кричит она из кухни, демонстративно погромыхивая кастрюлями.
Она точно знает, что сейчас последует вопрос, отчего это вдруг стало так кстати? И пытается заранее противопоставить моему вероятному нападению все виды оружия, что у нее есть.
А у нее есть возможность воздействовать на мою совесть. И она совершенно беззастенчиво пользуется этим.
- У него, между прочим, был очень грустный голос.
- Аха, - хмыкаю я и шлепаю босиком в сторону ванной комнаты, по пути сшибая все не увернувшиеся от сонной меня углы.
- Не «аха», а можешь мне поверить. Лично я думаю, что он очень переживает, что вы расстались.
- Аха, - отзываюсь я невнятно.
Вспененная улыбка делает меня похожей на придурковатого мима.
- А еще я думаю, - голос ее звучит все напористее. Кажется, она уже считает, что победа у нее в кармане. - Думаю, тебе бы следовало стать хоть немного хитрее. Ну, отчего, скажи мне, тебе не пригласить его к нам в гости еще раз? Он придет непременно. Он так любит твои плюшки.
Последние слова превращают меня в верблюдицу. Я фыркаю, и клочья пены равномерно заснеживают только что вымытое мамой зеркало.
- Я подумаю, - наконец, выдавливаю я.
Мне давно надоели бессмысленные воскресные споры. Мне не объяснить, насколько меня устраивает сейчас то, что Андрей назвал в свое время трагической неизбежностью.

Гостиная медленно наполняется народом. Кто-то пришел развлечься, кто-то нырнул сюда в поисках спокойствия и понимания, кто-то, как я, окунулся в этот мир, чтобы просто побыть одному и при этом не быть одиноким.
Откуда-то издалека доносится звонкий голос.
- Всем привет! Я так рада вас всех видеть
Золотистая копна ее волос напоминает мне чудесные дни лета.
Красивая девочка с огромными глазами, тонко подведенными карандашом, улыбаясь, останавливается неподалеку, чтобы особо поприветствовать одного из наших общих знакомых. Они не видят меня, а я не тороплюсь себя обнаружить. Хотя и рада встретить их здесь, потому что они часть моих воспоминаний.
Чуть позже я покажусь. Не всем. Сегодня мне хочется молчаливого созерцания. И я укрываюсь режимом invisible, словно плащом-невидимкой.
Чтобы стать видимой, достаточно пары нажатий на клавиши. Чтобы обнаружить себя, достаточно подать голос.
Но пока я только молча улыбаюсь, наблюдая самую старую на свете игру, которую ведут эти два.   
Он с удовольствием обнимает ее за тонкую талию, подводит к высокой барной стойке, так, что они оказываются совсем недалеко от меня. И я слышу их разговор. Вроде бы ни о чем.
- Привет, рыжая. Что-то ты сегодня припоздала.
- Работа, - она прищуривает глаза, становясь невероятно похожей на лису. – Начальство  окончательно спятило.
Начинает рассказывать быстро, смешно коверкая слова, нарочито выпячивая нижнюю губу. Она изображает обиду, и это делает ее совершенно очаровательной. Говорит что-то о том, что работы невпроворот, и чем больше делаешь, тем больше на тебя вешают, что выходных почти не стало, а старый козел начальник совсем спятил и не дает ей проходу.
Собеседник улыбается, ласково, будто бы по-отечески, но при этом его пальцы весьма ловко и молодо путешествуют по гибкому девичьему стану.
Он выглядит легкомысленным повесой, его улыбка, обращенная сейчас к Лисичке, заставляет замирать немало женских сердец в этой Гостиной. Но я знаю его другим – собранным, серьезным и немного опасным.

Я прикрываю глаза и уношусь туда, где не так давно были мы все. Разбросанные судьбой по просторам - ни много, ни мало – земного шара. И собравшиеся в одночасье на небольшой лужайке на берегу озера.

И светлое только что небо вдруг синеет брызгами изливающейся сверху жаворонковой песни. И звуки ее наполняют пространство вокруг бессуетной, храмовой радостью.
И она сама наполняется этой радостью, как сосуд, подставленный под струи ледяной родниковой воды.

Она спала? Кажется, спала.
Прямо над нею нависают гибкие ветки сидрока. Бархатные листья почти касаются ее лица, а яркие язычки цветков кажутся огоньками, в шутку зажженными посреди дня ярким летним солнцем.
Она приподнимается на локте, раздвигая опустившиеся на лицо ветки.
Тихие голоса из сна оказываются вполне реальными. Медленно обтекая две расположившиеся неподалеку фигуры, они просачиваются сквозь стену окружавшего их троих кустарника, распространяясь дальше и дальше, усиливая ароматы цветов и звуки падающей где-то воды.
- Расскажи мне о себе, - слышит она несмелый голос подруги. – Ты так много обо мне знаешь. Я же о тебе…
Юноша легонько касается пальцем губ собеседницы.
– Тсс… Тише… В твоих волосах запутался ветер. Не спугни его.
И ответная тишина не удивляет Лорелею. Как не удивляет в эти дни ничего.
Она улыбается искрам, родившимся от соприкосновения жарких губ. Искры бегут по стелящейся траве и, касаясь ее ступней, обжигают и приносят странное наслаждение.
- Лея! – восклицают оба. – Мы тебя разбудили? Ты так сладко спала!
- Нет. Мне снилось… Ах, нет… - она загадочно улыбается, принимая предложенные ими правила игры.
Легкий румянец красит щеки подруги.
- Расскажи, - теряют они голос.
Их торопливый дуэт смешит ее. И она легкомысленно качает головой – не скажу.
- О, к нам идут. Опять нас потеряли.
Смотрит на приближающуюся говорливую толпу одновременно с облегчением и досадой.
- Вот и они…
- Ну, мы так и знали…
- Боже, как тут красиво!
- Даже если на этом берегу не останется больше ни одного тихого и укромного местечка, они обязательно найдут самое последнее и самое уютное.
Одна из девушек, рыжеволосая и беспечная, опускается на траву, впитавшую в себя совсем недавно неровное, смешанное их дыхание.
- Я слышу! Я слышу, о чем вы тут говорили, - смеется она, вскидывая огромные глаза на смущенную парочку. – Гадкие! Ай-ай-яй!
- Что? Что? –  любопытствует другая. – Я тоже хочу услышать.
Смешки беззаботными пушинками потревоженных ветром одуванчиков взмывают в  воздух.
- О, нет, тебе еще рано!
- Ты еще слишком мала, - дразнит девочку недавно обзаведшийся усами юнец.    
Он держит ее за руку, как первоклашку – с уверенной настойчивостью гордящегося своим чадом  родителя. Она время от времени делает вид, что такая опека ей надоела. И на короткие мгновения добывает для своей ладошки свободу.
Но свобода нужна тем, кто ищет. И спустя мгновения пальчики осторожно возвращаются в тепло.

Мала, велика… Куда деваются все эти различия, когда люди объединены общим миром?
- Ты идеалистка, - склоняется к моему уху мужчина в костюме смешанно напоминающем костюм придворного шута и водолаза. Он шепчет какую-то бессмыслицу, и его серые глаза поблескивают от какого-то почти детского удовольствия. Будто мы играли в прятки, и он меня нашел. 
Я хочу спросить, как ему удалось меня разглядеть, но он машет рукой и смеется.
- Проверь, не заснула ли ты на клавиатуре. Наверное, клаву носом клюнула. Спать в виртуале, на жестком кожаном диване в заполненной народом Гостиной – фи… Для этого есть теплая постель и…
Он замолкает, но я прекрасно понимаю, что кроется за этим «и».
- Я в последнее время очень устаю, - неловко оправдываюсь я, стремясь прикрыть одну недосказанность другой.
И он серьезнеет, проводит рукой по моей щеке.
- Я вижу. Идем.

Так уже было. Мы шли по сумеречным улицам, и он говорил ничем не примечательные слова. А мне казалось, в этих словах заключена вся мудрость мира.
Или это был не он? Это был какой-то другой мужчина, который смеялся и обнимал меня за плечи? А я шла, превозмогая боль в ногах, боясь сбиться с шага, подвернуть лодыжку, свалиться со шпилек, на которых провела тот нескончаемый день.
Я тогда была маленькой и бестолковой.
Я думала, всё навсегда. И навсегда со мной будет сильный, уверенный в себе мужчина, который исключительно из-за собственной силы и безмерной выносливости не может, не в состоянии понять, насколько я устала и почти больна.

Нет, то был другой мужчина.

Этот не смеется. Этот молчит.
Молча подводит меня к высоченным, уходящим куда-то в виртуальное небо, дверям. Молча проделывает что-то у самого выхода, и наши имена исчезают с таблички над аркой.
Я успеваю это заметить, потому что выросла. Теперь я больше придаю значения мелочам. И меньше подвержена эмоциям.
Теперь я не боюсь признать собственную слабость. И слова для меня значат все меньше. И мудрость мира с некоторых пор для меня заключена совсем в другом.

- Куда ты меня ведешь? – спрашиваю я, когда, преодолев безмолвие Перехода, мы выходим на улицу.
Улицу, на которой никого нет. Есть мы, небо в бирюзовых звездах и дорога.
- Сегодня только отдыхать, - серьезно говорит он, не выпуская моей руки.
И в это мгновение я замечаю, как безвольно прозвучали мои слова. Не «куда мы идем?», а «куда ты меня ведешь?»
И понимаю, что не так давно солгала сама себе.
Слова не значат для меня меньше. Я просто узнала им цену.

(продолжение следует)