Дневник моего отца

ДНЕВНИК МОЕГО ОТЦА
   
  Крошечные листочки, исписанные мелким почерком, посыпались из плотной, серого цвета, книжечки; гладкое пространство бурых от времени страничек заполняли узоры сине-блеклых чернил. Обнажился проклеенный, шершавый переплет, отделились слепленные вместе страницы, на краю которых все еще чуствовался засохший клей. Я держу в руках дневник моего отца. На полу, рядом с открытым старым чемоданчиком, валяются пачки старых писем, перевязанные веревочкой, разодранные конверты, записные книжки. Это наш семейный архив.
  Я натолкнулась на него случайно, разбирая вещи в кладовке, среди множества картонных коробок, наполненных всяким барахлом: старой одеждой, моими детскими игрушками, негодной посудой. Твердый, обитый черным, выцветшим материалом, с алюминиевыми уголками и застежками, компактный чемоданчик покоился на самой верхней полке. Подставив старые санки, рискуя наткнуться на облезшие, с острыми концами лыжи, опершись на шаткую перекладину полки, я уцепившись за ручку, потянула чемодан на себя, и он, неожиданно легкий, свалился прямо на меня, обдав облаком пыли.
  Господи, только не это. Я не любила свое семейное прошлое, и не хотела знать подробностей, запечатленных членами семьи. Уж слишком оно было болезненным, наполненным обидами и неудовлетворенными амбициями. Будни, заполненные ежедневными заботами о сыне, учительскими тревогами и общением с несколько близкими друзьями, позволяли особо его не вспоминать. Да и вспоминать было нечего - ссоры с родителями, вечно пьяный отец, уход из дома. Прости меня, Господи.
  Взгляд скользит по страничке, строчки хоть и мелкие, но вполне читаемые. Отец был очень экономным. Собирал мелочь, потом обменивал на более крупные купюры и покупал себе алкоголь. Собирал всякие гвоздики, шурупчики, брелки и камушки. Он складывал их в коробочки, сортировал и хранил под кроватью. Как-то я нашла нож под подушкой. "Зачем?" спросила я, и он, пьяный, раскрасневшийся, шепнул доверительно: "А чтобы никто ночью не подкрался". Пьяный дурак, ведь он ни на кого никогда даже не замахивался.
  Полный, с одутловатым лицом, двойной подбородок слился с шеей, очки в роговой оправе мостились на потном носу. Тяжело дыша, он распространял пивной дух вокруг себя. Как мать могла спать с таким? Мы никогда не обнимались. И никогда особо не разговаривали. Только спорили - как поставить мебель, что готовить (он любил готовить), открыть форточку или закрыть. Иногда кричали друг на друга - расходились в разные комнаты и орали оттуда разные обидные слова. Тяжело было жить с таким. Господи, ты знаешь почему.
  Я откидываю дневник, закрываю лицо руками, читать не хочется. Дурацкая книжечка, что она могла открыть нового. Только разбередила старое, то, что так надежно было погребено под ворохом настоящего. Но иногда прошлое прорывалось в снах или неожиданных слезах. Как-то я решила состряпать пельмени, намесила тесто, приготовила фарш. Это было одно из наших семейных событий - мать месила тесто, мы с отцом сидели и лепили пельмени, накладывая красные шарики фарша на белые лепешечки теста. Мать за нами не поспевала, мы над ней подшучивали, она сердилась, но тем не менее листы заполнялись готовыми пельменями.
  Я потом их подсчитывала, гордая от хорошей коллективной работы. Заморозив пельмени, мы потом доставали их и варили по мере надобности. Мои глаза наполнились слезами при воспоминании, и я стала вытирать их рукой, белой от муки. Слезы капали на тесто, я стояла над столом и пыталась вытереть их пыльным фартуком. Помоги мне, Господи.
   
  Из дому я ушла рано - вышла замуж, родила ребенка. Мы жили в маленьком домике на другом конце города, и по воскресеньям я ходила на утреннюю мессу в костел. Он стоял на холме, в старинной части города, и подниматься к нему надо было по каменным, выбитым ступеням. После мессы я шла по чистым, тихим улицам. Радостно было глядеть на дома, детишек, играющих на улице, склонившиеся над крышами деревья. В доме родителей уже ждали свежеиспеченные пироги, это была другая воскресная традиция. С разной начинкой - капустой, картошкой, яйцом или сладкие - теплые, они лежали на глиняных или стеклянных тарелочках под чистыми полотенцами. Я шла сразу на кухню, наливала себе чай и усаживалась у окна. Хорошо-то как, Господи.
  Даже в самой скверной семье есть свои традиции, свои маленькие обычаи, которые позволяют называть это маленькое сообщество людей семьей. Повторяющиеся житейские ритуалы ежедневной жизни крепят бушующее море страстей, находя каждому отдельному участнику свое место.
   
  Я подбираю разбросанные листки, формирую в стопочку и складываю обратно в книжечку. Книжка крохотная, едва помещается на ладони. Записей не так много, самые обычные - что покупали, что смотрели, что произошло за день. Я разочарованно читаю строчки, неужели ничего нет про меня, его дочь, или хотя бы про жену, мою мать. Мы же семья. Должно же быть что-то про нас, двух самых близких людей, кто был рядом, кто уходил, но возвращался. Ничего - только цены на продукты и короткий комментарий про кино. Что-то не так.
  Я сердито рву листки на половинки, потом на четверть, еще меньше. Пальцы уже не могут ухватить кусочки старой бумаги, они прилипли к подушечкам, приходится их отряхивать и формировать новую кучку. Я беру старый конверт и сметаю туда остатки дневника. Ну что же это такое, Господи, зачем ты мне это послал.
  Мать беззвучно заплакала, когда доктор сказал, что надежды никакой нет. Кровь хлынула в мозг, когда он упал и стукнулся головой об лед. Было темно, когда отец закончил работу и вышел за ворота предприятия, пребывая в обычном, пьяно-возбужденном состоянии, - предвкушая, что скоро попадет домой. Госпиталь был переполнен, его положили где-то в коридоре, и когда мы его навестили, вдвоем с матерью, он, не обращая внимания на меня, прошептал ей капризно как ребенок, "Дорогая, я не хочу умирать". А ведь он и вправду любил жизнь. Больше в госпиталь я не приезжала, только тогда, когда позвонили и сказали, что он умер.
   
  Алкогольные пары витали даже в морге. Мы ждали на холодной скамейке в комнате ожидания, когда вдруг выкатили тележку с опухшим телом, одетое как мой отец. Клетчатая рубашка, вязаный, на пуговицах жакет. Неужели это все. Надо было оформить бумаги, подтвердить прощальную церемонию в часовне при госпитале. Снег скрипел под ногами, когда я шла по парку и смотрела на черные деревья. Господи, прими его в свои объятия, дай ему свою благодать, пусть его и наши души успокоятся. Мы теперь равны.
   
  Что же я наделала, зачем я уничтожила то немногое, что осталось после него? Я растерянно глядела на крупинки листочков из отцовского дневника. Какая же я все-таки бестолковая... Бесполезный хлам, как все остальное - все эти ненужные никому шурупчики, брелки от ключей, разбитые тарелки. Все, что хранилось в коробках под кроватью, я выгребла и пересмотрев каждый предмет, не найдя никакого практического приложения, вынесла на помойку. Одежду мы отдали нищим в церкви.
  Мне с сыном пришлось перебраться в дом родителей, содержать два дома было накладно. Мать осталась практически без дохода, так что второй дом мы стали сдавать. Отец неплохо стал зарабатывать последние годы, успокоился, осел на одной работе, но не успел ничего накопить. Мне пришлось взять заботы о нашей маленькой семье на свои плечи - следить за финансами, платить по счетам, покупать продукты и готовить. Я стала взрослой.
  Когда родители умирают, их дети перестают быть детьми, они занимают место старшего поколения. Они становятся ответственными за все последующие поколения, главными. Ближе к Господу.
   
  Ребенком я стеснялась отца-алкоголика. Мне было неудобно приглашать друзей в свой дом, где пахло пивом, и везде валялись банки и бутылки. Но он умел строить маленькие замки в коробках из-под шахмат, куда помещал человечков из пластилина, и оборудовал им маленькие комнатки, заставляя игрушечной мебелью и зеркалами из фольги. Друг детства как-то с завистью сказал. "Ты можешь играть с ними день и ночь!" На что я ответила с пафосом, "Мне это неинтересно!" И он, никогда не видевший родного отца, ответил, "Зато у тебя есть отец!"
  Отец. Был ли он большим, обиженным ребенком или я, его дочь, была слишком взрослой, чтобы его судить. Дай мне, Господи, мудрости разобраться. Записи на сердце, не на бумаге, помогают удержать память о близких, сохранить с ними связь. Господи, ты знаешь ответ. В моем сердце всегда жила любовь к отцу, только жаль, что мы с ним почти не разговаривали. А ведь как мне хотелось бы прижаться к его колючей щеке, погладить по редким волосам. Спросить: "Как дела, пап?" Открыть ему банку пива, наконец...
  И я уверена, его пухлые щеки раздвинутся в улыбке, покажутся желтоватые зубы, а морщины спрячутся за очками, и он скажет: "Спасибо, дочка". А потом мы обсудим последнее кино и цены в ближайшем гастрономе. Мою несложившуюся семейную жизнь или там трудности на работе обсуждать не будем, Господь с ними, ведь я же дома. А что может быть лучше, чем вернуться к истокам.
  Ты вся в меня, не пропадешь, скажет отец. И будет прав. Спасибо тебе, Господи.
   
  Я встаю с колен, открываю окно. Свежий ветер немедленно подхватывает клочки бумаги из открытого конверта, и они разлетаются, кружась и цепляясь за шторки, за стекла. Некоторые остаются дольше под напором воздуха, только краешки трепещут, потом переворачиваются и, соскользив с гладкой поверхности, срываются с места. Еще немного покружившись, они окончательно уносятся вдаль, но два или три самых крошечных обрывочка, прилипнув, остаются на раме.
   
  Апрель 2005.