Чингачгук

Бежит Чингачгук.
Бежит, аж света белого не видит. Задыхается Чингачгук. Пот крупными каплями падает на губы, на мгновение увлажняя их, радуя, но сразу испаряется, покрывая кожу белыми пятнами соли. Волосы лезут в нос в такт жаркому дыханию, мешают полностью вдохнуть раскалённый воздух...

Сзади уже приближаются. Их не видно, но они уже почти рядом. Громкие возгласы раздаются со всех сторон. Раскатами перетекают из одного уха в другое, продавливая перепонки страшными «Ууууууууу», «Ааааааа»... Не разобрать. Непонятно. Видимо, на чужом языке что-то...

Бежит Чингачгук.
Бежит, аж света белого не видит. Уставшие ноги нудно гудят, просят остановки, раскалываются в костях.
Но останавливаться нельзя. Остановка означает верную смерть.
Чувствует Чингачгук что-то, а что именно – понять не может. Бежать надо. Оторвался почти. Вокруг словно замерло всё, остановилось. Ещё немного отбежать и передышку сделать. Темно в глазах. Лишь красные круги освещают неведомый путь.

Наступил на что-то. Наверное, шляпа. Некогда смотреть. Темно. Страшно. Звуки посторонние ошарашенно бросаются из ниоткуда, проникают в шею, оттуда вниз, охлаждая ноги, и возвращаются по коже мурашками.

Бежит Чингачгук.
Бежит и понимает, что надо рожать. Рожает Чингачгук. Не каждый день такое приключается. Уже не каждый день.
Оторвался, можно и остановиться. Остановиться и родить. Родить что-нибудь, как когда-то раза по два на дню. Присел...
Отдышаться дайте!
Рожает Чингачгук. Дышит трудно, тужится, пытается.
Кровь капает с боков Чингачгука. Болят бока, дико болят.

Погоня рядом. Не может родить Чингачгук. Не время, не вовремя.
Ничего, - думает, - скоро уж...

И вновь подымается, вновь бежит, вновь накатывают «Ууууууууу», «Аааааааа» с разных сторон. Вновь осеменяет кровью своею путь тёмный, беспросветный...
Близко погоня.
Доносятся всхрапы, крики наездников, удары хлыстами по лошадиному крупу.
Свист ветра – единственное, что остаётся воспринимать. Солёный, мучительно протяжный свист...

Не добежал Чингачгук. Не смог. Упал посреди стадиона весь в пене, подмяв под себя наездника, обкромсав кровью рекламные бортики. Сняли с глаз его крышки, закрывавшие свет. Последний раз видел он стартовые стойки, в которые пришёл ещё жеребёнком для маленькой девочки-наездницы. Памятью скромной, перемежкой тьмы, дня, ночи, дня и вновь тьмы, разбросалась его быстрая жизнь по стадиону.

Плакал до вечера наездник над телом любимой лошади. Не смог больше участвовать в скачках. Старый, будто вровень Чингачгуку был, жил с ним душа в душу. И ушел. Вслед за конём любимым...

Даже свет не остановил его.