Руку и сердце

“Ибо любой хроноп обязан фаму
жизнью, а фам хроному смертью”.
Из ненаписанной книги хронопов и фамов.

Он вздохнул. Не тяжело, но облегченно. Вздохнул и оглянулся по сторонам. Пустой зал с большими окнами и маленькими пустыми столиками, залитыми сонной пустотой. За одним из столиков, единственном занятом, кроме его, завтракали два официанта, симпатичная девушка и молодой человек, – здоровые и радостные улыбки насквозь просвечивались игривыми лучами солнца. Тихий джаз скрашивал утро, сигаретный дым скрасит воздух. Весна щебетала и кофе отогревал людей от их ночных кошмаров.
Он закурил. Закурил и увидел перед собой на небольшом деревянном столике круглую пепельницу. Пепельницу, которую, как только его рука затушит окурок, сменит официантка, закончившая пить свой кофе и улыбнувшаяся ему; а сигарета заменит ему прошлую, закуренную три минуты назад, и три минуты сменят другие минуты, калейдоскопом соберутся в час, который сменит другой час, незаметный в суматохе дня, смененного другим днем, что бежит со скоростью света, дабы стать месяцем и родить год, утонуть в веке и тысячелетии, прогнить и скрыться в вечности, умереть во вселенной, подталкиваемой рукой, держащей догоревшую сигарету, дымом, растворившимся в тусклых мотивах джаза и режущем голосе Нины Симон. Уберет пепельницу, вымоет ее и поставит к кому-нибудь другому, кто уже войдет в это полупустое кафе, к тому времени, когда рука разнесет в дребезги калейдоскоп и сожмет вселенную в кулак.
Он заказал кофе и вспомнил слова доктора, четкий запрет на алкоголь, сигареты и кофе. Улыбнулся, хех, а как же тут не улыбаться? Он запретил мне мои единственные пути отступления в этой будничной войне с повседневностью, со скукой и страхом одиночества и смерти. Единственные трубоотводы в этом океане повторений и многоточий, единственный громоотвод во время грозы, когда ты всю жизнь просидел у окна, боящийся каплей вылететь в форточку и прожить эту жизнь с дождем заодно. Кофе, сигарета и рюмка теплого коньяка.   
Я всегда боялся умереть. За все надо платить, так мне говорил мой отец, а Артуро Перес-Реверте сказал так: “Любовь как дорогой ресторан, где всегда, в конечном счете, предоставляют счет, который надо оплатить, но это не значит, что нужно отказываться от удовольствия”. Мне хочется спросить у тебя, Артуро, а за какое удовольствие платит больной раком, ребенок-даун, старик, сбитый грузовиком, лист клена, умерший осенью? Чем я заплачу за мою чашку кофе, Артуро, как я расплачусь за мою сигарету?
Он облокотился на спинку стула и поднял голову, где увидел потолок, слишком давивший на голову, и рука легла на грудь, сжав пальцы, но не в силах сдавить вселенную. Куда мне отступать, Артуро, когда ты клеймишь меня табу и запретами, где мне искать ангела, когда ты толкаешь меня к демонам, кто не хочет жить, не оборачиваясь, плакать, не вытирая слез?
Он увидел, как на потолке прорезалось отверстие, куда стало вытягивать весь дым. Стало легче дышать. Но ты должен будешь за все заплатить, за что мне платить, Артуро, за мои грехи?, брось, все грешат, и ты не в праве лишать меня жизни за выкуренную сигарету против твоей воли, я в праве дать тебе жизнь и лишить тебя ее, а какие права у меня?, у тебя есть право выбора, но не ропота.
Он услышал семенящие шаги официантки и, сквозь закрытые газа, увидел, как дыра в потолке выносит его руки, как дым, выносит его самого, ибо он есть дым догоревшей спички. Артуро, кто ты, мне нравится и это имя, а эта милая официантка, зачем сжимает мою грудь, или это делаю я, Артуро?, нет, мой мальчик, это моя рука, и я сжимаю твое сердце в своем кулаке. Но постой, ответь, кто заметит мою пропажу, для кого я умираю, среди тысячи пассажиров метро, которых я вижу каждый день, кто остановится и спросит: А где этот парень, которого я видел вчера и неделю назад? Никто. Но зачем я жил, Артуро, чтобы умереть? Чтобы почувствовать мою руку на своем сердце. Я всю жизнь боялся смерти, Артуро, но перебегал все дороги, думая, что только не переходящих дороги сбивают машины, и ты так просто лишишь меня ее? Я дымом растворюсь в тебе и стану воздухом, и никто не заметит, я уйду, и мир не погаснет? А ты заметил бы пропажу одной звезды на небе июльской ночи?
Он побледнел и сполз под столик. Я подбежала к нему и стала щупать пульс. Такой молодой, симпатичный. Даже улыбнулся мне, когда я меняла пепельницу. Он сжимал рукой грудь. С таким бесстрашным спокойствием теребил рубашку, будто хотел вырвать сердце. Боже. Он перестал дышать. Что ты смотришь, остолоп, звони в скорую, скорей! Скорая уже едет. Артуро, помоги положить его на пол. Что ты смотришь?
Он уже мертв, Господи, такой молодой, разве бывают сердечные приступы в этом возрасте. Он слишком много курил. Он выкурил последнюю сигарету, и весь дым поднялся к потолку, где прорезалась дыра, и чистый воздух влетел в кафе вместе с соло сакса, потом его руки стали расплываться, и запахло паленым деревом и серой. Никогда не любила прикуривать спичками. Он проплыл мимо и исчез в дыре, которая сомкнулась, и стало опять душно.
Скорая как всегда не приедет, а я, как всегда даже не успела спросить его имени.
Я задумалась – не каждый день приходится провожать таких молодых. Что-то щелкнуло и Нина Симон запела по второму кругу. Я сменила пепельницу, а Артуро вытер со стола. Я заварила себе кофе, когда вошел новый посетитель. Он сел за дальний столик, улыбнулся мне  и закурил. Закурил и оглянулся по сторонам.