7. Маленький Рабат

День прошел под щелканье «автоответчика», обозначавшего Сашину добровольную изоляцию. Красный, пульсировавший огонек на панели, словно передавал шифровку: «Я все хочу знать про вас, но ничего не скажу о себе». Звонки раздавались разные – по делу и без повода, от друзей и людей почти посторонних. Всех объединяла лишь сухость и неприязнь в интонациях – никому не нравилось общаться с неодушевленным отпрыском фирмы «Панасоник». Саша отдыхал после очередной командировки. Явной усталости не испытывал, просто хотелось, чтобы в памяти улеглась пыль от вереницы лиц и впечатлений.
После ужина Саша уселся перед телевизором и, тупо переключая каналы, смотрел все подряд, не вникая в содержание фильмов и передач. Вначале с экрана пикировали новости дня - успех, провал, война, праздник, самая большая в мире тыква... Следом мельтешила французская комедия - блестящая обертка для неправды. Пока на кухне закипал чайник, Саша наблюдал, как вокруг лампы вился неприкаянный мотылек. Его трогательная торопливость, словно продиктованная трагичностью ожидания рассвета, как начала собственной тьмы, отступала перед потрясающей тягой к свету, заставляя усомниться в том, что скорое утро могло его погубить. «А что если он пытается приблизить тот последний миг, когда света станет слишком много, много больше любой лампы и он увидит, каково это, когда вокруг один свет? Тогда цель его пути – знание, будет достигнута и ему станет незачем больше жить?» - Саша усмехнулся - получалось, что в его сказке мотыльки умирали от счастья. Первый летний месяц издыхал, обозначая конвульсии ослабевавшим шумом автотрассы. Он повис в душной, безветренной, московской ночи, будто капля воды, выдавленная из крана, и растянутая до неуважения к законам физики. Сна не было и Саша принял роды июля в призрачных очертаниях наступавшего понедельника. По небу растеклось алое пятно, новорожденный набрал в рот утренней свежести и подал голос пением птиц. Неожиданно Саша разгадал причину своей усталости и желания побыть одному. Последние несколько лет пронеслись вихрем, Саша сознательно не цеплялся ни за что, просто летел по ветру. События, раздиравшие огромный мир, и он – существовали параллельно. Находясь в самой гуще, как составляющая, его жизнь оставалась нетронутой. Течение времени стало понятием символическим и условным. Время летело стремительно, оттого, что ничего не происходило или оттого, что происходившее было малозначимо. Телевидение действительно стало образом жизни, но не стало призванием. Усталость, что копилась в нем годами, была усталостью от принуждения. Все чаще ему было противно держать в руках видеокамеру. Творческой работой свою поденщину он не считал, настоящие операторы, как серьезные художники, ваяли кадры вдалеке от телепространства. Телевидение было продуктом сиюминутного потребления и, хотя уровень передач рос год от года, искусством там и не пахло. Деньги решали все, некоторые, вполне профессиональные, в отличие от Саши, операторы, пахали на бесконечных «халтурах», кропая рекламу, ток-шоу и прочую «жвачку», забыв, для чего когда-то заканчивали ВГИК. Тем не менее, работа на ТВ считалась престижной, особенно, в случае принадлежности к обойме избранных, допущенных к денежным съемкам. Саша тешил самолюбие разнообразием и элитарностью выбранного ремесла. Он многому был свидетелем, постоянно находился в гуще событий, наблюдал сквозь глазок видеокамеры за многими знаменитостями и сильными мира сего разных калибров. Любил шутить в том духе, что без его участия, но в его присутствии ковалась история. Турецкий вояж так и остался единственной командировкой в дальнее зарубежье. Большой коллектив предусматривал подковерную возню, интриги, излишнее рвение, а Саша предпочитал спокойно делать свое дело, не стремясь работать локтями. Он дорожил своей независимостью и ограничивался имевшейся долей «халтур». На вырученные деньги, в мыслимых пределах, покупал свободу, отодвигая решение навязчивого вопроса, но внутренний голос не унимался: «Ну, неплохие бывают деньги, ну интересно, ну а дальше-то ЧТО?» Никакого открытия он не сделал, просто впервые почувствовал, что, давно зная о своем равнодушии к профессии, стал всерьез ею тяготиться. Правда по-прежнему крылась за багровой линией горизонта, а он все искал смысл своего предназначения, не уверенный до конца, что таковое существовало.
На следующий день, после съемки в Доме актера, Саша не стал возвращаться на студию. Распрощавшись с группой, он вышел из переулка на Арбат, к театру Вахтангова. День выдался солнечный, но не жаркий, избавив Москву от раскаленного дыхания камня. Саша двигался в сторону метро «Смоленская», мимо проплывали памятные места из старшего школьного возраста. Еще, тогда он заполнил образовавшуюся внутри себя пустоту миром прокуренных кухонь, что разбросаны по необъятной Москве с размахом звездной карты, гулкими арбатскими парадными с пугливыми кошками и запахом портвейна, неоновым блеском, расплодившихся после Олимпиады диско-баров, беспорядочным чтением, не стесненным рамками школьной программы. Чуждыми стали интересы старых «римских» приятелей, презиравших своих высокопоставленных родителей, но при этом небрежно мотавших их деньги. После школьного разгильдяйства и напускной легкости их ждали впереди распахнутые двери ВУЗов и прямая дорога в спланированную правильную жизнь. Саша радовался, что больше не шагал в их строю. Он замечал, что стал взрослее, самостоятельнее и чувствовал себя одним из обитателей «пятиэтажки», которые били его в детстве. Лишившись мнимого ореола исключительности, Саша считал, что потеряв – приобрел. Глянцевое изображение Родины, красовавшееся на плакатах и телеэкранах, не порождало иллюзий, но и не угнетало – отныне он мог потрогать землю предков голыми руками. Он больше не играл в жизнь, его свобода была настоящей, не театральной, а будущее – таким же, как у всех обычных советских подростков. Расставшись с образом комнатного мальчика, он искал себе подобных, кого свысока разглядывал мальчишкой из окна отцовского «опеля». Развод родителей отметил его печальной тайной, заставил раньше остальных сверстников всерьез задуматься о весомых понятиях. Оглядеться по сторонам, в попытке оценить перспективы горизонтов. Перелистывая темы и эпохи с легкостью богов, мечтать прикоснуться к вечности. Убежденный в собственном всесилии, он мог согласиться, лишь, немного подождать...
Задержавшись у летнего кафе, Саша купил минеральной воды. Там, где он сейчас стоял, раньше ходили троллейбусы, а в угловом гастрономе продавался приторно-кислый и доступный, за рубль семьдесят, «Рислинг». В игрушечной церквушке, похожей на пирожное «безе» находилась студия кукольных мультфильмов. Во дворах, перед резиденцией американского посла, втиснулась «мажорская» школа, куда перекочевала добрая половина Сашиного класса. Большая часть учащихся, несла на себе печать высокого родства с кем-либо из партийной или творческой элиты. Также классы иногда посещали раскрепощенные дети иностранных дипломатов и торговых представителей. Саша с Никитой нередко, прогуливая занятия, приезжали к арбатской школе. Поджидая друзей, они курили на углу, под, начертанным на стене, лозунгом: «Нет войне в Афгане!». Нередко дни заканчивались в просторной коммуналке очаровательной семиклассницы, куда, помимо половины школы, набивалась масса всяких неформалов, и, просто, забавных людей. Ее квартира находилась под самой крышей, но и туда доносилось хлопанье огромной двери гулкого парадного. Расстояние от ее дома, до углового гастронома, преодолевалось по несколько раз за день. Под школьной формой с пионерским галстуком, хозяйка квартиры прятала сладкое тело, а широко распахнутые глаза отличницы таили жаркие намеки. Окутанный музыкой «Пинк Флойд», в спорах о вечном под дешевое вино, познавая первый опыт свободной любви, Саша мнил арбатскую квартиру таинственной башней, где, вместе с единомышленниками можно было укрыться от недружелюбного мира...
Почти три года назад он стал холостяком. Невеликий срок казался бесконечно долгим. Вначале он еще надеялся, убеждал себя, что блажь пройдет и Марина одумается, но внутри чувствовал – это конец. Подобные решения не принимаются просто так, в запале. И, конечно, не прощаются запросто. К тому же им не хватало, возможно, главного – детей. Пока протекали бытовые хлопоты, связанные с разделением «общего» на «мое» и «чужое», Сашу накрыла глухая апатия, обреченность смертника. Как, неожиданно, пленит походка незнакомки, исчезающей за углом, как резкий свист автомобиля на ночном шоссе гонит прочь тишину, так же круто изменилась жизнь Саши. Покатили под откос серые будни, даже во рту появился новый привкус – непрошеной свободы. Оставшись один, он вдруг обнаружил, насколько сильно нуждался в Марине. В этом открытии таилась безнадежность – он всегда думал, что их брак когда-нибудь разрушится, но легче от этого не становилось. Любовь, чьи очертания с годами семейной жизни размылись до пасторальных полутонов, переросла в болезнь, когда, казалось бы, пришло время Марину забыть.
Погружаясь в очередной, затяжной запой, Саша нашептывал, криво и самодовольно улыбаясь: «Вот он я, по-прежнему здесь, по-прежнему живой». Перефразируя Хемингуэя, содержимое его внутреннего мира можно было назвать «праздник, который всегда с собой». То, что ждало впереди, было незнакомо и не имело имени. Три года назад, слова «впереди» просто не существовало. Саша не искал встречи с Мариной – слишком ценил почти литературную завершенность последнего расставания. Пришло время и он освободился. Потеря уже не мучила, не выглядела катастрофой, но его тяготило то, что совместная жизнь, так круто, поначалу, замешанная на любви, закончилась ничем.
Прошедшие три года были важны тем, что за плечами появилось другое прошлое, никак не связанное с Мариной, с их совместной жизнью. С тем, что до сих пор маячило где-то, в пределах бокового зрения, но уже не имело власти и силы. Вовремя опомнившись, уже на полпути вниз, когда алкоголь превратился в самоцель, он понял, протрезвев, что запил не из-за Марины. Точнее, развод послужил толчком к тотальному саморазрушению, но причина крылась в другом. Несмотря на то, что серьезных претензий к жизни он не мог предъявить – все складывалось вполне удачно и гладко, он часто ловил себя на том, что спал наяву. Пропадал ли на работе, встречался ли с женщинами, выпивал ли с друзьями, колесил ли по стране – он всегда находился здесь и где-то еще одновременно. И если он спал, то уже не понятно было, действительно ли хотелось проснуться. И дело заключалось не в приближавшимся возрасте Христа, ему казалось, что возраст – лишь цифры, считавшие километры от старта до финиша. Понятие символическое, и понимание этого приходило по мере того, как возраст приобретал пропорции большой величины, которая заставит считаться с собой, когда цифры обозначат степень изношенности организма. Пока же ничего не изменилось, разве что от жизни Саша хотел уже не так беспардонно много. И при этом он оставался все тем же наивным Сашенькой, не готовым и неприспособленным к реальности, принимавшим мир через призму условного наклонения. Время тикало, как игрушечное, словно выпавшее из детских часиков – он его не чувствовал. Жизнь кружила хороводом смеха, грусти, мыслей, слов, чьих-то шагов, соленого пота, взглядов, табачного дыма, книг, исписанных листов, всего неизведанного, того, что мало ценится, но стоит дорого. Оставался осадок, вывод, точка на точке, подведенная на каждый миг черта, все то, что неуловимо, но очевидно. Иногда он думал, что правда маскировалась под пустячное и знакомое, словно пытаясь застать врасплох. Например, за широко распахнутыми глазами вечной наивности, имя которой молодость и любовь. За качающимся уютом скорого поезда, мчащим счастливцев сквозь километры тьмы, навстречу блестящему морю, к поцелуям южной ночи. Оставалось ли время успеть нечто такое, что поразило бы и заставило сказать: да, я приблизился или да, я прожил? Что если неведение, великое заблуждение, как раз являлось путем к свободе и истине? Может, не стоило искать, а следовало лишь раскрыться и, подставив лицо всем ветрам, ждать своего, попутного? Красота таилась повсюду, в том числе и в совершенстве давешнего мотылька, обладавшего божественным даром летать. Как разделить дар и право? Сама жизнь, не была ли подарком, правом до заветного часа быть частью красоты, которую следовало лишь разглядеть?
Вопреки первоначальному намерению дойти до метро, Саша свернул в переулок. Шел медленно. На ум пришла забавная рифма «Арбат – Рабат». Видимо эти мостовые – тоже оставались частью запретной территории под названием «Детство». Казалось, что впереди раскатисто грохотал шум прибоя, будто к уху приставлена ракушка. Торговец фруктами, невероятно загорелый, окликнул, уже прошедшего мимо, Сашу, предлагая спелые персики. Вывески на лавках и магазинчиках пестрели арабскими и французскими словами. Порыв ветра принес, ни с чем не сравнимый, запах океана, вкус простора. Арбат – Рабат. Улочка, извиваясь, змейкой убегала вперед и Саша больше не сомневался, что она закончится золотистым пляжем. Хотя, от реальной столицы Марокко, до моря пришлось бы ехать, сейчас прибой шумел все ближе и настойчивей, до лица уже долетали соленые брызги. Саша вдруг подумал, что больше не вернется на телевидение. Внезапное решение удивило и принесло радость, подобно тому, как досадная клякса, вдруг поражает античным совершенством форм. Теперь ожидание – вот его будущее. Ожидание жизни. Музыки жестов и взглядов. Нового дыхания смешанного со своим. Восторга и счастья. Новой погибели и новой войны. Он вернулся или не уходил. А, может быть, проснулся. Страха не было, напротив, он испытывал облегчение. Предначертанный путь суждено было пройти даже вопреки и все, на что он мог рассчитывать – это надежда. Что последнее солнце взойдет еще нескоро. Что однажды луч скользнет по лицу ослепительной догадкой. Древний и загадочный, Рабат приветствовал его. Захотелось рисовать и он сразу вспомнил, что за углом в крохотной художественной лавке, выходящей окнами прямо к набережной, всегда продавался шикарный набор красок. Сто двадцать тюбиков нерастраченной фантазии, сто двадцать цветов красоты. Он уже спешил туда, свежие вздохи океана несли предвкушение миллионов дорог и событий. Над волнами кружили, словно чайки и альбатросы, карты столиц и деревень, берегов и гор, Кариб и Галилей...
03.1992. - 20.07.2001.
Москва.