Музыка жизни

На улицах Ленинграда играла страшная музыка смерти. А в холодной комнате из радиоприёмника доносился стук метронома. Это была музыка жизни, свидетельство того, что не всех ещё поглотила смерть, что город борется и не сдаётся. В комнате сидел человек, обмотанный непонятными тряпками и укутанный в одеяло. Замёрзшими пальцами он стучал по столу в такт метроному, но не слышал ни музыки жизни, ни музыки смерти. Жизнь закончилась для него вчера, когда он шёл в детский садик навестить маленькую внучку, а придя, увидел горящее здание. Потом он на саночках отвёз то, что осталось от внучки на кладбище, долго, чуть не до изнеможения рыл промёрзшую землю, и рыл бы ещё дольше, и умер бы прямо там, если бы ему не помогли две женщины, проходившие мимо и тоже вёзшие кого-то на саночках. После он долго возвращался домой, чуть не прошёл мимо своего дома, едва поднялся в квартиру, замотался в тряпки, чтобы не было так холодно, лёг на кровать и заснул тяжёлым сном без сновидений, будто провалился в глубокую пропасть. Утром не нашлось сил, чтобы идти на работу, и человек поверх тряпок накинул на себя одеяло и сел за стол ждать смерти.
Но смерть гудела на улице, вытряхивала жизнь из других домов, из замёрзших пешеходов, из окопов передовой. Кто-то боролся с нею, кто-то смирялся, кто-то видел в ней спасение от мук. Но никто её не боялся, ибо она стала постоянной спутницей, близкой знакомой, не приятной, однако уже обыкновенной, привычной, а значит, не страшной.
Смерть ходила где-то рядом, но к изнеможённому старику, у которого кроме неё никого не осталось, она не приходила. И он стучал немеющими от холода пальцами в такт музыке жизни, не зная, что не пришёл ещё его час встречаться со смертью. Голод одолел его, и мысль о еде вдруг проснулась в заснувшем было мозгу. Решив сходить на рынок и купить себе что-нибудь вкусненькое в обмен на последнюю ценность, которую ему не для кого теперь было хранить, он достал из комода бережно завёрнутую в платочек фарфоровую куклу. Она была небольшая, но очень красивая, старинная и дорогая. Внучке он не позволял в неё часто играть, а теперь стало больно, что не позволял. На рынке за неё можно было выручить какую-нибудь диковинку из еды. Съесть эту диковинку и снова ждать, когда придёт смерть.
Так поразмыслил полусумасшедший от горя старик и отправился на рынок. Но до рынка он не дошёл. Что-то остановило его возле одной из парадных полуразрушенного дома. Какая-то тревога закралась в сердце. И вдруг человек услышал музыку. Это была какая-то довоенная детская песенка, но так не к месту звучала она среди развалин и среди войны, что хотелось выть самым протяжным воем. Старик осторожно заглянул внутрь подъезда, и в полумраке его слабые глаза различили маленькую фигурку, едва шевелящуюся на фоне разбитого окна. Старик подошёл ближе и увидел девочку в огромном пуховом платке, явно принадлежавшем взрослому, и в маленькой шубке, из которой ребёнок явно давно вырос. Девочка играла на флейте, песенка была бодрая, но как печальны и серьёзны были глаза девочки, словно она играла реквием! Старик обезумел и кинулся к ребёнку. «Леночка!» - закричал он и крепко прижал к себе малышку, решив, что это его внучка. Девочка испугалась и закричала. Это будто отрезвило старика, и он отпрянул назад. Поняв, что это не Леночка, человек понурил голову и заплакал. Девочка стояла как вкопанная и смотрела огромными глазами на старика. И такой у него жалкий был вид, что девочка промолвила: «Меня Надей зовут. А мама звала меня Надин». С другим она не стала бы разговаривать, после смерти матери она твёрдо решила всё время молчать, только играть на своей маленькой флейте то, что раньше заставляла мама играть. Но этот старик показался ей добрым волшебником из сказки, которую как-то на ночь рассказывала мать, и Надин сразу поверила ему. 
Старик поднял голову и вдруг молча протянул девочке куклу. Надя так же молча взяла и не разворачивая спрятала под платок. «Спасибо», - прошептала она. Но старик не услышал, он был глуховат. «Пойдём ко мне, Надин, - сказал он, - Я сейчас по карточке хлеб получу, а у меня ещё дома крупа есть, можно кашу сварить. Ты, наверное, есть хочешь».
И они пошли. Надя рассказала новому дедушке про свою маму, про то, как она её любила, про то, как они вместе плакали, когда папка ушёл на фронт; про то, как мама умерла и лежала в квартире на кровати, а Надя лежала рядом и пыталась её отогреть, а потом поняла, что мама умерла, надела её платок и ушла на улицу. Как долго ходила из одного подъезда в другой, играла на флейте, как её угощали, пытались помочь, но она ни с кем не говорила. Старик слушал, и жизнь возвращалась к нему, появлялся смысл, цели. И силы воскресли, и боль о своей семье отпустила, отошла на второй план перед заботами о маленьком исстрадавшемся существе, которое нужно было тоже как-то вернуть к жизни, защитить от ужасов войны, уберечь от смерти, бродившей по улицам. К тому же теперь появилась новая цель: пережить войну и сделать Надю великим музыкантом, как мечтала когда-то её мать.
Надя была очень благодарна волшебнику из сказки, слушалась его, помогала, чем могла. Она души в нём не чаяла, тем более что у неё никогда не было дедушки – оба умерли ещё до её рождения. А старик тоже полюбил маленькую волшебницу, которая дала ему надежду и вернула ему желание жить. Он рассказывал ей по вечерам сказки, сберегал ей лишние граммики хлеба и никогда не запрещал играть с дорогой куклой. А иногда они садились вечером у буржуйки, и она играла ему какую-нибудь музыку, чтобы после войны стать известной флейтисткой. И это была музыка жизни.