Февральская встреча

один день Москва превратилась в каток, по которому катился поток горожан. Я тоже был в этом потоке и так же наслаждался необычной ситуацией. И действительно, такого я не видел давно. Весь тротуар был покрыт хорошим, скользким льдом, и пока я шел от работы до дома, мне приходилось вспоминать катание на коньках. Многие прохожие не выдерживали и, вскидывая руки, падали на лед. Не исключено, что многие ломали себе копчики или руки, а на моих глазах один мужчина с батоном хлеба в руках расшиб себе нос. И мне показалось, что сегодня очень важно, что ты несешь в руках. Вот я не нес ничего, и не упал, а все у кого были сумки или пакеты обязательно падали.
   Я совсем не заметил, как дошел до Моссовета. Я прошел его и двинулся дальше, поднимаясь к метро. Как всегда около метро толпились люди самого разного пошива. Нет, правда, иногда так кажется, что отдельных личностей собирают на заводах, причем не из самых лучших материалов. Вот, например, вчера, когда я ехал на Таганку к Петрову, я заметил, что у мужчины, сидевшего напротив меня, в волосах запутался проводок с контактом на конце. Право, было стыдно. Но не подумайте, что я оправдываюсь! Я никогда не оправдываюсь! Ведь ежели человек оправдывается, значит, он не прав!
   К сорокам годам набирается столько патологий, что изредка становится жутковато. Например, если я еду в метро то не имею права стоять у последней двери того вагона, в котором еду. Бывают случаи, что не могу я ручку положить так, чтобы меня это устроило. Ну да ладно, продолжим.
   У метро было народу хоть отбавляй, многие стояли, курили, сгруппировавшись около лотков с хот-догами. Я прошел дальше и пробежал перед грязной машиной, водитель которой совсем не хотел останавливаться. Я оказался около памятника Маяковскому, который за все годы, что я живу здесь, стал мне как родной. Я помнил, что он стоял точно также и десять, и двадцать лет назад; и он не сменил ни позы, ни выражения лица; все осталось прежним. Собственно и я остался прежним, только у меня появилась хорошая бородка, о такой я мечтал раньше. Но я все также живу здесь, все также ходят голуби по мерзлому асфальту, все тоже небо, в легких мазках облаков; через полчаса  часы на «Пекине» покажут три часа, и я вспомню, как это было в шестнадцать лет. Кстати и ветер остался тем самым, таким я его помнил, и буду помнить.
   Я не чувствую, что что-то изменилось, я думал, что стану думать по-другому, что время будет длиннее. И конечно, я думал, что не расстанусь с братом. Но не все бывает так, как хочется, и когда мне стукнуло двадцать пять, мой брат, купив квартиру, начал там новую жизнь с семьей. Всегда я думал, что для других людей жизнь другая, что они воспринимают по-другому, не так, как я, а на самом деле мысли прохожих, да и вообще людей, одинаковы с моими, только они распределены не так как у меня. Я думаю о клубнике в стакане молока, а продавщица сосисок думает об огурце на тарелке; через час я думаю об огурце на тарелке, а продавщица о клубнике в стакане молока. Так и расползается набор мыслей по земному шару, а братья по квартирам, в которых начинают новые жизни.
   Прошло больше пятнадцати лет до того момента, когда в моей квартире прозвенел телефон, и мой брат сообщил мне о своем разводе. Он говорил медленно, как если бы стоял на стуле с глобусом в руках. Я мысленно представлял его тогда, я отчетливо видел, как он поглаживает подбородок, как зарывает руку в волосы, и я точно знал, что он изредка выпускает воздух через нос, от чего становится похожим на загнанного коня. Это был тот редкий разговор, когда мы забыли о главном – нам четвертый десяток.
   Я однажды встал утром, кажется, был август, и подошел к зеркалу, которое висело в коридоре; коридор был в тот день залит светом солнца, и в воздухе чинно плавали пылинки, было видно, что это целая вселенная. И, ощутив себя таким не значительным по сравнению с ними, пылинками, я сел на тумбочку, и, глядя в зеркало, постепенно начал понимать, что я такой же, как и все в этом мире, что все те прошлые мечты навсегда остались в тихой гавани детства. Они спокойно спят в лодках, дрейфующих на сонных волнах, в надежде, что какой-нибудь малец их отыщет, и будет радоваться им, выглядывая после ливня в свой московский двор.
   Уникальным может быть кто-то. Я только лишь предполагаю, что могу быть тем, кем будут восхищаться те, кто не сумел стать тем, кем восхищаются остальные. Мы постоянно говорим о своих делах в будущем времени: я стану, я буду, я сумею, я полюблю, я рожу, я потеряю, я избавлюсь, я умру. Казалось бы, самый реальный план на выходные, а тоже в будущем времени.
   Я открыл входную дверь. В квартире было тепло и нестерпимо уютно. Я решил, что поставлю чайник, возьму булочку и залягу с книжкой часика на два. Но когда я думал, что же мне почитать, раздался телефонный звонок. Я, не знаю почему, чувствовал, что это мой брат.
   -Привет, Женек, как ты там? Забыл меня, да?
   -Да нет, - ответил я, - как же тебя забудешь – так часто звонишь.
   Я произнес «звонишь» с ударением на «о», что показалось мне смешным, а мой брат подумал, что я смею от радости, от его голоса. Не спорю, что так оно и было, но это я понял чуть позже.
   Мы разговаривали долго, и пиком нашего общения стала идея встречи в каком-нибудь ресторане. Наверно, брат исходил из своего положения, и поход в ресторан был для него чем-то вроде чистки ушей по утрам.
   Мой брат стал богатым однажды. Про него можно сказать, что он проснулся знаменитым. Вот он никогда серьезно не занимался писательским ремеслом, лишь изредка что-то волновало его разум, и он изливал это на бумагу, а точнее на экран монитора. И как-то раз он издал сборник всех своих наиболее значимых творений. Эта книга стал ужасно знаменитой (наверняка помните).
   Я вернулся на кухню к своему остывшему чаю, и начал ждать, когда угаснет этот день. Я просидел на кухне с коньяком до часа ночи; меня неутомимо преследовал образ огромного пустынного проспекта, я иду по нему с мамой. Мне холодно оттого, что очень сильный ветер, но стоит только вспомнить, что рядом мама, как сразу становится тепло. Я вспоминаю, какое у нее было тогда пальто и мне становится неутомимо грустно, когда я вспоминаю елочный узор на нем. Если прижаться к пальто щекой, то оно покажется грубым, но первое впечатление обманчиво.
   Я проснулся на кухне. В форточку, что была открыта, за ночь в мою кухоньку перекочевало столько холодного воздуха, что еще минут пять, и превратился бы в снеговика.
   Снеговик был однажды в январе, и стоял дня два, и все молодые дети Земли считали своим святым долгом пнуть его посильнее. Он не выдержал и ушел от нас, оставив возможность вспомнить о нем, когда нет ничего, о чем вспоминать.
   Я вышел из дома и двинулся к метро, я ежился от холодного ветра. Но в воздухе ощущалось нечто теплое. Возможно, вероятно, приятно, необъятно – это все о нашей жизни.
   У людей есть числа. Не знаю, кого за это благодарить, но это великое благо, пока, вроде, никем неоцененное, а жаль. Мы живем и просто не думаем о числах, хотя они присутствуют буквально во всем, и в воздухе, и в работе, и в любви.
Вчера вот, опоздал на работу – снова числа, минуты. Полет в космос – расчеты, хотите в путешествие, господа, прошу оплатить по счету. И т.д.
   Так вот когда я вышел из дому, то подумалось, неужели мир это число? Но какое? Двузначное или более? Или полный ноль, а может это новое число, то самое, что рисует в учебнике школяр? Плотной толпой встают все мои догадки возле кассы метрополитена. Мне необходимо купить сейчас билет в метро, чтобы доехать до работы. Обычно туда я еду на метро, а обратно иду пешком, по Садовому кольцу. Когда меня спросила соседка, отчего это, то я объяснил ей, что это связанно с моим самочувствием. Утром я как холодный кисель, растекаюсь по стенкам комнаты, а после рабочего дня я полон идей, которые остывают на кухне, не подогреваясь от газовой плиты.
   Уж как я не  хотел в детстве ходить на работу! А пришлось, хотя и сейчас не хочу. Мне представлялся мой загородный дом, я сижу летним вечером на открытой веранде второго этажа. В дверном проеме виден кусок комнаты, стол, на котором лежат книги - мои и чужие; светит монитором компьютер. Я сижу в кресле, ветра совсем нет. На перекрестке светит фонарь, как и раньше, далеко-далеко в прошлом. В мыслях - я знаменитый писатель и мне ничего не надо делать, лишь покусать перо и деньги будут течь рекой. Пусть себе текут, а я вот лучше посижу здесь, подумаю над тем, почему иногда в московском метро можно увидеть людей с проводами в волосах.
   Брат позвонил мне вечером, напомнил про встречу. Как раз сосед Гори отдал мне долг, и теперь я не боялся опозориться перед братом. Представляете, приносит официант счет, брат, конечно, говорит, что он заплатит, у него ведь своя фирма, но я, как всегда скажу:
   -Да ладно, брат, заплачу, что я, из бедных? – и пусть мне будет позорно, это даже хорошо, чтоб я знал, как надо было жить раньше, чтобы оплачивать счета в будущем.
   И вот настал день свидания двух братьев, разлученных судьбой, расстоянием, и просто временем. Мне надо было пройти совсем чуть-чуть до остановки троллейбуса, подождать пять минут на легком морозе, и с комфортом доехать до ресторана N.
   Мой брат приехал позже меня, я как раз стоял около шикарной машины и смотрел  свое отражение на капоте. Хотите - соглашайтесь, хотите – нет, но у меня действительно замечательная бородка! На душе стало теплее, от ощущения, что чего-то я в жизни добился.
   Хлопок по плечу застал меня врасплох. Я обернулся и к своему великому счастью увидел перед собой родное лицо. И действительно, таким я его и представлял, с погрубевшей, но ухоженной кожей, без шапки, волосы уложены гелем, глаза все такие же хрупкие, как и раньше, когда мы еще жили на Домодедовской.
   В то время, когда я молча смотрел на брата, сдерживая совершенно глупые слезы, он начал разглядывать не меня, а машину, у которой я стоял. И, к сожалению, он спросил не о моем здоровье, или о моей жизни, а о машине.
   -Вот ты дал! Твоя машина? – он крайне удивился, похлопал по плечу.
Я даже ничего не успел ответить, а он уже потащил меня к ресторану.
   -Ну, давай, рассказывай! Как там живешь, все еще на Маяковской? – он снимал свое шикарное пальто и еще умудрялся с неподдельным интересом расспрашивать. Когда в гардеробе принимали нашу одежду, работающий там воробушек посмотрел сначала на мою куртку, потом на меня. На его лице выразилось непобедимое желание сжечь омерзительную часть моего скромного туалета. Я не знаю, как он еще не спросил, нет ли у меня вшей, или другой подобной мерзости.
   Мы сели за столик, и приближался важнейший момент – выбор блюд. Но я не спасовал, заказал себе не меньше брата, и со спокойной душой откинулся на спинку стула.
   -Жень, скажи, имея такую шикарную машину можно позволять появляться на людях в таком свитере? – он улыбнулся. И действительно, я был одет так, что мог показаться белой вороной.
   -Нет. Не имея такой шикарной машины можно показываться на людях в таком виде. И я не понимаю, что смешного в том, что у меня нет денег на такую одежду, как у тебя, или вон у того сэра, который еле помещается за столом. Что здесь такого? Не все же становятся богатыми? – я достал сигарету и закурил. Брат последовал моему примеру. Мы просто сидели и молчали. Вдруг брат встал из-за стола.
   -Пошли, я знаю, куда мы пойдем! – он вышел из зала, и теперь я последовал его примеру. Я догнал его у гардероба. Когда мы выходили, воробышек-гардеробщик улыбался во весь рот, и я ужаснулся, увидев его желтые, кривые зубы. Теперь ясно, почему он работает тем, кем работает.
   На машине мы доехали до Патриарших за несколько минут, потом еще пару минут потратили, покупая пиво в палатке. Сев на скамейку, закурили. Погода стала холоднее, и я достал перчатки.
   -Зачем мы сюда пришли? – спросил я.
   -Разве ты не помнишь, как часто мы бывали здесь в детстве?
   -Это уже прошло, нельзя вернуть то время, то ощущение. Сейчас февраль, и мне через месяц – сорок, - я посмотрел на высокие дома, окружавшие пруд.
   Все же мир изменился, так как впервые, находясь на Патриарших с братом, я не спросил у него, где трамвай переехал Берлиоза.