Два портрета галантного века

Историко-культурологические реминисценции в Музее изобразительных искусств им. А.С.Пушкина. Выставка "Россия-Италия. Сквозь века."

Иллюстрации http://dnicko.narod.ru/2_port.jpg
__________________________________________________

В зале, посвященном XVIII веку, друг против друга висят два портрета.
Один кисти Помпео Батони, второй - Димитрия Левицкого.
Идучи вдоль "итальянской" стенки, наткнулся вначале на Батони. На портрете граф Кирилл Григорьевич Разумовский.
Сановник, богатей, фаворит, младший братец малоросского казачка, пастушонка Алексея Розума, прельстившего Елизавету Петровну чарующим голосом и премиленькой внешностью. Из грязи – в князи, ну то есть, в графы.
Алексей довольствовался прелестями мезальянса – сладко ел, сладко спал. Да, собственно, какой уж такой мезальянс? Лизанька его, хоть и Петровна, конечно, но ведь портомойкина же дочь, да и царица сомнительная – незаконнорожденная и безвинного младенца Иоанна Антоновича с трона спихнувшая. Ну, Алексей-то ладно, выпал ему случай в жизни – живи, радуйся. Но в жаркие альковные минутки замолвил Алексей словечко-то за Кирюшку, братца своего малого.
И вот, в 1742 году, за четверть века до разглядываемого портрета, вызвали Кирилку вместе с мамою и сестрицами в Санкт-Питерсбурх, да и назначили камер-юнкером. Может за малостью лет Кирилка еще для утех разных фрейлин подходил не слишком, может еще по какой причине, но послали его учиться в Неметчину. Постигать математику у Эйлера, философию, риторику, повидать Францию и Италию. Вернулся Кирилл уже ученый-преученый, да к тому же и графом вернулся – Алексей, брательник, постарался.
До того ученый, что сразу в 18 лет стал Президентом Академии наук. Это ему Михайла Ломоносов потом всякие жалобы писал на немецкое засилье в науке. Не сказать, чтобы Кирилл Григорьевич сильно на поприще утруждался, но Михайле Васильевичу благоволил.

Судьбина Кирилла не обделила – женитьба на родне императрицы, гетманство на Украине, из которой он всё писал письма Елизавете – климат, дескать, тут тяжел, влажен и нездоров, лишь в благостном климате Северной Пальмиры есть ему надежда на здоровую и долгую жизнь. Вот как бывает, малороссийский пастушок, глотнув… да нет, не гнилого воздуха питерских болот, и не власти и почета (у гетмана-то власти - уж куда там), а того, что называли Просвещением - куртуазных стихов, галантных манер, щекочущего сердчишко флирта, того, должно быть, что потом стало называться интеллигенцией и, размножившись и претерпев, перекочевало из дворцов на кухни, а ныне, похоже, зиждется еще в Интернете, но помрет в скором времени, помрет… глотнув всего этого, не мог со своими же малороссийскими хлопцами толковать о пахоте, разбирать заполошные сутяжные дела. Скучно ему, тягостно…
Чехарда после смерти Елизаветы то возносила его на пост главнокомандующего при Петре III – идти отбивать у Дании низинные вересковые пустоши Шлезвига (Бог миловал – не пошли), то лишила его гетманской булавы, когда он заикнулся было, что пора бы гетманство сделать династическим…
Провалитесь вы все, подумал Кирилл, да и поехал в Италию, где, собственно, в 1766 году Батони его выписал на парсуне. Стоит красавец, умница, ручкой об стульчик опирается, ножки эдак куртуазно крендельком, а правой руцей указует на италийские красоты. И благолепие кругом - обмереть можно… Но как-то не по-нашему.

Оборачиваюсь и вижу на противоположной стене.. Что такое? Та же поза, ну один в один… Фигура, чья фигура? Это Дмитрий Левицкий увековечил Прокофия Акинфиевича Демидова.

А-а-а! Вот это кто… Известный на всю Москву богатей и сумасброд. Тоже не голубых кровей, внук тульского кузнеца Никиты Демидова, удачно поймавшего свой «случай». Скороспелый на решения Петр - то ли Великий, то ли Антихрист, кто уж их теперь там разберет - дал Никите Демидову Урал на откуп, чугун-железо плавить, ядра-пушки лить. Народишку ему туда подогнали из беглых-каторжных. Поднялся Никита, сынишка его уже и на Алтае заводствовал. Прокофию много чего досталось от папы (поначалу Акинфий так и вовсе хотел за дурковатость Прокофия наследства лишить, но завещание опротестовали), только вот не лежала душа к железам. Травки его интересовали. Продал свою долю в заводах, да и поехал в Москву огородничать и сумасбродствовать.
О чудачествах Прокофия по Москве и Петербургу ходило столько забавных анекдотов, что, собственно, биография его почти сплошь из них и состоит. То обрядит челядь в невообразимые ливреи: с одной стороны бархат и шитье золотое, чулочек шелковый и башмачок с пряжкой изящной, с другой – рубище и лапоть, да велит напялить на слуг, лошадей и собак очки, потешаясь над пристрастием света к новомодной оптике.То в Дрездене, купит весь рынок сразу, приговаривая: - что-то бедновато у вас тут, купить нечего. Хреновато, мол, живете в своей Неметчине. А то в Голландии в пику снобистской манере бюргерков демонстрировать якобы достаток, иметь собственные выезды станет ходить пешком или ездить на самой задрипаной тележке. То в своем московском имении в саду расставит голых побелёных мужиков вроде статуй - дамы-то пойдут, а статуя ка-а-ак шуганет – а не ходи, не рви растительные сокровища Прокофия.

Ботаника – вот была его страсть. Собирал он в своем имении травы да растения, сажал-пересаживал, любовно ухаживал. И знаем мы доселе название его имения «Нескучное». И сад при нем – Нескучный сад – знаем. Как от площади Гагарина к Калужской заставе идти, дак поворотить налево - тут тебе и сад. Нет там только белёных мужиков, усадебного дома, да оранжерей, восхищавших всех, кто их видел, тоже нет.

Да помимо сада оставил Прокофий о себе память в виде Воспитательного дома для формирования людей века Просвещения. Надлежало принимать туда подкидышей да сирот, содержать на довольствии до 18-20 лет, обучая наукам и ремеслам. Идея-то вроде и не его была, но отдался он идее со страстью своей необузданной натуры.

Вот на эти цели, да на приют для бедных рожениц, да на другие благости оставил Прокофий Москве более четырех миллионов рубликов – сумму просто неслыханную.
Да попечительствовал над университетом Московским, да гербарий свой – несколько тысяч листов - университету подарил, он и стал основой ботанической коллекции МГУ.

…

Первой мыслью при взгляде на портрет Прокофия было – когда? Когда был написан? Табличка гласила – 1773. Эх-х, думаю, срисовал Левицкий у Батони… Эх-х, ну что ж такое-то? Ведь откровенный же плагиат – стульчик, колонночки, ножки крендельком, ручкой изящно эдак вбок и за спину – дескать, смотрите, что там…

А потом пригляделся – не-е-ет. Не плагиат это, а сатира, издевка, кураж самого Прокофия. Видать, когда Кирилл-то, Разумовский-то, в Расею вернулся, увидал Прокофий сахарный сей портретик, на котором бывший подпасок эдак галантерейно на чужие красоты пальчиком указывает. Ну и взыграло ретивое. Мы, мол, тоже не белой кости, «мохнорылые», и на нездешние прелести нечего тута нам перстом холеным, от навозцу-то не так давно и отмытым, показывать. Мы, дескать, в рабочем халатике, с каком-то мятом колпаке укажем вам на леечки да кадушечки, на Дом Воспитательный, на грядочки, на садик… Да и руки у нас в навозце, в навозце, без навозцу-то какая уж ботаника?

Не мог Левицкий без желания самого Прокофия портрет написать эдакий. Только сам Прокофий мог сказать – ну-ка, как тебя там, Димитрий.. А изобрази-ка ты меня, вроде как этого гетманка, графа и баловня, только вот эдак «с вывертом». Димитрий и изобразил. Рококо - искусство аллегорий, многосмыслов, подтекствов...
Ни до, ни после не было у Левицкого подобных полотен. Учудил Прокофий, снова учудил.

…

Стоял посередь зала, вертел головой. Налево – на Батони, направо – на Левицкого. Налево – на Разумовского, направо – на Демидова.
Стоял и думал. Вот два человека – оба случаем взлетели, оба «из грязи-в князи». Но ведь оставили после себя что-то. И сами оставили, и род их потом помножился, да и явил России ученых и философов, промышленников и просветителей.
Вот, думал, наши-то, нынешние? Тоже оказавшиеся случаем при раздаче в первых рядах? Эти-то оставят? России оставят? Будут потом, лет через двести, вспоминать об ученых и благотворителях тех фамилий, которые ныне только ленивый не лает?

Черт его знает! Может и будут, только время должно пройти, чтобы дуроломство свое унять да неслыханными возможностями упиться… А может и не будут - понагребут тут, что лежит плохо (а что у нас лежит-то хорошо?), свинтят на острова далекие, не наши. И там уж их отпрыски будут учености постигать, да там и память о себе оставлять?
Не знаю.

С другой стороны – коли сейчас замутить новые переделы, понарождать новых баловней, так кроме пены от следующих нуворишей и ждать-то ничего нельзя будет – сегодня этот куролесит, завтра тот…
Опять не знаю.

Стою, смотрю, копаюсь в прошлом и в себе…

Эх, да начни копать…
Когда Наполеон занял Москву, оставленную жителями, единственным из чинов более-менее высокого ранга в Москве оказался генерал-майор Иван Тутолмин – главный смотритель Воспитательного дома. По странности – тоже Акинфиевич. Не мог генерал детишек бросить, пришел к Бонапарту просить, чтобы дом не разорили, сирот не обидели… Именно через Тутолмина Бонапартий попытался из Москвы в первый раз с Александром о мире заговорить.

Копнешь и удивишься. Боже мой, как все пронизано этой сетью уже прошедших жизней, как они издалека тянутся, тянутся сюда, к нам…

Вот и домишко мой в деревеньке стоит на землях, некогда принадлежавших Разумовским – поначалу Алексею, потом за бездетностью его - Кириллу, отпрыскам. Потом одна из дщерей рода Разумовских вышла замуж за Сергея Семеновича Уварова – другого президента Академии наук, министра просвещения, автора русской триады «Православие, Самодержавие, Народность», и именьице стало уваровским. Потом вступил во владение граф Алексей Сергеевич Уваров – ученый, археолог, основатель Исторического музея в Москве, усадьба его в те годы была "обителью науки и искусства", "музеумом".
Вот и теперь на этих землях тоже стоят руины ошеломительных в его бытность оранжерей. Да и сама усадьба спроектирована итальянцем Жилярди.
Вот и снова замыкается круг – Россия-Италия, созидание, разрушение, Просвещение и ликбез, пальмы и огурцы

Время разбрасывать камни и время собирать камни…
Но это уже другая история. Другая? Нет, не другая. Наша… Все мы вышли из тьмы веков, из кривичей да вятичей, из скифских степей, из варяжских скал, из татарских орд и византийских монасей, белоглазой чуди и болотной жмуди и невесть еще каких народов, толкавшихся на нашей равнине туда-сюда, из азиатчины и европейщины, из дуроломства и щедрости, из пьяного разгула и Божьего просветления, из гоголевской «Шинели» и «Интернационала», из святости и мрази, подлости и великодушия.
Вышли-то вышли, а вот куда идем?
Вроде и страна у нас плоская - иди в любую сторону по родному суглинку, а поди ж ты - прямо не получается - "семь загибов на версту"...

15 апреля 2005

_____________
Портреты можно сравнить тут http://dnicko.narod.ru/2_port.jpg . К сожалению, портрет Разумовского из частной коллекции, найти его в Сети сложно. Заказал книгу с этим портретом – как только придет – отсканирую, вывешу побольше