Немой

 
      Зал затих, с нетерпением и восхищением ожидая выхода своих любимцев. «Немая боль»!..Сцена пустовала; голые стойки микрофонов блестели в свете прожекторов, клубы сигаретного дыма туманом устилали подножие сцены. Черные пасти колонок торчали по ее краям, молчаливые и злые. Их все не было, и мало-помалу гул начал стихать. Они никогда не заставляли себя ждать…
   Над морем голов появилась фигура Воина. Пошатываясь, он добрел до монитора и как-то медленно, словно с трудом гнулась спина, подключил гитару. Пальцы с трудом – только с третьей попытки – подняли с пола шнур, на автомате попав в разъем. Рванул струны – зна-комая картинка на мониторе оскалила откуда-то взявшиеся зубы. Он не видел, как за его спиной вышли остальные, не слышал, как попробовал звук бас-гитарист, что-то пробурчав – звук срывался и исчезал… Не заметил, как взревели люди, наконец-то увидев их…
   Над черными, каштановыми, серыми, белыми, зелеными, желтыми, рыжими, длинными, короткими, вьющимися, прямыми, завитыми, заплетенными в дрэды волосами, над одина-ковыми плечами в черных майках с разными рисунками, за одинаковыми глазами серого, зеленого, голубого, коричневого цвета, там, где стена переходила в бесконечность, смея-лась, скалила зубы, улыбалась, едва различимая, такая злая…
   Воин вздрогнул, поднял голову – поперек обнаженного торса тянулся ремень гитары, длинные каштановые прямые волосы рассыпались по плечам, на правом прижатые ремнем, похожим на перевязь меча, отрешенное хладнокровное лицо приблизилось к микрофону… Он выдохнул и хриплым, сорванным голосом прошептал:
   - Живые?..
   Усиленный динамиком голос громом разнесся в могильной тишине, загрохотал по углам клуба, прокатился по полу, стенам, поднимая пыль и цепляясь за лучи прожекторов. В от-вет зал заревел, заорал, засвистел, затопал ногами,  взметнулись руки с оттопыренными пальцами, кто-то дико завизжал…
  Было что-то странное: обычно отрешенный, спокойный, с полудьвольской улыбкой, он не поздоровался, обвел невидящим взглядом зал, впервые увидевший его без грима… И вне-запно рванул рукой струны – гитара взревела, отозвалась дрожью боли, дернулась в руках, как живая, рванулась…
   Ошеломляющий, громогласный, сбивающий с ног, уничтожающий звук понесся под по-толком, слитная симфония энергии отчаяния и боли ударила по ушам, погнала кровь по ве-нам, заставляя раскачиваться, срываясь, под каждый удар барабанов…  Зал сошел с ума.
  Воин поднял лицо вверх – безумная песня рвалась с губ, он давился ею, задыхался, она комом стояла в горле, царапалась, выдираясь изо рта… И вместо фирменного рычания на самом пределе слова срывались рывками низким хриплым голосом, падая в черные дырки микрофона, вырываясь из тесных колонок, проносясь ведьмами в воздухе, путаясь в воло-сах, застревая в голове, сердце… Пальцы неслись по струнам, прыгали по раскаленным прутьям гитары, обдирая кожу, из-под обломанных ногтей сочилась теплая кровь, гитара гнулась и рыдала, крича и завывая, словно раненный волк, удерживаемая рычанием баса, невидящие глаза смотрели прямо туда, где над бешеным, сумасшедшим водоворотом схо-дящих с ума от восторга неформалов стена смыкалась с бесконечностью, где скалилась, смеясь…
  - Ты что? – дернулись губы бас-гитариста, но он не слышал ничего. Пальцы мелькали так быстро, что сливались, струны не успевали вздрогнуть, как он уже возвращался к ним, ги-тара умирала в его руках, скрипела грифом, плакала, моля о пощаде в полном одиночестве, покинутая не успевающими барабанами, безнадежно отстающими гитарами… Голос пре-секся, музыка стекала с пальцев и разбрызгивалась по темному, обкуренному зданию клуба, рвалась широким темным потоком свернувшейся крови… Заплакала, зарыдала, как умали-шенная…
  Ее не хватило. И, не сбавляя бешеного ритма, не отпуская сумасшедшей, привязанной за хвост новой мелодии, не оставляя ни мгновения этой смеющейся, он шагнул вперед, на са-мый край сцены, придавив тяжелым ботинком смеющийся экран монитора, и, зажмурив-шмись, закричал – громко, длинно, долго. А когда кончилось дыхание, сорвался голос, он закричал еще раз – с кровью, падающей с души, хрипло, неузнаваемо…
   - Живые?.. – опять прошептал он, когда последние отголоски утонули в клубах тумана в его глазах. Голос дрожал, как гитара в руках. – Живые?.. – пресекался… - Ненавижу…
   Зал заревел, возбужденно и одобряюще, полный «воинствующих мизантропов», а он не мог оторвать взгляда от стены, ушедшей в вечность.
   Потом они играли еще – долго, качественно, красиво, безумно. Это был лучший концерт за всю его карьеру.
   Никто, никто не знал, потому что иначе его не пустили бы на сцену, по-дружески удер-живая за плечи, за локти, не пуская, налив стакан водки, удержав хоть как-нибудь. Он не выпил ни капли. Ни одной…
  Он уже мертв. Умер вместе с ней. Нет, умер, когда черные дырки телефона принесли этот голос. Принесли эти слова… Не помнил – это был уже не он, - как пальцы сжали малень-кую коробочку мобильника, как треснула пластмасса… как зарыдал, выдирая длинные во-лосы…
   Помнил только, как стоял перед микрофоном и кричал, кричал ей, смеющейся, как всегда, уходящей в бесконечность…
  Видел, как она задержалась здесь – на целые сорок минут, на которые хватило его голоса.
29.12.2001