Тринадцать

   - Под полученное нами описание подходит половина жителей этого богами забытого города. Все его видели, но никто не может толком описать. Эти курчавые бородки, карие глаза – все такое одинаковое! Ни один свидетель толком не может дать каких-нибудь примет – по-моему, его даже не опознают, столкнувшись на рыночной площади лицом к лицу!
   Центурион напрасно бесился. Все, что он мог сказать, было уже не единожды продумано каждым из находящихся в покоях, взвешено и осмыслено – однако ясности это не прибавляло.
   Сухой старик, каким он был уже последние двенадцать лет, медленно выпрямился, прошелся от окна к роскошному креслу, расшитому парчовыми дорогими тканями, устало опустился на сиденье. Его худое, исполосованное морщинами сухое лицо исказилось гримасой – на миг показалось, что он вот-вот рассыплется, невольно напрягся слух, пытаясь уловить хруст тонких старческих костей. Но старик поднял цепкий взгляд, внимательно присмотрелся к центуриону – и усмехнулся, показав между потрескавшимися губами белые, молодые зубы.
  - И что же предлагает наш друг Понтий?
  Центурион пожал плечами. Без слов было ясно, что ему нечего сказать в ответ.
   - Ступай и передай великому прокуратору, что старый, богобоязненный и немощный Аннах желал бы видеть его сегодня в своем скромном обиталище за вечерней трапезой. Если, конечно, великий прокуратор сочтет возможным навестить своего старого друга, и дела Рима не потребуют его немедленного вмешательства.
   Центурион, коротко поклонившись, вышел. Аннах не обратил внимания на то, что прежде колебавшийся в выборе жеста покорности – ударить рукой в грудь, как перед военачальником, или припасть к руке, как к священнослужителю – центурион на этот раз обошелся лишь кивком-полупоклоном. Мысли немощного, богобоязненного седого старика были уже далеко, чуть прищуренные светло-карие глаза в обрамлении седых ресниц напряженно вглядывались в узкую полосу яркого солнечного света, пробивавшуюся через тяжелые плотные занавески. Вместе со светом в покои проникал легкий весенний ветер, уже по-летнему жаркий, но еще не такой сухой; его легкое дыхание слегка шевелило тяжелые ткани, словно кто-то притаился между занавесями и каменной стеной, но Аннах знал, что только сумасшедший отважится подслушивать его речи. Даже эти наглые римлянине не засылали своих людей в святая святых – хотя бы потому, что понять что-то в речи Аннаха, если он сам этого не хотел, со стороны было сложно. Легкий гул улиц, звуки проезжающих повозок, редкие крики ослов, голоса людей – все приглушенное расстоянием, едва уловимое, создавало приятный фон для мыслей первосвященника.

…………………………..

   Теплая, темная ночь опустилась на город. Тишина - мягкая, какая бывает только в этот час, когда уже уснули самые буйные горожане, отгуляли шумные компании римских легионеров, но еще не проснулись водовозы со своими скрипучими телегами, еще спят ремесленники, разрывающие пронзительными криками на рынках звенящий жаркий воздух, еще дремлют крикливые петухи на окраинах - мягко упала на пыльные, уставшие улицы, придавила к земле перистые листья пальм в глубинах внутренних дворов, свернулась в углах темных, маленьких домиков. Только легкое журчание воды, заостренное необыкновенной даже для душной ночи тишиной, скользило на краю сознания.
   Тихие, приглушенные голоса едва слышно завели неторопливый разговор чуть выше пыльной темной улочки, где стояли темные маленькие дома с нависающими над входом крышами. Даже если прижаться спиной к шершавым стенам дома, напрячься и превратиться в слух – все равно мало что можно было разобрать в этом разговоре, так осторожно говорили двое…
   - Я знал, что ты здесь. – Легко звякнула черепица, когда по ней скользнули деревянные сандалии. В темноте белели складки одежды, можно было рассмотреть пятно лица, обрамленное короткой бородкой, полоску белых зубов, сверкающую в улыбке, голова была непокрыта, и темные волнистые волосы  свободно спадали на плечи. – Я должен поговорить с тобой о нашей сестре, Иуда.
  Иуда не переменил позы, так и оставшись лежать на спине с подложенными под голову руками. Черепица была теплой, она даже обжигала локти, ребристые края врезались в спину и ноги, тысячи мурашек уже побежали по затекшим рукам и ногам, но он по-прежнему лежал, глядя в черное небо с низкими, ярко-белыми большими звездами.
  - С тех пор как ты столкнулся с Марией, ты унижаешь ее. Ты постоянно напоминаешь ей о ее прошлом, о том, кем она была. Ты сеешь раздор между нами.
  Иуда не отвечал, слушая звуки мягкого, спокойного голоса.
   - Ты сам забываешь о том, что вел неправедную жизнь. Мы должны прощать то, кем были раньше, каждый из нас, раскаявшись, становится другим…
   - О чем ты говоришь, брат? Мария и Марфа хорошие девушки, я считаю их своими сестрами. – Голос у Иуды был глухой, низкий, насмешка сделала его еще и пронзительным.
   - Ты же сам понимаешь, что я говорю не о них.
   - Другой сестры по имени Мария у меня нет, - коротко ответил Иуда.
   - Мария Магдалена, - в голосе собеседника появилось легкое раздражение, - я говорю о ней, о Марии Магдалене.
   - А-а…
   Некоторое время они молчали, затем, видя, что Иуда ничего не собирается добавлять, брат проговорил:
  - Это все, что ты можешь сказать? Только «А-а…»?
  - Иешуа, все, что я могу сказать о ней, ты итак знаешь, - Иуда наконец-то отвлекся от созерцания звезд и лег на бок, опершись на локоть. – Она продажная девка. Шлюха.
  - Кем бы она ни была, сейчас она уже другая. Она раскаялась, - в голосе Иешуа появились интонации, с какими родители уговаривают детей. – Она приняла истинную веру и теперь наша сестра.
  - Она была шлюхой и осталась ею. Она порочна, как римские легионеры, с которыми ложилась в постель. – В голосе Иуды не было никакого выражения.
  - Почему ты говоришь так?
  Иуда молчал, не желая – или просто не в состоянии – отвечать. Его взгляд блуждал в темноте, пока, наконец, не остановился на карих глазах Иешуа, и лишь тогда Иуда разомкнул губы и вместо ответа проговорил:
  - Твое учение содержит ошибки. И одна из них – это Мария Магдалена. Ты хочешь, чтобы я простил ее, ты хочешь, чтобы она раскаялась. Я презираю ее, это правда, но мне не за что ее прощать – точно так же, как ей не в чем каяться. – Иуда помолчал, ожидая, что Иешуа что-нибудь скажет, но тот оставался безмолвным, и тогда он продолжил: - Она не виновата в том, что ей пришлось торговать своим телом – а ты заставляешь ее каяться в этом. Она не виновата, что в этой стране, в ее городе никак по-другому она не могла заработать денег на свое существование, иначе она умерла бы от голода – а это самоубийство, которое ты считаешь худшим из грехов. И я не должен прощать ее за то, что она продавала свою плоть, теша похоть каждого, кто заплатит, ведь она ничего не сделала мне, никак не оскорбила, не украла у меня, не оклеветала – ничего того, в чем я должен был бы простить. И ты тоже не в праве прощать ее - никто, кроме нее самой, не должен и не имеет права прощать ее за то, какой она была. А ты заставляешь Магдалену каяться, будишь в ней чувство вины за ее прошлое, и прощаешь ее, хотя ты не имеешь права прощать ее за это. Единственный, кто должен каяться и кого нужно простить – это страна, город, люди, которые заставили ее стать на путь порока.
  Иеуша молчал. Большие звезды висели над их головами, их призрачный мерцающий свет оставил блики на волнистых черных волосах учителя. Иуда ждал, что он ответит ему, но когда тот наконец-то нашел слова, показалось, что их произнес кто-то совсем другой:
  - Ты не принимаешь моей веры.
  Он не спросил; тихие, чуть гортанные слова его были лишены какой-либо интонации, словно он произнес давно известную ему истину. Иуда просто кивнул ему вместо ответа. И тогда Иешуа перевел на него страшный, черный в ночном свете, пронизывающий взгляд, чуть подавшись вперед плечами – не угрожающе, но получилось так, словно он изготовился к прыжку… - и, сжав до боли крепкими длинными пальцами сухое предплечье Иуды, медленно проговорил в его лицо:
  - Тогда почему ты со мной?
  Ночь молчала, ожидая ответа. Слов было много и сказать можно было тоже много – о надежде на лучшее, что, может быть, он способен все это поменять, о чудесах, которым Иуда стал свидетелем, хотя они и были больше похожи на фокусы заезжих актеров… Много о чем – о том, что он видел за последние годы, которые провел вместе с Иешуа.
  Тысячи фраз бились в его голове, рвались с языка, просились наружу – красивые восклицания о вечности, пламенные заверения в преданности, клятвы веры… Но он только коротко произнес, уверенный, что Иешуа поймет его без лишних слов:
   - Я верю тебе.
  В этих трех коротких словах было все, что он мог сказать.
  Иешуа отпустил его руку и, откинувшись на спину, посмотрел в небо. А Иуда негромко, больше для себя, договорил:
  - Я не верю ни слову из того, что ты обещаешь им на площадях. О спасении всех, отпущении грехов, о избавлении от Рима – это все ложь, ты сам это знаешь. Но я видел, как прокаженные, к которым ты прикасался, поднимались здоровыми, я слышал, как говорили немые, благословленные тобой… И хотя все это можно объяснить, я все равно верю тебе в одном, даже если ты и лжешь мне. Лучше я поверю в твою ложь, чем не поверю правде. Но если ты действительно Его сын, я обязан тебе помочь.
………………………………………..

  - Пойми же, великий прокуратор, он мешает не только нам. Тебе, конечно, нет дела до какого-то арамейского проповедника. Но если ему начнут верить? Его идеям не хватает только маленького, легкого толчка – и тогда вся четко выстроенная система управления этой страной обрушится грудой хлама и пепла. Конечно, ты в своем величии, ослепленный сиянием Рима, уверен, что вы выстоите, но я говорю тебе: если сломается церковь, та, что века господствует над этими землями, то в пыль и прах обратится и очередной властитель умов, коих до этого было немало. Рим силен, но эту землю он потеряет.
   Пилат молчал, сознавая правоту слов старика. Если народу есть кого ненавидеть, он сможет сплотиться. А Рим они ненавидели – открыто и втихомолку, в жалких лачугах бедняков и в роскошных колонных дворцах, на рыночных площадях и в темных углах подворотен, в храмах римских богов и в святилищах своих покровителей. Ненавидели – не столько за их блестящие доспехи с парящим орлом, вымуштрованные военные четкие строи легионов, за незнакомых, чужих богов, сколько за сплоченность, за то, как крепко они держались друг друга и завоеванной земли, как цеплялись за все, что имели, не отдавая без боя даже самую малость; за то, что вместо слов они объясняли все мечами, что римские власти прорыли колодцы и каналы, за лепрозории для прокаженных, за перепланировку городов…
   - Ну так арестуйте его, - тяжело выдохнул прокуратор. – Казните – и его  идеи умрут вместе с ним.
  Аннах усмехнулся. Прокуратор мыслил как и все военные, просто и предсказуемо…
  - У него есть двенадцать официальных учеников и тысячи последователей в каждом городе. Не думаете же вы, великий прокуратор, что, срубив верхушку дереву, можно заставить его умереть? Оно начнет ветвиться еще сильней и в результате станет еще больше.
  - А я всегда считал вас непревзойденным по части интриг, - пожал плечами Пилат. - Подвергните его идеи осуждению, опорочьте его, покажите шарлатаном – и все закончится, едва начавшись. Сделайте спасителя Иудеи всего лишь обыкновенным разбойником, жадным до денег, - и от него отвернутся самые рьяные; докажите, что он подлый негодяй, который лицемерно лгал им всем ради собственного блага – и его ученики сами разорвут его на части.
   Понтий замолчал. Какая-та тревога не сходила с лица прокуратора; коротко стриженные черные волосы поблескивали капельками пота. Его немолодое, высушенное ветрами лицо потемнело, белки глаз пожелтели, слова вырывались из потрескавшегося рта, перемежаясь кашлем; Аннах не без удовольствия глядел, как человек вдвое моложе заходится в приступах болезни… И схема, предложенная прокуратором, была проста и предсказуема – как и сам Понтий…
  - Наши мысли совпадают, - вздохнув, пробормотал Аннах. Худые морщинистые пальцы зацепили ветвь винограда; перекатывая ягодку языком от одной щеки к другой и чувствуя чуть кисловатый сок, первосвященник перешел к делу: - И действовать тоже нужно сообща… Синедрион осудит преступника, как только он окажется перед глазами судей. Однако же, великий прокуратор, для этого его нужно найти и изловить… Под описание, полученное нашими людьми, подходит половина населения Ершалаима.
  Понтий позволил себе улыбнуться. Наконец-то, после стольких бессмысленных разговоров, прямо к делу…
   - Нам нужен тот, кто хорошо его знает, - оборвал он первосвященника, и Аннах недовольно поджал тонкие губы.- И кто привык к хорошей жизни, чтобы успеть соскучиться по ней в этой общине аскетов.
   - Да. Я располагаю сведениями, что среди этих двенадцати избранных учеников есть один человек, бывший до ухода к этому проповеднику сборщиком податей, некий Иуда из Кириафа…

……………………………..

   Вода в кувшине была прохладной, она приятно пахла пылью пустынь, пальмовыми листьями, которыми было выложено дно, легкими руками женщин, которые принесли кувшин в дом. Зубы на мгновение заломило от холода, но разгоряченное горло с благодарностью принимало холодную воду; брызги посыпались на его лицо, на шею, запутались в короткой курчавой бородке, скользнули за воротник одежды. Как пес, он отряхнулся от брызг, с улыбкой протянул ковш Марии:
  - Спасибо, сестра.
  - Нет ничего лучше глотка холодной воды в такую жару, - улыбнулась в ответ Мария. Белозубая улыбка на ее не слишком правильном лице сразу придала ей какую-то особую привлекательность.
   - Да, сестра. Твоя вода спасла меня, - улыбнулся в ответ Иуда, накидывая на голову талаф.
  - Ее принесла Магдалена, - прищурив глаз, спокойно ответила Мария и принялась поливать розовые кусты.
  Иуда сдержал на губах резкие слова. Даже Мария – спокойная, рассудительная, немного тяжеловатая Мария – насмехается над ним.
   - За что ты так не любишь ее, брат? – не оборачиваясь, спросила она из-за спины. В такую жару она не надела покров на голову, ее густые волнистые волосы лежали на плечах, на спине, закрывая шею и лицо. Редкие солнечные лучи, пробивавшиеся через густую завесу пальмовых листьев, прыгали зайчиками в ее кудрях, словно в ее волосы были вплетены какие-то украшения, и сразу казалось, что ее простое коричневое платье на самом деле роскошный наряд богатой горожанки. Мария присела, тряхнув головой, сбросила волосы с плеча за спину, внимательным взглядом прошлась по стеблям кустов и осторожно принялась обрывать сгнившие листья.
  Иуда не отвечал, глядя на уверенные движения ее загорелых, обнаженных по локоть, рук. Она всегда казалась ему неуклюжей, какой-то не от мира сего, недаром так возится с кустами, которые не смогут здесь зацвести, для них нужен слишком особый уход. Но эта чуть полноватая девушка с мягкой улыбкой и ямочками на щеках всегда находила минутку, чтобы вернуться к чахлым, засыхающим кустам, полить их, оборвать ненужные листья, защитить от палящего солнца…
  Он не мог ответить ей правду. Конечно, это было еще не все, он не любил Марию Магдалену еще по многим причинам, но только эту смог сформулировать в словах.
  Когда он видел эту высокую, статную женщину с плавной походкой, овальным нежным лицом с огромными черными глазами и полными губами, слышал ее голос, глубокий и низкий, улавливал в душном летнем воздухе свежий запах жасмина от ее блестящих волос, укрытых даже в такую жару легким покрывалом, видел под длинными рукавами тонкие запястья, он понимал, отчетливо и ясно, что она не изменится. Хотя она прятала свое тело под одеждами так же излишне, как раньше открывала, хотя опускала взгляд в землю и старалась стать как можно незаметнее, он ловил на Иешуа ее быстрые, откровенные взгляды и понимал, что она не сможет преодолеть свое тело, слишком хорошо знающее, что потеряло.
  Она была напоминанием о том, от чего он отказался ради Иешуа.
  - Она любит нашего учителя, как и все мы, - словно услышав его мысли, сказала Мария. Она не поднялась с колен, просто повернулась к нему, и солнце щедро облило лучами ее высокий лоб, красивые выгнутые брови, чуть вздернутый нос, густые пушистые ресницы, обняло длинную шею, скользнуло по полной груди и обнаженным рукам. Ее глаза горели благоговением и восторгом – как и всегда, когда она говорила об Иешуа.
  - Мария, - преодолевая себя, с натугой проговорил Иуда, садясь перед ней на край деревянной кадки с пальмой, чтобы не видеть, как солнце скользит по ее загорелой коже. Мария подняла глаза, прищурившись от солнца, и сразу стала привычной, тихой, задумчивой Марией, с которой не пошутишь и не посплетничаешь. Иуда понимал, что следующими словами поломает все ее мечты, все надежды, но он должен был сказать это хотя бы кому-то: - Чтобы его любили все, все без исключения… он должен умереть.
  - Что?! – шепотом выкрикнула она, отшатнулась, круглыми от ужаса глазами глядя в его лицо, и он с отчаянием бросился к ней, схватил за руки, с жаром зашептал в испуганное, перекошенное страхом лицо:
   - Чтобы его идеи приняли, чтобы мир поверил в него – он должен стать мучеником, он должен умереть!
  - Не смей! – выкрикнула она и, вырвавшись, залепила Иуде пощечину. – Как ты смеешь говорить такое! Как Господь позволил тебе сказать это!..
  - Сестра, - с тоской он посмотрел вверх, туда, где сквозь казавшиеся черными листья скользили разрезанные солнечные лучи, - ты думаешь, он сам не понимает этого?
  Она внезапно замолчала. Только смотрела на него огромными круглыми глазами, полными слез, и ее дрожащие руки рвали на клочки зеленый листок с розового куста.

……………………………….

  Понтий широким строевым шагом, от которого еще не успел отвыкнуть, вошел в здание суда. Сейчас, в это время дня, накануне большого светлого праздника пасхи, хмурые комнаты с толстыми глинобитными стенами, еще хранящие запахи недавно выгнанных бродяг, были пустыми, до боли пустыми, как шлем поверженного врага, и так же гулко звенели, когда тяжелые сапоги на медной подошве ударяли в пыльный, грязный пол. Трое телохранителей поспешно двигались следом, потея в своих тяжелых панцирях и полотняных рубахах; их торопливые быстрые шаги раздавались за спиной прокуратора, как рокот набегающей волны. Вот узкая кромка воды слева чуть ближе лизнула берег – это солдат поспешно проверил узкий проем окна, - а справа вода натолкнулась на какой-то булыжник и тяжело поволокла его за собой – телохранитель, пригнувшись, обогнал прокуратора, чтобы проверить узкую темную лестницу.
  Почему Аннах назначил встречу своему «старому другу» Понтию именно здесь, пока оставалось загадкой, которую, впрочем, он не слишком спешил решить. Старость может позволить себе некоторую театральность жестов…
   Широкоплечие священники с мечами за поясами стояли по обе стороны от двери. Значит, ему сюда. Вздохнув – необходимость, что поделаешь, тратить время на эту старую облезлую крысу, которая может оказаться полезнее сотни молодых волков, заставляла прокуратора в нетерпении покусывать губы и время от времени проверять, не заржавел ил от скуки его старый, испытанный гладиус, - Пилат пригнул голову, чтобы войти в низкий проем, и резким шагом внес свое тело в комнату.
  Допросная, конечно же, с раздражением подумал прокуратор. В углу на каком-то креслице, с подложенной под костлявую задницу шелковой подушкой, восседает старая крыса. Косой свет из окна вычерчивает ровные прямоугольники на полу, в центре которых стоит, чуть щурясь, невысокий иудей в бело-голубых одеждах. В помещении еще четыре фигуры, в двух из них без особого труда можно распознать судей Синедриона.
  - Великий прокуратор? – деланно изумился Аннах, чуть приподняв свое тело, опершись высохшими кистями, похожими на лапки крысы, о резные подлокотники.
  - Мое почтение, - рявкнул Пилат и грозно спросил: - Что тут происходит?
  Присутствующие зашевелились; кто-то попытался выскользнуть, но телохранители прокуратора вежливо сомкнули плечи перед дверью, заклинивая выход.
   - Всего лишь попытка выявить преступника, - развел узкими ладонями Аннах. В полутьме – кресло стояло в самом углу – прокуратор не взялся бы отвечать, но ему показалось, что по губам священника скользнула ухмылка, показавшая его острые волчьи зубы.
  - Это он? – Пилат смерил быстрым взглядом иудея, в ответ неподвижно посмотревшего ему в глаза.
  Мужчине было лет на пять меньше, чем самому прокуратору; нелепые иудейские одежды, похожие на женские платья, скрывали его тело так, что даже нельзя было сказать, тучен он или истощен, но по кистям, по тонким белым пальцам, видневшимся из широких рукавов, Пилат определил, что этот человек никогда не держал в руках ни оружия, ни лопаты. Полосатый талаф покрывал голову, но из-под складок ткани виднелись курчавые темные волосы с красивым бронзовым блеском. Лоб был высокий, со складкой между черных, словно нарисованных, правильных бровей. Длинный, чуть горбатый, нос, высокие скулы, несколько злых морщин от углов больших темных глаз, непроницаемых и оттого подозрительных. Короткая, тщательно остриженная ухоженная бородка, не закрывающая красиво очерченных капризных губ, и презрительная складка от носа к углу рта.
  - Великий прокуратор, - укоризненно начал Аннах, - разве у Рима нет более важных дел, чем помогать скромному Синедриону вершить суд над мелкими мошенниками?
  «Наверное, нет, старая крыса, раз ты так настоятельно требовал моего присутствия,» - резко подумал Пилат, но ответил другое:
  - Раз уж я здесь, то вполне могу помочь скромному Синедриону. – Его тон изменился, и он резко бросил: - Это он?
  - О, нет, великий прокуратор, - задребезжал смехом Аннах и, спустившись с кресла, проковылял к иудею. – Это всего лишь свидетель, который может указать нам приступника, Иуда из славного города Кириафа, бывший ученик, знающий в лицо Иешуа Проповедника… Как видите, ничего важного, великий прокуратор…
   Фигуры согласно закивали, и Пилат, в последний раз окинув взглядом напряженную фигуру иудея, покинул допросную. Выходя, он обернулся еще раз – и словил на себе жгучий, яростный взгляд Иуды.
   «Зачем эта крыса хотела, чтобы я увидел этого Иуду? – терзался прокуратор, пробегая длинные коридоры суда. – Хотел показать, что его предают свои? Я же знаю, что у него нет бывших учеников… Хотел лишний раз подчеркнуть – ему перестают верить даже самые близкие? Или хотел, чтобы предатель исчез с лица земли, причем моими силами? Зачем? Что нужно этой облезлой обезьяне? Может быть, вообще просто хотел показать, что римский прокуратор является к нему по первому зову, как мальчишка на побегушках?»
  Пока он успел понять только одно – облезлая обезьяна хотела, чтобы прокуратор Иудеи всадник Понтий Пилат запомнил лицо Иуды из славного города Кириафа, указавшего на Иешуа Проповедника. И обезьяне это удалось.

……………………………………

   Темная ночь опустилась за окнами. Предпраздничная уставшая тишина рухнула на головы даже самых рьяных; жара и духота заставила самых крикливых и бесшабашных залезть в прохладные углы комнат, поставить тазы с водой у постелей, забыться тревожным, бросающим в пот сном…
   Сон не шел к нему.
   Сначала он прошелся узкими улочками Ершалаима от площади, прячась от взглядов возможных знакомых, скользя вдоль теней у стен, глубоко надвинув на лоб полосатую ткань, сгорбившись, чтобы его не опознали по походке. Потом, уже выйдя на окраину, распрямился, открыл глаза, вцепившись взглядом в пыльные полосы на дороге, оставленные полозьями телег, следы копыт ослов, верблюдов и редких римских лошадей. Деревянные подошвы его сандалий утопали в мягкой пыли.
   Все предосторожности были напрасными. Даже столкнувшись с ним лицом к лицу, вряд ли кто-то узнал бы его, таким потерянным казался он. Иуда даже не отдавал себе отчета в том, куда идет, что делает, его глаза шарили по дороге, по стенам домов, по стволам пальм и кипарисов, его ноги шаркали в пыли, а руки бессильно висели вдоль боков.
   Он готов был на многое. Даже больше – он готов был на все ради своего учителя. Рассудительный и расчетливый, как любой, кто смог долго пробыть сборщиком податей, научившийся с первого взгляда распознавать людей, не испытывающий ни жалости, ни каких-либо других человеческих чувств, просчитывающий все на двадцать шагов вперед, сейчас он чувствовал себя потерянным, словно путник в пустыне.
   Он понимал правоту слов учителя. Он и сам уже давно додумался до этого. Но слова, произнесенные Иешуа, вылетевшие из его губ, родившиеся в его голове – это совсе не одно и то же, что домыслы и размышления Иуды.
   Он готов был пойти на это ради…
   Ради чего?
   Внезапно Иуда остановился. Словно ища ответа, поднял лицо к небу, щурясь, будто глядел на солнце, рассматривал яркие блестки серебряных капель на черном бархате. Зачем? Ради чего он делает это?
   Звезды хохотали ему в лицо. Он опустил глаза, отстраненно заметив, что, не задумываясь о дороге, вернулся домой. Домой. Вот как теперь он называет это место…
   Сквозь узкие щели в закрытых ставнях пробивались полоски света. Там, внутри, горели – может быть, свечи, может, лампы. Не важно, главное, что свет можно заметить с улицы, и хотя пока еще во многих домах горит свет, но спустя несколько часов это уже будет вызывать подозрения. Нужно не забыть сказать им об этом, когда он войдет в дом…
   Но он почему-то не вошел. Он стоял и стоял за углом, там, где в узком закутке между стеной соседнего дома и высоким забором росли пальмы и чахлые розовые кусты Марии, прижавшись лопатками к шершавой стене, обмазанной глиной, и слышал, как дергается, словно полотнище на ветру, сердце. Иуда знал, что не может сейчас войти внутрь, не может заставить себя посмотреть в улыбающееся лицо Иешуа, не может смеяться братьям и улыбаться с ними, а затем участвовать в этом фарсе, разыгранном Проповедником, зная, что с минуты на минуту в тихий маленький дом могут ворваться…
  Легкие шаги заставили его дернуться и отскочить в тень. Дорожка света упала на землю из-за угла, потянулась на улицу, темная фигура быстро выскользнула в сад, склонилась над темными кустами. Зачем кому-то понадобилось идти сюда на ночь глядя?..
  Яркий звездный свет дал ответ на этот вопрос. Иуда увидел, как из широкого темного рукава одеяния показалась смуглая рука, и узнал эту руку. Конечно, только Мария, кто же еще, пришла полить свои розовые кусты, испуганная жарой…
  - Да хватит! – зло прошипел он. Мария дернулась, оглянулась, кувшин выпал из ее рук на мягкую землю, но не разбился. – Когда же ты поймешь – эти чертовы кусты здесь не расцветут!
   Ее руки дрожали, когда она заставила себя подняться и подойти к нему. Ее темные глаза со страхом глядели в его бледное, перекошенное лицо; Мария прикоснулась к его плечу, и это легкое прикосновение заставило его дернуться, словно укололи копьем.
  - Иуда, - тихо прошептала она, впервые за долгое время не называя его братом. В ее голосе был страх, но куда больше там было отчаяния и… понимания?..- Что с тобой происходит?
  Его глаза шарили по ее лицу, горло стискивало стальное кольцо, он как будто хотел сказать, но не мог заставить себя произнести хоть слово. Мария смотрела в его бледное лицо, и в ее глазах было столько доброты и милосердия, что ему стало противно; он поднял руки оттолкнуть ее, чтобы она не смела так смотреть на него, даже если ему нужна помощь, но вместо этого почему-то положил ладони на ее плечи, притянул к себе и обнял. И в ту же секунду понял, что плачет…
   Мария ничего не говорила, просто гладила рукой затылок рыдающего Иуды, стояла на носочках, почти не касаясь земли, слушала его бессвязное, едва различимое бормотание, чувствовала, как его слезы капают ей на шею, ползут по коже, холодные – ведь только такие могли выпасть из его глаз, хотя вообще казалось невозможным, что он плачет.  А Иуда крепко прижимал к себе Марию, едва не делая больно, плакал, уже не чувствуя уставших за долгий день ног, прижимался горячими губами к ее уху, к щеке и, поняв, что уже не может остановиться, к губам, теплым и мягким… По тому, как вздрогнула и попыталась отстраниться, понял, что такого она совершенно не ожидала, но не смог заставить себя остановиться, потянулся за ней, снова словил губами ее губы – и невероятное облегчение рухнуло на плечи Иуды, подломило колени, прижало к теплой, мягкой земле, и его, с мокрыми, еще не высохшими глазами, и ее, когда она осторожно в ответ потянулась к нему...

   ………………………………

  Солнце слепило глаза, обжигало губы, но больнее всего было кровоточащим ребрам. Исполосованная шрамами от плетей кожа воспалилась, облепившие раны мухи причиняли еще большие страдания. Эти мерзкие черные насекомые доставляли даже больше неудобств, чем накатывающиеся приступы пульсирующей боли в пробитых ржавыми гвоздями руках и ногах…
  Сил поднять голову не было, но он заставил себя вскинуть лицо вверх, сдержав крик боли на высохших потрескавшихся губах, когда острые шипы терновника вонзились в затылок, пропороли виски, снова бросив в пучину бреда, смешанного с обрывками воспоминаний…
  -… Я не знаю его!!! – в отчаянии закричал Петр, вырываясь из темного кольца легионеров.
  И теперь ему наконец-то поверили.
  Все, как он и сказал, пронеслось в голове… Трижды Петр отрекся от него, это слышали все, кто был рядом, и они этого, конечно, не забудут…
   - …а потом я воскресну, - возбужденный шепот над черепицами крыши, слепки серебряных звезд на бездушном, зевающем небе…
   -…будет больно, - спокойный, рассудительный голос, шорох пальм в темноте, горячая черепица под спиной, под заложенными под голову руками. – Но нужно терпеть. Вытерпем, да?
  И спокойный, уверенный ответ:
  - Конечно, вытерпем. Ведь так должно быть!..
  Страшнее всего было, когда Пилат кричал собравшейся под балконом дворца Ирода толпе: «Кого хотите отпустить?» Слушал, ожидая и боясь уловить в нестройном гуле «Иешуа!», холодел, покрываясь потом, хотя в тюрьме было душно и жарко. В своем плане они не учли, что этот римский солдат, не слишком сообразительный, но достаточно рьяный, захочет освободить его, воспользовавшись обычаем великого праздника… Он сделал все, чтобы прокуратор не захотел освобождать его, он говорил с ним так, как подобает говорить сыну Господа, так, чтобы коротко стриженный, не слишком молодой человек, проникшись сочувствием, все же не счел возможным отпустить его. Но Понтий, слишком сердобольный для солдата - как только Тиберий допустил такого до власти в своей буйной провинции!..- Понтий нашел лазейку, он кричал с балкона, умело подбирая слова, и он добился бы своего, да, он добился бы своего, он убедил бы толпу, если бы не Аннах, старый дурак Аннах, похожий на марионетку в их руках, который дергался и пищал своим мерзким голосом то, что они вложили в его голову, а он даже не заметил этого!.. И когда толпа взревела «Вар!..», еще не успев даже прокричать имя полностью, он уже в облегчении упал на пол камеры, прижался щекой к горячему, мокрому полу…
   Лишь бы только никто ничего не заметил, лихорадочно соображал он, когда последние обрывки сознания выползали из его взрывающегося на жаре солнца мозга. О, Господи, лишь бы только никто ничего не заметил, лишь бы только не заметил…
  Только бы никто не сопоставил одновременного исчезновения Иешуа и Иуды…

…………………………………….

   Полупустая амфора греческого вина стояла перед прокуратором. Обхватив гудящую голову длинными крепкими пальцами, опершись локтями о столешницу, Понтий Пилат, римский всадник, игемон, наместник самого императора Тиберия в Иудеи, высшая светская власть в этой сумасшедшей стране, оплакивал смерть царя Иудейского.
  С Иродом, хвала демонам, все было в порядке.
  Но сегодня царь Иудейский умирал на кресте, как простой разбойник, распятый по повелению Синедриона и с его, Понтия, соизволения и одобрения. Сейчас палящее солнце жгло его раны, мухи жалили окровавленную кожу, путались в волосах, на которых кособоко сидел напяленный терновый венец, и боль до неузнаваемости исказила его лицо.
  Понтий сжал виски ладонями.
  Когда к нему привели этого невысокого, некрасивого человека со злыми глазами, спутанными волосами, с лицом, вырезанным из камня, чего не могла скрыть даже черная курчавая бородка, с резкими движениями, он не мог поверить, что за ним шли тысячи. Что люди слушали его, похожего на опасного зверя, внушающего скорее опасения, чем доверие, что хватались за его крепкие узловатые пальцы, веря в их целебное прикосновение… Не верил, что человек, в чей осанке и взгляде не было и капли смирения, а была лишь ярость и гордыня, призывал к милосердию и ненасилию. Не верил, пока Иешуа не произнес первое слово…
  - Я не мог допустить, чтобы он остался жив! – вдруг заорал Пилат, вскочив с кресла и одним движением руки сметая амфору со стола. Глиняный сосуд звонко упал на мраморный пол, разлетевшись на тысячи кусочков, брызнул красным вином на ноги прокуратора. Крик эхом задрожал в высоких колоннах, зашелестел в густой листве сада, затих в душных, тяжелых запахах цветов.
  Понтий смотрел на красную лужу греческого вина, казавшегося темным в быстро наступающих сумерках, и ему казалось, что это кровь, а не вино, вырвалось из глиняного плена, разнеся вдребезги тонкие керамические стенки амфоры, что это лужа крови тянется к его ногам, и тяжелый кровавый запах ползет в его ноздри, а не душный аромат распустившихся в саду цветов. И эту кровь пролил он, Понтий Пилат, одним движением своей жилистой, крепкой руки. В луже он видел улыбку человека, чья кровь растеклась грязными ручьями по чистому мраморному полу.
   «…Это вино могло бы быть моей кровью…»
   - Я не могу исправить ошибку, - прошептал Понтий, отодвигаясь от лужи, - но я могу тебе помочь…

…………………………………
   - Благословляй прокуратора! – прошептал солдат в темноте. Он успел увидеть, как блеснули римские зубы под шлемом, когда в следующую секунду острый наконечник копья вонзился в его печень.
  Он дернулся, прогибаясь под копьем, не от боли – боли уже почти не чувствовал, - а как-то машинально, зная, что так должно быть…
  Солдат выдернул копье; густая черная кровь потекла по бедрам, закапала с онемевших ног.
  Задыхаясь от собственного веса на выкрученных плечах, чувствуя, что мысли пульсируют в такт останавшивающемуся сердцу, как вместе с каплями черной крови из его онемевшего тела выскальзывают последние частички жизни, капля за каплей, капля за каплей… он думал о том, что … увидит … последним…
  Потому что… последней будет… не мысль… а только… чье-то лицо…
  Бога?..
  Солдат в изумлении глянул наверх, на содрогающееся в агонии тело распятого разбойника. Ему показалось, или действительно с мертвеющих губ сорвалось имя «Мария»?..

…………………………………

  Рыдания закупорили дыхание в его горле.
  «Как я мог так поступить с ним?»
  Когда он увидел это разлагающееся тело, распухшие конечности, когда едва не задохнулся от трупной вони, исходящей от гниющих ран, он едва смог заставить себя поднять это тело, вытянуть его из гробницы.
  Да, он воскрес, но чего это ему стоило!..
  Заливаясь слезами, он набрасывал веревку на сук. Петля раскачивалась перед его непроницаемыми черными глазами.
   Как он мог поддаться на уговоры и согласиться на это?
  При одной мысли о том, какую адскую боль терпел распятый, выворачивало наизнанку. А теперь во все времена имя Иуды будут проклинать, хотя он сделал все так, как велел ему учитель!
   Сил продолжать это больше не было. К поясу был привязан заранее приготовленный мешочек с тридцатью серебряниками, внутри лежала написанная Иудой еще до распятия записка. Остается надеяться лишь, что никто из двенадцати учеников не захочет видеть повесившегося предателя…
   Когда он набросил на шею петлю, почему-то стало легче. И уже думая только о том, что все меньше времени остается до того момента, как он сделает то, что должен, как наступит огромное облегчение, которое наконец-то избавит его от бремени, лежавшего на плечах почти всю жизнь, он вскарабкался на дерево.
   Он думал, что выдержит, но ошибся. Вина за смерть поверившего ему – за жуткую, страшную смерть, которую никому не пожелаешь – была слишком велика. Он, прощавший всем, не смог простить себе. Все-таки Иуда был прав… Нужно научиться прощать лишь себя…
   Оттолкнувшись ногами от равнодушного дерева, Иешуа Проповедник спрыгнул вниз. Натянувшаяся веревка затрещала, хрустнули позвонки. Остекленевшие глаза, в которых еще теплилась жизнь, словно закричали «нет!», скрюченные пальцы потянулись к затянутой петле – и остановились…
  Руки опали. Тело провисло, раскачиваясь на прогнувшейся ветви. Пальцы ног цепляли пыльную, сухую землю. Вывернутая набок голова с выпученным глазами и вывалившимся синим языком полоскала на ветру длинные волнистые волосы. Зря он беспокоился - вряд ли кто-то из двенадцати осиротевших учеников сумел бы узнать в этих искаженных смертью чертах учителя.
  Тем более что такая же бородка, черные глаза и длинные темные волосы были у половины жителей Ершалаима – взять хотя бы того же Иуду…
……………………………………………

  Прокуратор в сопровождении четырех легионеров быстрым шагом шел по пыльной улочке. На коне тут было тяжело проехать, поэтому отряд он оставил на площади. Понтий молчал, лишь хрипло и тяжело дыша, и шарил глазами в поисках нужного дома.
  Невысокое приземистое здание из серых кирпичей, с нависающей черепичной крышей, пряталось за высоким забором. У распахнутых ворот стояли крепко сбитые святые братья с мечами в руках.
  - Туда нельзя…- начал было один, но Понтий коротко взмахнул зажатым в кулаке коротким мечом, и страж отскочил, зажимая разбитый ударом плашмя нос.
  На лице Аннаха отразилось удивление.
  «Старая крыса сама решила выползти из своего гнезда, чтобы выловить оставшихся,» - со злорадством подумал Пилат. Отлично, так даже лучше…
  - Покинуть этот дом, - коротко бросил он высохшему старику, сидевшему в паланкине. Аннах не ответил, и тогда Понтий сорвал балдахин над седой головой священника и с улыбкой, похожей на оскал голодного волка, добавил:
  - Рим запрещает арест этих людей.
  Аннах улыбнулся, разведя руками. Слуги подхватили рукоятки носилок и вынесли старика на улицу.
  Понтий поднял глаза вверх, прищурившись на солнце. Черепичная крыша нависала над стенами дома, давая достаточно тени, чтобы там можно было поставить бочки с водой или просто устроиться вечерком. Маленький пыльный дворик чуть загибался за угол серого, уже пустого, дома, осиротевшего с уходом его жителей. Понтий не стал заходить внутрь, зная, что увидит там пустые, пахнущие неживым, углы, стол посредине комнаты, за которым они ели в последний раз, все вместе, все тринадцать.
  Вместо этого, потянув ноздрями воздух, словно собака, он завернул за угол, оказавшись в довольно уютном маленьком дворике, закрытом со всех сторон стенами соседних домов. Три чахлые пальмы, торчавшие из пыльной земли, бросали узорчатую резную тень на утоптанную площадку под ними. Между пальмой и стеной дома, прячась в тени под крышей от палящего солнца, вверх тянулись темно-зеленые ветви куста. Среди покрытых маленькими листочками веток и крохотных зачатков бутонов белым пламенем горел цветок.
   Понтий протянул руку. Уже чуть подвянувшие лепестки розы оказались наощупь холодными, словно ледяные пластинки. Сломав сильными пальцами ветку, он поднес к лицу раскрытый цветок, втянул носом запах.
  Роза пахла свежей родниковой водой.