Маменькин сынок. Глава 4

4.

Декабрь. Просто глава, она же Новогодняя

Обратно Москва. Ноябрь, месяц официально культивируемого эгоизма, неизбежно заканчивается, привнося в настроение разлад и сумятицу. Едва проснувшись, сижу Тутанхамоном на измятой ночным недосыпом простыне. Очередное утро, просыпаясь рядом с мамой, гадаю, за что такая благодать. Париж фундаментально разочаровал. Не стоит никуда ездить вовсе. Бессмысленное и бесполезное занятие. Чтобы понять о жизни все, достаточно прочитать пару книг, посмотреть три фильма, выпить залпом бутылку водки и побывать разве что в Семипалатинске.
Первым делом после возвращения я позвонил Галине. Очень уж мне приспичило с ней… повидаться.
- А я только что из Парижа вернулся, - знаю, чем ее заинтересовать.
- Поздравляю, - вяленько отмахнулась Галя.
- А давай встретимся? - не имей сто рублей, а имей наглую рожу.
- Что будем делать?
- Погуляем. Сто лет не гулял по центру.
- Не люблю по Москве гулять зимой.
Галя приехала из металлургического Липецка в мохеровом капоре с деревенской картошкой в клетчатой, почти Burberry, челночной сумке. Поселилась в Алтуфьево и подалась в торговлю, не смея мечтать о лучшей доле. Москва всесезонно ее раздражает, как быка красная тряпка. Вот и получается, что не любить мой город могут только приезжие. Они свирепствуют и создают нелицеприятный облик Москвы в своих же собственных глазах. Прочие люди не смеют относиться к городу безразлично, пока звучит на его улицах заманчивая музыка безграничных возможностей. Впрочем, у каждого свои провинциальные комплексы.
- Да хватит, давай встретимся, ну пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, - клянчить и канючить у меня получается на редкость ловко.
- Ладно, - милостиво, будто бутылку вдовы Клико откупорив, соглашается Галка, -  можем встретиться послезавтра на Театральной, около Большого, в семь.

Место встречи разлеглось обледенелой дворнягой недалеко от моего первого места работы. Я в очередной раз пожалел, что поторопился уволиться, а теперь не знаю, куда себя приложить.  Ждать на прокалывающем уши, ноздри, пупок холоде удовольствие сомнительное, особенно если ждать Галю. Игольчатый морозец держит меня за руки и ноги. И если руки греть лучше всего, засунув их в трусы, что доказано полоумными зимними рыбаками, то с ногами все гораздо сложнее, я их вообще не чувствую. По случайному совпадению в день нашей встречи осень засыпало искрами снега по самую рукоять. Снег самый лучший психоаналитик. Эта его обжигающая холодность, в горстке выпавшего снега есть ответ почти на все вопросы моей старой новой пассии. Она, правда, не спешит их задать. Ну, где ее нелегкая носит или возит?
Лоснящееся авто с мигалкой и маленьким трехцветным флажком на номере, едва не раздавив мои мысли, из потока ничегосебеподобных выкатилось по грязной каше с Петровки, притормозило подле. Из авто, разбросав колени в стороны, по-утиному, гузкой вперед вылезла Галина, загорелая, в норке поверх заострившихся лопаток. При беглом расчете теперешней стоимости Галины мне сделалось дурно. Я ей об этом так прямо и сказал:
- Мм, недурно, Галина. Где подрумянилась? – и лезу целоваться.
- Мы с Юрасиком вчера с Мексики вернулись, - и отстраняется, видимо, не хочет, чтобы замешкавшийся на перекрестке Юрасик заметил мою телячью нежность.
С Мексики она вернулась. Думает, что была на Мексике и в ус не дует. С другой стороны, теперь понятно, почему мой Париж не произвел ожидаемого эффекта. Явно поблек и кожаный пиджак, которым я хотел покорить ее воображение, даром замерз. Обидно до ледяных кровавых соплей.
- Кстати, Юрасик работает в администрации президента.
Понятно, использует служебное положение, чтобы ублажать свою…Очевидно новый, скорее всего финский, как и подобает стильной московской барышне, мобильник дает о себе знать звуками из сериала, в котором четыре великовозрастных тетки ходят по Нью-Йорку вокруг да около. Это новый любовник, не успев отъехать, выхаркивает из трубки эротические угрозы.  Почему чужой успех ранит меня больнее отлитого свинца?
Гулять по центру я уже сам не хочу, поэтому на ребро встал вопрос куда отправиться. Ни она, ни я не любим черную горькую жижу. Зато любим соответствовать чужим ожиданиям. Меняем себя по кусочкам на ярлыки, шьем вторую шкуру из лоскутов модных тенденций, то есть идем в кофейню.
Мне этого, гАрячего шАкАлада, -  старательно акает моя спутница мальчугану в бабочке, мол, смотри какая я мАсковская.
Не пойму когда в ней успел опериться сноб.
- А Вам?
- Мне?
- Вам.
- Мне чай.
- Черный, зеленый?
- Зеленый.
- С жасмином, без?
- Без.
- Вы с сахаром пьете?
- Нет.
- Лимон?
- В жопу себе засунь, - мысленно похвалил парня, а в слух сказал, - будьте добры.

Дальше прихлебываю едва зеленый чай и стараюсь отмолчаться, поскольку боюсь нагрубить Гале. Ведь меня жутко раздражает ее беззаботное щебетание, ее внешний радостный вид, ее довольствие. Она в полном восторге от себя, в чем не перестает восторженно признаваться. Время от времени в Галины междометия вклинивается сексом из города докучливый Юрасик. Меня начинает подташнивать от слащавого контральто.
- Да-а, сла-адкий мой. И я. Конечно. Целую в носик.
Идиоты придурковатые. А я-то что здесь делаю? Чай прихлебываю? Чай горячий, как сволочь, с легким привкусом прогорклого сена. Я даже язык обжог, после чего выдал:
- После смерти меня сожгут, а пепел пусть бросят тебе под ноги.
- А если я умру раньше тебя? – Галя проявила завидную проницательность.
Конечно, ты умрешь раньше, какие могут быть сомнения. Я тебя прямо здесь своими руками задушу. Даже если Земля остановиться, мы с тобой продолжим целоваться на вытянутых руках плотно сжатыми губами, - пульсирует в голове.
- Тогда пусть бросят в землю, из-под которой ты прорастешь незабудками.
Подался немного вперед, перегнулся через столик и взглядом уперся, а носом уткнулся в проклюнувшуюся через норку, небрежно наброшенную поверх плеч, гиперсексуальность. Все-таки передо мной сидит, раздувая щеки, очень хороший экземпляр, образцово-показательная самка. Метр восемьдесят в холке, холеный организм породистой гадючки. А ведь она всего на пару лет старше меня, из той породы, что живет под девизом: Не мытьем, так нытьем. Оказывается, можно жаловаться абсолютно на все, что попадает в поле зрения, а иногда и то, чего в глаза никогда не видела. Эдакое вечнозеленое недовольство. Не цветет и тем более не плодоносит, но заменяет загубленную на корню самость. Например:
- Официант, почему горячий шоколад холодный, - от негодования даже заокала.
- Остыл, - рапортует бабочконосец.
- Официант, принесите горячий, - мимоходом бросаю парню, сам возвращаюсь к собеседнице, - поверь мне, я лучше автомобиля, квартиры, дачи, круглого счета в надежном банке. Только не спрашивай чем, не то испортишь себе настроение. Пойдем лучше ко мне, а?
- А как же мама?
- Мама в порядке, спасибо.
- Передавай ей привет. Хотя нет, лучше не передавай, она меня не любит.
При упоминании мамы всуе кровь прилила к ушам, а самооценка разбилась на тысячу мельчайших дребезгов. В образовавшийся вакуум хлынула желчь навозного жука, раздавленного сказанным.
- Поцелуй от меня Юрасика в административный ресурс, - я встал из-за стола и двинулся к выходу, оставив собеседницу с гримасой недоумения.
По дороге меня поймал официант со словами:
- Счет кому.
- Ей, - кивнул и был таков, каков был самый крутой парень в кино про двух аферистов.
Пока мы не пили кофе, мимо нас галопом по заспанному Кузнецкому мосту очертя взмыленную голову пронеслась зима, седая кобыла. И декабрь ее разнузданный хвост, из-под которого валится комьями. Эти двое, Галя и зима, из тех, кому все равно. Ненавижу таких. Посему у нас с ними все крайне натянуто: нервы, струны, отношения.
После разговора с Галей я неожиданно полюбил себя. Примирился с внешностью, согласился с недостатками. Гордо стряхнул перхоть с плеч нервным кивком и поплелся восвояси. Брел, костлявые плечи сутуля под приятной кожаной тяжестью вымокшего до последней пуговицы пиджака. Без шапки, без шарфа и перчаток, потому что мамы не было дома, когда я собирался, распахнутый и раздавленный. Едва высунулся из теплого нутра кофейни на улицу, как стужа в кровь расцарапала скулы. Короткое зимнее Солнце, игривый щенок, все еще слюнявило новенький снег, не в силах бросить любимую игру, когда на обратной стороне небесной заплатки появилась луна, оплывший кусок микроволнового сыра, и начала пятиться от меня и Большого театра в сторону. С театром все понятно, но при чем здесь я.
С другой стороны, зачем она мне нужна. Пусть ее обхаживает этот чумной Юрасик. Все равно, она какая-то бревновидная. Можно подумать, что и кровь у Гали деревянная. Давно надо было распилить ей сучковатое колено и набрать полную коленную чашечку березоватого сока.
Бреду в задумчивости приятной, вдруг чувствую, левую ступню жжет. В этом вся жизнь, странная поделка туземца. Еще вчера ее ступни обжигал раскаленный тропический песок, пучеглазые латиносы подливали мохито. Сегодня то же самое с моей делает снег через треснувшую подошву и ни тебе латиносов, кроме швейцара у дверей Арарата, который наповерку оказался татарином, ни тебе мохито. Зато на улице в этот час особенно много нищих. Они деловито снуют между налаченными и неприлично дорогими лошадиными силами. Изредка вместо мраморного профиля из приспущенного бокового окошка вылезает купюра. На нее кидается девочка в сальных рейтузах и синей олимпийке, когда она поворачивается ко мне лицом, я вижу, что девочка с глазами противопехотной мины. Чур меня.
Сейчас меня беспокоит один одинешенек вопрос: как уломать Галю, вопрос откровенно праздный. Ведь внутренне я абсолютно уверен, что рано или поздно, лучше рано, хотя никогда не поздно, Галина примет неверное решение и будет неверна Юрасику. Женская неверность - неверный свет карманного фонарика в пещере. Ты забыл поменять батарейку или она сама села со временем. Женщина тоже очень хочет сесть кому-нибудь на шею, а перескакивать с одной обсиженной уже шеи на другую опасно, можно поломать себе какую-нибудь часть тела. Женщины существа куда более разумные, чем кажется на первый неподготовленный взгляд. Эквилибристика на мужских шеях есть вынужденная необходимость. Женщина вынуждена изменять, в отличие от мужчины, который предрасположен. Галя изменит красиво с размахом. Наденет свое лучшее белье, надушиться до одури и придет одолжить «книжку какую-нибудь интересную почитать», причем впоследствии она будет искренне убеждать себя, что действительно заходила всего лишь за книгой. Все начнется с тонких намеков, легких штрихов. Пока Галя не укусит меня за мочку уха. Это сигнал. Тут уж мы основательно погрузимся в чтение под недоуменные Галины вздохи:
- Бо-же мо-о-ой, ка-ак ж-е-е т-ак?
И всхлипы обиженной кушетки, на которой мы с мамой по ночам обжимаемся.
Не дождавшись внятного ответа от звонка, в замочной скважине торопливо заерзает ключ. Дверь лениво скрипнет, впустит с лестничной клетки несколько кубов морозной свежести и старенькую мамину дубленку. Мама станет растеряно хлопать нас ресницами по голым местам, застав меня и Галю за бесстыдным чтением.
Понабегут репортеры. Воображаю себе заголовки завтрашних газет, бьющих аршинными буквами наповал. Газеты всегда жили за счет напраслины, возведенной в абсолют.
«НЕОЖИДАННОЕ ВОЗВРАЩЕНИЕ» или «ПРАВЕДНЫЙ ГНЕВ МАТЕРИ», Бог знает что, они там напридумывают. Особенно будет кичиться та желтая бульварная газетенка, где ни слова правды.
Либидо отрезало ножницами тупыми садовыми. Итак, впустить Галю домой я не могу. Там мама, чей покой нарушать неможно. Решение тем временем зреет, зреет, наливается соком и падает мне на голову спелым наливным яблоком. Ура, я Ньютон. Мысль моя сравнима по масштабности последствий с изобретением колеса, паровой машины и машинки для интимной стрижки. Воистину на невозможное готов человек, прищемивший ширинку. А идея следующая, надо снять квартирку где-нибудь в районе речного вокзала. Непременно, чтобы речной вокзал. Здесь ухожено и красиво. Если лето, неистово беснуется зеленью парк. Благородно рассыпается на сувениры для смешных заграничных пенсионеров туша речного вокзала. Нынче, когда в прихожей топчется зима и вот-вот нагрянет, как снег на голову, изо всех сил цепляется махина шпилем за хмурое зимнее утро. Звезда, венчающая и здание, и небо, и невыспавшееся, а оттого и хмурое зимнее утро, кажется примерзшей к шпилю в палеолите гигантской снежинкой.
Задирать лапу на каждый фонарный столб брехучим кобельком не совсем хочется, попасть в надежные руки аферистов не хочется вовсе. Буду двигаться к светлой просторной квартире старым проверенным путем через агентство недвижимости..
Агент настроен пессимистично, потому как в силу опыта знает, что разнообразные хозяева не спешат сдавать свою кровную жилплощадь одинокому молодому чемодану без ручки. Я встречаю этих людей в прихожих, и они мне не нравятся. Все правильно, в природе нет катаклизмов, а вот клизмы есть.
- А ты платежеспособен?
- Не понял.
- Где работаешь?
- Нигде, но деньги у меня есть.
- Не ври, - или еще хуже, - не смеши меня.
Ведь, как мне казалось тогда, нет ничего хуже для взрослого самостоятельного мужчины, чем быть смешным. И я бывал резок, насмешничал над кургузыми апартаментами под аренду, после приходил домой и плакал от бессилия.
В один из таких приходов я обнаружил, что мама принесла горький шоколад с большим содержанием какао в яркой красной обертке и вкусно хрустящей фольге. Собиралась вечером предложить мне прикончить лакомство за рюмкой чая. Но пока мама была в минутной отлучке, я сорвал блестящую одежку и зубами вырвал клок. Быстро съел целиком за исключением одной плитки, которую мне до того стало жалко отдавать маме, что я спрятал ее под подушкой до следующего приступа самоуничижения, который по моим подсчетам ожидался вскорости.
Пробую забыть про плитку горького шоколада, которую под подушку положил только минуту назад, а ничего не выходит. Растает сублимированная горечь и примешается к хрусту накрахмаленной наволочки. Сны будут сниться сплошь разбитные, насквозь переслащенные. Не сны, а мечта психоаналитика. Пришла мама уже с другой шоколадкой. Ей, как и мне, видимо, очень хотелось съесть всю шоколадку одной, и чтобы не делиться со мной, она пошла и купила вторую…

Тихая курносая зазнобушка неожиданно вплелась в мою судьбу. Звонок раздался утром, и агент затараторил.
- Есть квартира на Речном. Правда, не совсем квартира, комната. Хозяйка приличная, аккуратная. Если возьмет вас, нужна предоплата за два месяца.
Я поехал смотреть очередной вариант. Живет одинокая женщина в возрасте в замшелой двухкомнатной квартирке на краю географии, к которому я так стремился, на Речном. Я согласился рассмотреть вариант потому, что мне жалко стало себя и надоело рыскать по городу в поисках приличной, но дешевой квартиры.
Вошел в квартиру за хозяйкой, звенящей связкой пожилых ключей. В нос, прежде чем я успел что-либо рассмотреть, ударил горестный запах разгерметизации. Так я впервые, пожалуй, за свою укороченную, как удачная теннисная подача, жизнь оказался на пороге старости.
Люба Сергеевна предложила мне чай и лучшую из двух комнату с большой двуспальной кроватью, платяным шкафом и маленькой тумбочкой. Пара розеток смотрела со стен удивленно, паркет трещал по швам, как весенний лед.
- У Вас клопы есть? – скорее для порядку задался я вопросом. Хотя все в этом доме кричало «Мы здесь!»
Домезозойская мебель. В спальне за шкафом тихо доживает свой век старик пылесос, его ровесники холодильник и плита, смертельно раненые  в прошедших бытовых войнах на последнем гудящем издыхании, столуются на осторожной кухне. Подоконник свернулся калачиком над батареей и греется за чужой счет. На нем уютно разместились банки с маринованным солнечным светом. Приятно бывает поутру разлить жидкий солнечный свет из ополовиненной стекляшки на разбросанные внизу прически прохожих.
Стол кухонный одна штука. Покрыт клетчатой скатертью из Ikea, характерный ярлычок понуро свисает. По столу размазаны нежно-розовые салфетки, какой-то Климанорм в потертой картонке, фарфоровое блюдце с шоколадными конфетами и сколотым краем.
После шоколадных злоключений меня живо заинтересовал хрусткий фантик. Развернул, откусил, а внутри белая начинка. Спрятал в карман, взял другую, тоже с белой начинкой. Третья конфета. Опять белая начинка. Еще один укус и меня стошнит схожей белесой субстанцией.
Любовь Сергеевна Сыч, моя предполагаемая сожительница, компаньонка и преподавательница физики в расположенной неподалеку общеобразовательной школе без внятного уклона в одном лице.
- Живу я одна, родных у меня нет. В следующем году вот на пенсию выхожу. Могла бы еще поработать, да охоты никакой, сплошная неволя.
В разговор неожиданно вклинивается холодильник. Ревнует хозяйку к молодому перспективному, который, глядишь, и новый холодильник купить может. Зарычал как некормленая утроба, уже изготовился к прыжку. Плита подогревает заиндевелый от вмешательства холодильника бульон разговора. Унитаз рвет и мечет как голодный динозавр. Кажется, грядет унитазная революция. Неухоженные санузлы, широко расселившиеся по московским панельным многоэтажкам, злые и сонные скоро будут разрывать в клочья неосторожных охотников за облегчением. Вовсе необязательно выходить на балкон, чтобы услышать, как вторят кухонно-туалетной какофонии вены электропередач. Даже воображаемые линии меридианов за грязным городским шумом натянуты до предела. Подкрути колодки, и они звучно с треском порвутся где-нибудь в районе Сахары.
Тут-то я и почувствовал небывалый прилив нежности к своему старому дому, чего отродясь со мной не приключалось. В манере двоечника, вызубрившего, наконец-то, урок, отбарабанил Любе Сергеевне аргументы за мой переезд к ней. К своему удивлению, ведь переезжать к ней, в мои планы перестало входить сразу, как я вошел в квартиру.
Переезд. Звучит обнадеживающе, ошеломляюще, бодро. Только не в моем случае. Единственной причиной для моего переезда в обшарпанную конуру служит дверь в ванную комнату. Она банально не закрывается. Не закрывается и все тут, хоть ты тресни. Мама патологически любит заглядывать под благовидным предлогом, когда я под еще более благовидным предлогом стремлюсь уединиться в кафельном закутке для известных манипуляций, сулящих нейроновую вспышку сытости и довольства. Ты лежишь в чуть теплой воде с отчетливым запахом хлорки и недобрая судьба на мгновение, о котором не смеешь думать свысока, сменяет юродивую гримасу на леденец.
- Мама, я пере… квартиру снял. В общем, буду жить отдельно, - рассказать о соседке духу не хватило.
- Зачем тебе это нужно???
Поначалу казалось, я глупо променял материнскую верность на чьи-то там сиськи. Потом стало казаться глупым, объяснять любимому человеку, что мне осточертело платить за свое маленькое удовольствие кафельным рукоблудием. Не было дня, чтобы я не опустошал содержимое мошонки в обжигающе сухой и черствый воздух. В такие моменты газовый состав атмосферы вызывает искреннее недоумение. Ну зачем в воздухе так много кислорода? Ох уж этот осточертевший selfсекс 
Имея за спиной проекцию условно собственного угла, я стал посмелее.
- Мамочка, хоть режь меня, тебе нужно с кем-нибудь познакомиться. Найди себе мужика.
Чувство вины неестественно огромное переполняло черепную коробку и делало меня нетерпимым и раздражительным. Запел иную песню, нежели пятнадцать лет назад, чем сам себя покоробил. Земля продолжала вращаться, а у меня ноги вросли в ту минуту, когда отказался от неисчерпаемой материнской преданности первый раз. Вся жизнь это первый раз.
- Как ты не понимаешь, мама, нормальный порядок вещей требует…
- Ты не боишься жить один? – перевела разговор на нежелательную тему.
- Я никогда ничего не боюсь, ведь ты все делаешь за меня.
На том наше общение иссякло. Молча наступали на ноги весь вечер, сталкиваясь лбами на кухне, в коридоре, ванной, долго ворочались без сна, локтями орудуя.
За все следующее утро в мой адрес была отпущена единственная реплика:
- Не забудь мыло и туалетную бумагу.
- Я съезжаю, а ты меня словно в пионерский лагерь собираешь. Не нужно мне все это барахло.
Я обидел маму. Зло и по-детски, от неуверенности, затем спрятался в шкаф, пока она не ушла из дома, чтобы не видеть моих неумелых сборов. Обожаю принцип из детсадовского прошлого: если я никого не вижу, то и меня никто не видит. Оказывается я вылитый хорек, маленький и настороженный, внюхиваюсь в лица и события.

Теперь день изо дня добровольно возвращаюсь в свою новую отапливаемую конуру после долгих прогулок под окнами материнского дома, отчим, а тем более отцовским, он никогда не был, благостно закатываю глаза и впадаю в потребительскую спячку. Приятно, что ни говори, превратиться из пушистого домашнего зверька голодно-холодную самостоятельную копию. Или я не прав?
В чужом доме чувствуешь себя оккупантом традиционно, а что делать, если предстоит жить в чужом доме? На новой квартире непривычно холодно. Зачем переехал, спрашивается? Бесполезно спрашивать, зачем я это сделал. Сам не знаю. Бесплотный червячок кушал мой мозг день и ночь, и заморить его не было никакой возможности, кроме как совершить решительный поступок. Ничего более решительного в голову не лезло. Червячок исчез, зато на его место пришли тараканы. Тьма тараканов.
Каждый отдельно взятый звук, запах, цвет здесь в диковину. Новизна присутствует в эмоциях и восприятии, шокирующая новизна. Отношение к любому логову человеческому материализуется мгновенно, после первых же тактов пребывания. Обитаемое пространство не терпит снисходительного безразличия. Наиглавнейшую роль в восприятии жилья играют запахи, царящие и сопутствующие. Наш пункт приема пыльной грязи и грязной пыли источает амбре лежалых валенок и просроченных обещаний вынести мусорное ведро. Среднестатистическая запущенность усугубляется легкой межличностной прохладцей между мной и хозяйкой.
То и дело проноситься мимо бесхвостая комета по имени Люба Сергеевна, метая горящие взгляды в мою сторону. Тетушка условного наклонения, потомственная бездетная училка. Ведет себя настолько тихо, что не знаешь, жива или нет. Разложена по косточкам в своей запертой комнатке, лелеет надежду пережить ненавистных соседей сверху, которые погрязли в вечном ремонте. Круглый год на линолеуме видны проталины, обязанные своим появлением ее бодрящемуся шарканью.
Родись она лет двести тому назад, ее характеризовали не иначе как чопорной и с охотной вежливостью мусолили надменную бледность руки. Время расставило все по местам яйца, куриц, мух, котлеты, зерна, многое. В том числе и одиноких полудремучих предпенсионерок, грезящих районным дворянским собранием. Одиночество, особенно преклонно-женское, безобразно и естественно. Леденящая беспомощность и заброшенность, предупредительно поддерживающие старость за подагрический локоток, будто последние па классического танца, не поддаются тектоническим сдвигам общества, оставаясь неизменными при любых переменных. Одно верно, горькую пилюлю старости она готовилась принять с библейским достоинством. Но примечательнее всего в Любе Сергеевне был голос. Таким голосом в советских мультфильмах озвучивали отъявленных двоечников, я вообще удивляюсь, как она с таким голосом столько лет проработала в школе.
- Любовь Сергеевна, ко мне сегодня должна девушка придти.
- Никаких девушек. Бордель решил в моей квартире устроить?
По тому, как она подчеркнула «в моей квартире», стало ясно, что ничего путного не выйдет из нашего соседства. Хозяйка окончательно дремучая. С такой каши девичьих грез не сваришь. Остается только умываться жалостью к самому себе. Ведь каждый квадратный метр нашей алтуфьевской двушки выигрывает сравнение по всем статьям.
По субботам я навещаю маму, отъедаюсь на неделю вперед и упиваюсь своей горькой долей. На меня таращатся две невразумительные разноцветные миндалины и требуют разъяснений:
- Что с тобой стряслось?
- Я люблю тебя, мама. Честное слово, -  целую в висок.
Постепенно в наши с мамой разговоры возвращалась былая нежность, теплая и пышнотелая, как первая, утренняя сдоба.
Понимаешь, от тамошнего уюта веет прелым семейным несчастьем, и у меня впереди две подпитых склоки и ворох одиноких вечеров. Я уверен, окажись прихотью случая в съемной комнате француз, мгновенно поблекнет он и самоустранится, не в силах вымолвить хваленую формулу жизнестойкости «C’est la vie». Отчуждение въелось в кожу и беззаботно себе лосниться. Сейчас допью причитающийся чай и отправлюсь восвояси, пока окончательно не пропитался домашним маминым теплом.
Мама понимает, ей даже не надо всего этого говорить вслух.

На второй неделе жития хозяйка, будь она неладна, сломала ногу. И это перед самым Новым годом. Упала по дороге из школы и осыпалась как карточный домик, больше всего переживая за расколовшуюся банку красной лососевой икры, величайшего из доступных деликатесов, которую намеревалась тонким слоем намазывать на ломти свежего хлеба с маслом. Это она не ногу сломала, это она мою судьбу поломала. Так вот непринужденно старушки процентщицы ломают молодые судьбы квартирантов с кондачка.
- Надо было брать жесть. Зачем, дура, стеклянную банку купила? – сокрушалась Люба Сергеевна.
В сломанной ноге она склонна винить дерьмовую погоду, нерасторопный ЖЭК, неизвестно куда пропавший кальций, Господа Бога, любого, в ком недостает пороха, чтобы ответить. Я по мере возможностей стараюсь отталкивать ее мироощущение, хотя  навсегда запало мне в сокровенные мысли. Быть слегка выше среднестатистического мнения о своей персоне. Основной принцип индивидуальной морали – не замараться в собственных глазах.
Опираясь на деревянные костыли, Люба Сергеевна ковыляет по нужде вдоль слепой кишки коридора, где мы нос к носу сталкиваемся. Разойтись нет никакой возможности.
- Простите, извините, - предупредительно, но совершенно неуклюже уступаю дорогу, цепляюсь за костыль и роняю туловище, которое тут же разражается недовольством, на засахарившийся пол.
- А чтоб тебя!
- Вы не ушиблись?
- Встать помоги, бестолочь.
После она долго фырчит и охает в ванной, изредка перемежая себя звуками спускаемой воды.
- Тесновато тут у вас, - скажут близорукие недотепы.
- У нас максимальное насыщение полезной площади, - а у самого слезы наворачиваются от этой полезности.
Немудрено безо всякого волшебного эликсира человеком невидимкой стать, раствориться в собственной желчи.
Пока запрягаешь, время сжирает больший кусок рождественского пирога. Стрелки, как два зазубренных копья, жалят беспомощный циферблат. Одна, тучная и ленивая, неразличимыми шагами вдоль и поперек измеряет сутки. Вторая, шпалистая, в шестьдесят раз проворнее рисует зыбкие шары одночасья. Никудышно живу. Дни стройными шеренгами уходят в пустоту. Особенно остро понимаешь это в канун Нового года.
Небрежно искрятся пластмассовые елки. Прохожие гордо несут на ошарашенных лицах пластмассовые улыбки, заблаговременно извлеченные с антресолей, где они, улыбки, целый год пылились рядом с елочными игрушками и маринованными рыжиками.
Все светиться, танцует, переливается через край. Каждый обязан излучать праздничное настроение. Ты можешь бегать от армии, уклоняться от налогов, тырить мелочь по карманам, подобные биографические вехи лишь придадут значимости в глазах соотечественников. Но не дай тебе Бог появиться на людях под Новый год с кислой миной. Выгонят из стаи и не поморщатся. А кому охота встречать Новый год изгоем? Даже самый отпетый волк одиночка свихнется без редкого, но регулярного контакта с членами презираемой им стаи.
Последним утром старого года показалось, будто мир за окном кончился вместе с первой же метелью. Лишь на обнаженных ветках остались черные тлеющие угли, вороны, поющие московскую песню голода и свободы.
Мама, Галя, хромоножка Люба Сергеевна. Больше мне некому дарить подарки и не на что эти самые подарки приобрести. Мне некуда пригласить горластую компанию, да, собственно, и некого просить об одолжении провести новогоднюю ночь в безудержном хохоте рядом с теплыми ударами обрадованного сердца.
Новый год жестокий праздник с ласковыми замашками и платиновыми запонками. Так я думал пока не схватил Деда Мороза за новогодний шиворот
- Алло, Галя? Приходи ко мне Новый год встречать. Придешь? Спасибо, то есть я хотел сказать здорово. Я тебя встречу у метро. Речной вокзал последний вагон из центра. На машине? Прости, совсем запамятовал.

Мы возились с Галей на пахнущем гороховым супом диване, а в соседней комнате стонала старуха. Не от боли, я считаю, а только бы заглушить наше синхронное наслаждение.
Я не хочу больше жить без Гали. Радость с горечью телесного толка, в которой я стою по горло, захлестывает, проникая в глаза, уши, ноздри. Как проверить подходит тебе человечек или нет? Слизать пот с особо интимного места, если язык щиплет, значит надо срочно разбегаться по разным полушариям, но мы итак живем с ней в разных полушариях. Галя живет в восточном, я в северном.
Про Юрасика я предпочел не спрашивать. Зато узнал много других новостей. Оказывается, пока мы не виделись, Галина заделалась большой ценительницей всего экзотерического.
- Эзотерического! – с усталой привычностью поправляет она меня.
Дожили, влезает в мои собственные мысли со своими ремарками и за меня все решает, то есть как, мы с Галей решили, то есть Галя решила, а я не нашелся возразить, встретить Новый год вместе с Любой Сергеевной. Пошли в магазин, купили ее любимой красной икры. Елку нарядили  старыми, привезенными еще отцом Любы Сергеевны из Германии, где тот служил в западной группировке, игрушками. Подарок купили. Хорошей идеей было бы подарить цветочный горшок. Пустой. Пускай. Подарки надо делать неожиданные до носового кровотечения. Но Галя настояла на фене.
- Ну что она будет им сушить?
- Грибы, - и я опять не нашелся ничего возразить.

Хозяйка подкрасилась, надела черную шерстяную кофту с золотой аппликацией на груди. За столом, наблюдая за сидящими рядом женщинами, мне со всей очевидностью прояснилось, что молодость на фоне зрелой женственности выглядит смехотворно и беспомощно. А Галина в своем маниакальном стремлении к зрелой женственности окончательно обабилась.
- За Любовь во всех смыслах этого слова!
Праздник набирал обороты. Настроение лениво ползло вверх и обязательно достигло бы исторического максимума, когда б не одна елочная игрушка. Она смотрела в новогоднюю ночь глазами родившей меня женщины. Ласковыми, с крохотной серебряной грустинкой в центре зрачка. Кругом мишура и заскорузлый дождик, ничего общего не имеющий со слезами осени. А она мамой смотрит. Совсем забыл ей позвонить. Может завтра удастся?
- Передайте, пожалуйста, хлеб, - Люба Сергеевна сидит рядом с хлебной лоханью.
Предельно вежливо обращаться к некоторым людям также бессмысленно, как лепить пенопластового снеговика. С тем же успехом можно три часа причитать:
- Шторы любезные, занавесьте, пожалуйста, мне окна.
Проще схватить нахалок за подорванные предплечья и запахнуть резким хуком справа. Много позже я пойму, что грубость в любви подчеркивает глубину отношений. Теперь же сижу, злюсь, как дурак, и не замечаю, что она задремала, уронив гладко зачесанную голову на солнечную аппликацию. Галя, спешно собирается и уходит, я ложусь спать на свой прелый, пахнущий гороховым супом, диван, не застелив его.
Что еще? Перспективы на будущий год? Работы нет, семьи нет, любви нет. Есть жареная докторская колбаса, и стрижка полубокс, и головная полуболь после праздничного недосыпа. Я всего лишь неприметное родимое пятно на бугристом теле родного города, но у меня всегда есть шанс стать опухолью, пусть не злокачественной, но зловредной точно.