Яростный стройотряд

...С этими записками, которые обязаны своим появлением моему пятилетнему пребыванию на студенческой целине, у меня прочно связалась одна забавная история. Я тогда жила в Свердловске. Едва из-под пера выходила очередная глава, мы тут же встречались в парке с приятелем – старым целинным волком, и обсуждали написанное. Когда повесть перевалила за половину, мы забыли ее на скамейке. Я спохватилась, уже придя домой, позвонила приятелю: он жил ближе к парку и тут же помчался туда, но, увы, забытой папки на скамейке не было. На всякий случай мы вывесили у входа стандартное объявление о пропаже, не надеясь, впрочем, на успех. А я тут же села за стол и стала восстанавливать пропавший текст по памяти, на что ушло несколько дней. И тут мне позвонил какой-то дядька и сказал, что нашел мою повесть. Через полчаса он заявился, я открыла кошелек, чтобы выдать обещанное вознаграждение. От денег дядька отказался, выпросив альбом художников эпохи Возрождения, лежащий на столе: книги тогда были в большом дефиците.

На другой день мы с приятелем сели сверять текст и расхохотались: совпало все, до последней запятой!

- У тебя что, фотографическая память? – спросил он.

- Ну да! Помню, как школьницей три дня зубрила «Бородино», да и то с мамиными подзатыльниками. Зато до сих пор помню.

- Альбом жалко, - вздохнул приятель, поскольку он же мне его и подарил.

*** …Вообще-то юбку, которую я сшила из отцовской гимнастерки для своей первой целины, следовало бы сохранить как редкий экспонат. Мало того, что она была сшита вкривь и вкось. В довершение ко всему, длинная застежка, начинавшаяся от ворота и переместившаяся на линию талии, напоминала ширинку, что мне, вроде, было и ни к чему. Зато старую офицерскую рубашку переделывать не пришлось – отец мой был того же роста, что и я. Естественно, я выклянчила у него широкий офицерский ремень из настоящей кожи. И вот в таком виде я колесила по всей свердловской области в течение целого лета, и многие про меня тогда говорили: «а… эта девушка в юбке из гимнастерки, ну да, видели». Зато на следующий год мне уже выдали настоящую форму – защитные брюки и такую же куртку: на переднем карманчике красовался квадратик со словом «Пресса» (я работала выездным коррепондентом целинного спецвыпуска областной газеты), а на спине - намалевано краской название одного из моих любимых стройотрядов, куда я часто заезжала. А ездила я, естественно, в основном по мужским отрядам, потому что там приезд девушки, да еще корреспондента становился настоящим событием. Огрубелые парни становились жутко галантными, и иногда даже сталкиваясь лбами у входа в отрядную столовую, предупредительно распахивая перед гостей двери. Я уже не говорю о букетиках полевых цветов, «случайно» брошенных на отведенную мне в женской половине (в отрядах жили и поварихи), кровать.

...- Ну что, «Нилочка», - говорит мне комиссар областного штаба Евгений Викторович, - покажи-ка трудовые мозоли (в каждой командировке я работаю вместе с ребятами, о котором пишу, на «объекте» – изучаю жизнь отряда изнутри). Говорят, ты всю нижнетагильскую зону уже охмурила?

- Почему Нилочка? – обижаюсь я.

- Потому что «нильский крокодильчик» - салага зеленая. - С высоты его сорока с гаком мои 18 кажутся Евгению Викторовичу младшей группой детсада, и он бессовестно вешает мне на уши лапшу, стращая «дикими» отрядами, которые надо обходить за версту, потому как те способны на все – даже на «мокрое» дело.

- Закопают где-нибудь, и следов не найдешь, - убедительно врет комиссар. В то время как, на самом деле, «дикие отряды» - это те же бригады шабашников, только студенческие, которые ускользают из-под всевидящего ока областного штаба ССО (студенческих строительных отрядов) и Обкома комсомола. Тут уместно будет вспомнить, что события происходят в застойные времена, когда все эти партийно-комсомольские структуры невероятно мощны и контролируют абсолютно все и вся. Те же советские схемы пронизывают и студенческое движение. В штате областного штаба ССО главные фигуры – командир и комиссар - креатура обкома комсомола. В зональном штабе ССО – та же схема. Ну и само собой, она же - и в обычном отряде. Комиссар отвечает за политработу: лекции, политинформации, агитки, концерты, общественно-полезные дела. Он – второй по значимости человек в отряде после командира. С этими двумя простые бойцы обычно не «возникают»: отчисление из отряда равносильно отчислению из института (впрочем, так было не везде, в ином отряде общим собранием, бывало, снимали и командира – и этим организованная «буза» отличалась от просто «бузы»). Ну а в «диких» отрядах, разумеется, никаких-таких комиссаров нет: к чему они там, где студенты просто вкалывают, как лошади, чтобы заработать себе денег на время учебы, ведь большинство из них живут в общагах и кормятся в основном картошкой, привозимой из дома.

Ну а теперь оставим эту скучную тему и отправимся в Тавду (город на Урале – Ш.Ш.), где недавно случилось наводнение. К счастью, река разливалась медленно и никто не пострадал. В низинах вода затопила дома по самую крышу. В стройотряды я отправлюсь после обеда, а пока командир Тавдинского зонального отряда предлагает искупаться – день стоит жаркий. Он приводит меня на высокую железнодорожную насыпь, где вода доходит до самых шпал.

- Здесь метра четыре глубины, - говорит он, стаскивая через голову защитную форменную рубашку. – Поплыли к затопленным домам?

Я отрицательно мотаю головой:

- Боюсь.

- А для меня эти купания – уже ритуал, - отвечает командир и красиво уходит стрелой в
зеленоватую от травы глубину. Я сижу на насыпи, обхватив колени руками и пытаюсь представить себе парня, о гибели которого узнала сегодня утром в областном штабе. Его тело доставят завтра самолетом с Чукотки. «Как это дико – уехать на целину и не вернуться, - думаю я. – В прошлом году на целине погибли 59 студентов. Это все равно, что не вернулись два отряда в полном составе – как на войне».

Командир уже подплывает к затопленным домам, оборачивается, машет мне рукой. Я не выдерживаю, стягиваю с себя форму и тоже плюхаюсь с насыпи в воду, поднимая тучу брызг. Вероятно, трава здесь очень высокая, я задеваю ее ногами и холодею от ужаса, представляя, какая глубина лежит подо мной. Но путь назад уже отрезан – я на середине луга, до затопленных домов уже рукой подать.

Держась руками за подоконник, заглядываю внутрь избы. В комнате с отсыревшими обоями плавает пластмассовый утенок, чуть подальше – шахматная доска и рама от портрета. От всего этого просто за версту несет бедой. У меня сжимается сердце. Точно в такие рамы мой дедушка вставлял когда-то пожелтевшие военные фотографии своего сына (моего дяди), которого считал погибшим – от того целых два года не было вестей. Однако, дядька мой – везунчик, дошел до Берлина в составе политуправления армии Рокоссовского и даже был какое-то время комендантом маленького немецкого городка. Потом он вернулся в Минск с целым вагоном трофеев, среди которых были фарфоровые сервизы необычайной красоты, шелковое женское белье и кружевные пеньюары (в них потом расхаживала по дому моя грузная тетка, на которой они сидели, как на корове седло) и даже рояль, который, впрочем, потом продали за ненадобностью. Из всей семьи играть на пианино учили только меня, но это было уже спустя много-много лет.

***

Из командировки я возвращаюсь к концу недели. У четвертого подъезда толпятся старухи – не иначе, кого-то хоронят. Мне не понятен их интерес к чужой смерти. Морщинистые печеные яблоки старушечьих лиц с немигающими глазами, в которых проглядывает неутоленное любопытство: себя они никогда не увидят обложенными бумажными цветами и потому старухи приходят поглядеть на чужую смерть. Я ускоряю шаг и замечаю впереди Люську Мезенцеву. Когда-то она училась в одном классе с моей сестрой.

Единственная дочь, Люська не имела представления, что такое обноски старших сестер. У Люськи первой в нашем дворе появился престижный болоневый плащ, а туфли в 15 лет она носила такие, которые мы видели только в журналах. Родители красавицы-Люськи были убеждены в ее исключительности, но она почему-то не оправдывала их надежд. Предприняв три безуспешных попытки поступить в институт, она пошла работать, смирившись со своим средним образованием. Люськины одноклассницы уже вовсю возили в колясочках собственных детей, а она, по-прежнему, возвращалась с работы одна, только вместо кримплена на ней теперь красовалась уже фирменная джинсовка.

Да бог с ней, с Люськой и ее неудавшейся бабской судьбой. В этот момент я думаю о ее матери. Не знаю, почему, но всю свою боль за неудавшуюся дочернину жизнь, Мезенцева-старшая обратила против нашей семьи. Вначале она не могла смириться с тем, что моя сестра, выглядевшая когда-то пугалом в своих близоруких очках и мешковатых платьях, закончила университет, почти сразу вышла замуж и родила двоих детей. Потом она не могла смириться с тем, что я – самая нескладная девчонка из двора, настоящее стращилище, тоже с первого захода поступила в университет и нередко стою у подъезда с каким-нибудь юношей, в то время, как рядом с ней – Галиной Михайловной Мезенцевой – заметно старится ее собственная дочь, появляющаяся на людях лишь после тщательных косметических ухищрений.

Я иду за Люськой, а в памяти всплывает короткий эпизод: я лечу как на крыльях - меня приняли на журфак! (в тот год было восемь человек на место) У подъезда сталкиваюсь с Мезенцевой-старшей. «Ты в этом году, кажется, школу закончила? – спрашивает она, - куда пойдешь работать?» - «Никуда, я буду учиться в университете. Меня приняли. Вот, иду с зачисления», - меня так распирает радость, что я готова поделиться ею с каждым встречным. Минуту Галина Михайловна остолбенело смотрит на меня и вдруг…хватает мои руки и начинает их целовать: «Умница, умница», - но в ее голосе при этом столько растерянности. Она поднимает на меня глаза, и я вижу в них нескрываемую досаду, боль и…ненависть. Я отшатываясь, выдергиваю свои ладони из ее рук. «Я всегда, всегда знала, что ты умница», - бормочет она, но мне кажется, что в этот момент Галина Михайловна желает мне смерти и всего самого плохого, что только можно пожелать. У меня возникает то же чувство страха, которое я испытывала, читая сказку про пряничный домик у братьев Гримм и я пулей взлетаю на третий этаж. Ну да что об этом теперь вспоминать.

***

В отрядах архитектурного института мне еще не приходилось бывать – я специализируюсь по физтеху.

- Повезло тебе, - говорит мне командир отряда «Зодчие», - сегодня вечером у нас Бокомара.

Вечером на стене отрядной столовой рядом с лозунгами: «Каждому бойцу – по яйцу», «В солонку пальцами и яйцами не лазить!», «Бери больше, кидай дальше, пока летит – кури!» - появляется объявление: «Бокомара! Сегодня весь вечер с нами korrespondent!»

- После сегодняшней Бокомары ты станешь нам сестрой, - предупреждает комиссар, напуская на себя таинственный вид. – Готовься».

Я пытаюсь смутно припомнить значение «бокомары» у Курта Воннегута – когда-то ведь читала.

...Бокомаре предшествует небольшая импровизация, которая начинается с хора цыган. Я сижу на высоком постаменте, куда меня заблаговременно усадили, и таю от удовольствия: парни поют чертовски хорошо. Повариха Люда – в широкой юбке и десятком браслетов на запястьях, подносит мне стакан с водкой и все заводят «Величальную».

Сама Бокомара начинается после выступлений отрядного лошкаря по кличке «Петрович» и гимнастической пирамиды «Слава труду». В столовой неожиданно гаснет свет, все приходят в слабое движение, кто-то берет меня за руку и вовлекает в общий круг. Из магнитофона доносится чуть слышный и незаметно усиливающийся африканский ритм. Под гулкие удары барабана, «зодчие» ритмично движутся по кругу, обнимая друг друга за плечи. В барабанную дробь вплетается соло трубы. Страсти накаляются. Но вот бешеный перестук смолкает и все садятся на пол, вытягивая вперед ноги и соприкасаясь друг с другом босыми подошвами. Теперь слышны лишь редкие одиночные удары в барабан. За три с половиной часа участники Бокомары не совершают ни одного повторного движения, постоянно меняя позы: ноги к центру, ноги от центра и так далее.

- Сейчас тебя будут посвящать, - шепчет комиссар. Едва он заканчивает эту фразу, как меня подхватывают несколько мужских рук и выносят в центр круга, не опуская вниз. Сверху мне видны их запрокинутые лица, трепетный огонек свечи на подоконнике, мечущиеся по стенам гигантские тени. Кто-то приносит клеймо, и на левой пятке у меня расцветает фиолетовый круг с изображением соприкасающихся босых ног в центре и надписью «bokomara».

***

Вернувшись из очередной командировки, захожу в деканат. У меня курсовая на тему «Контакт преподавателя со студенческой аудиторией», и мой консультант – преподаватель зарубежной литературы - назначил встречу. Монахов идет рядом со мной, заложив руки за спину, как арестант на прогулке, и размышляет вслух: «Контакт преподавателя с аудиторией…Ты знала Льва Борисовича Краймана? С кафедры русской литературы. Интереснейшая личность! Студенты были в него просто влюблены! А он – в них. Особенно обожал женскую аудиторию. Кстати, на этом и погорел. Когда одна студентка забеременела от него, она заявила: «Всю жизнь мечтала родить ребенка от такого умного человека!» Но в ректорате ее восторгов не поняли и Крайману пришлось перейти в пединститут. Н-да…, - Монахов вдруг спохватывается, - но это все строго между нами. Извини, я отвлекся от темы работы.

Монахов переходит непосредственно к «теме», а я думаю про себя, что от него, Монахова, у нас в свое время была готова родить ребенка чуть ли не половина курса. Он тогда читал у нас на журфаке курс античной литературы.

- Я считаю, что преподаватель должен обладать определенной долей артистизма, - продолжает свою мысль Монахов, а я вспоминаю, как от этого самого монаховского артистизма вся женская часть нашего курса просто теряла голову. Стоило Монахову появиться в аудитории, как по рядам пробегал сдавленный стон. В дни, когда в расписании значились его лекции, у нас на курсе при всем старании невозможно было найти неподведеных глаз и ненакрашенных губ. Аудитория благоухала всеми оттенками модных в ту пору арабских духов и переливалась всеми красками польской косметики. Иные из моих однокурсниц тайно сопровождали Монахова до самого дома. Стремление заглянуть в личную жизнь кумира порой оборачивалось большими разочарованиями: кто-то увидел Монахова с плохо одетым чумазым ребенком, кто-то разузнал, что монаховская жена родила второго ребенка, причем страшно недоношенного – весом всего в килограмм! Одним словом, ко второму курсу в Монахова были влюблены уже всего три студентки. Кстати, одна из них - Ольга, как раз идет сейчас нам навстречу. Дождавшись, пока я попрощаюсь с Монаховым, она отводит меня в сторону и нетерпеливо выпаливает:

- У Него было такое лицо. Он тебе что, свидание назначил? О чем это вы сейчас говорили?

- О моей курсовой. О чем же еще, - машинально отвечаю я и отмечаю про себя: «Ну вот, для Ольки Монахов все еще Он, а ведь она уже год как замужем!».

...Вечером я иду к своей однокурснице: у Наташки сегодня день рождения. Как всегда, мы исполняем наш коронный номер. Я сажусь за рояль и играю бетховенского «Сурка», а тощая Наташка, с ее мелкими смешными кудряшками и крупными роговыми очками на вечно прыщавом лице, стоит рядом, покровительственно положив мне руку на голову и старательно выводя своим лирико-колоратурным сопрано: «И мо-о-й суро-о-ок со мно-ою…»

В самый разгар нашего веселья появляется 15-летняя Наташкина сестра, вся зареванная. Она сегодня гуляла в компании ребят из техникума, хотя сама еще учится в школе. Маринка заперлась в спальне и никого туда не пускает. Нам уже не до веселья, потому что из-за двери доносятся такие горькие рыдания…Наташка пытается пробиться к сестре, но та кричит, что если кто-нибудь войдет, она просто выбросится из окна.

- Ну ладно, пусть проревется, там разберемся, - решает Наташка, и мы уходим в кухню пить чай. Компания у нас большая, пока все рассаживаются, я теряю из вида Сережку, который считается на курсе моим женихом. «Наверное, покурить вышел», - думаю я и ошибаюсь. Сережка в этот момент находится в спальне (Маринка его впустила) и объясняет 15-летней девчонке, ставшей в тот вечер женщиной в компании подвыпивших подростков из техникума, что нет в мире таких трагедий, из-за которых стоит выбрасываться из окна, или проливать потоки слез. В отличие от нас, он почувствовал, что это – не рядовая ссора с мальчиком и на сей раз с младшей наташкиной сестрой произошло действительно что-то серьезное. Я не знаю точно, какие слова нашел в тот момент наш однокурсник, чтобы успокоить отчаявшуюся девчонку, но ему удалось даже привести ее в кухню, и Маринка пила с нами чай, только была непривычно тиха и молчалива.

***

Разные типы встречаются на целине. Вот, например, Женя Бортник – командир отряда. Обаятельный и свой в доску. При этом – жуткая пройдоха. Доморощенный Остап Бендер в зеленой стройотрядовской форме. Готов переспать с крокодилицей бухгалтершей какого-нибудь совхоза, которая ему в мамы годится, лишь бы «закрыть наряды» на то, что никогда не будет достроено. Ребята выбирают его третий год командиром, потому что знают –отряд вернется с деньгами. После окончания целины Бортник ведет себя как купец: тысяча деревянных жжет ему ляжку. «Представляете, - хвастается он, - взял такси, говорю водителю: «Вези до того столба!» и бросаю ему трешку. А столб в десяти метрах. И он везет, везет, собака!»

Володя Кармацкий – зональный инженер. Дамский угодник, целователь ручек, исполнитель цыганских романсов. Мягкий бархатный голос, вкрадчивые манеры. При этом может быть жутким хамом и оборвать на полуслове девушку в каком-нибудь женском отряде – да так, что ту будут отпаивать валерьянкой.

Леня Задорнов – зональный врач и жуткий стукач. Стучит на всех, просто так, по призванию. Благодаря Лене я лишусь на пятом году целинной эпопеи поездки в Болгарию (делов-то! Болгария, про которую у нас говорят: «Курица не птица, Болгария – не заграница»). Спросите, за что? Помните анекдот про петуха? «А ты за что сидишь?» - спрашивает его лиса в тюрьме, куда ее посадили за плутовство. «За политическое, - гордо отвечает петух, – пионера в зад клюнул!». Ну а меня в Болгарию не пустили за «политический» анекдот – про комсомол. Узнаю я об этом совершенно случайно, на банкете, когда подвыпивший комиссар одного из отрядов скажет мне: «Ты бы осторожнее с анекдотами при Лене. Вот видишь, всех в Болгарию пустили, а тебя нет…»

Кстати, в этом отряде, на банкет которого я впоследствии была приглашена (такие банкеты каждый отряд устраивает в конце целины уже в городе – в каком-нибудь ресторане), я попала в настоящую переделку. Там случился пожар, и я тушила его вместе со всеми.

...Я впервые вижу настоящий лесной пожар. Это зрелище совсем не похоже на то, как его описывают собратья по перу. Никакой стены огня. Один едкий дым, за которым ничего не видно. Я дышу в рукав штормовки и слышу рядом чей-то надсадный кашель. Ребята из «Грея» - чуть правее, «Атланты» - слева. Мы бестолково тыкаем лопаты в землю перед собой, пока кто-то не начинает орать: «Огонь обходит, мать вашу!!!» Около двух часов мы лежим в болоте, уткнувшись лицом во влажный мох: едкий дым лезет в уши, нос и рот. Потом мы вылезаем из болота, отряхивая грязь и обирая с себя тину.

До поселка едем по узкоколейке. Отрядный воспитанник Михрютка, невзирая на чины вроде командира, горланит блатные песни, отстукивая их ритм на спинке сиденья. Его широкая физиономия («за один раз не обсер…шь», как говорят о нем в отряде) – вся в копоти. Полосатая тельняшка зияет дырами. Ну чем не «Путевка в жизнь?» Заметив мой смеющийся взгляд, Михрютка говорит: «Ну и че? Мы на пожаре были или где?» - «Михрютка у нас «ерой», - смеется комиссар, худой, веснушчатый, в круглых очках. Рядом с 90-килограммовым Михрюткой он выглядит настоящим детсадовцем.

После пожара я иду с зональщиками в местную гостиницу, где размещается их штаб и где для меня выделили комнату. Мы все еще пребываем в эйфории и начинаем бросаться подушками, хохоча во все горло. И тут дверь гостиничного номера распахивается и на пороге возникает дежурная. «Немедленно прехратить! – срывающимся голосом кричит она. – Шо ни день – то бои. В прошлом году был штаб как штаб. А эти! Хулиганье! Я вот щас к админисратору пойду, разгонят ваш штаб к черту-матери!»

Зональный командир (третьекурсник физтеха) бесстрашно приближается к ней: «Теть Зин, ну к чему такие страсти. Мы сейчас все уберем. С пожара мы. Устали», - Володя тихонечко подталкивает дежурную к выходу. Она заметно добреет, хотя продолжает по инерции ворчать: «Ка-ак жа, устали оне. Ну, лана, лана, я ничо не видела. Володь, - негромко говорит она, воровато оглядываясь на нас, - одолжи рупь до субботы… Чесслово, отдам». – «Опять?» - строго спрашивает он. Дежурная заискивающе улыбается. – «Смотри, теть Зин, в последний раз», - командир всовывает в ее кулачок мятую рублевку. Я обескуражена переменой ролей. «Запойная она, - говорит кто-то из ребят, - жалко бабу».

***

На сей раз меня посылают в командировку по «сигналу»: в одном из стройотрядов случилось «ЧП» - жуткая драка. Выезжаю ночным поездом и несколько часов ворочаюсь без сна на жесткой полке. В предрассветных сумерках показываются огни «Азанки», лагеря для заключенных. Впечатление жутковатое – «блуждающие» лесные огни на протяжении трех километров. Зона огромная, здесь находится колония строгого режима, из которой прошлым летом бежали триста заключенных: все дороги под Свердловском тогда были перекрыты патрулями. На нижней полке серым столбиком сидит старушка с узелком на коленях. Она села в поезд только что. Возила передачу к сыну на свидание. «Ой, долго ему еще сидеть, родненькому…» - говорит она мне, по-деревенски смахивая слезинки кончиком платка.

Под утро старушка засыпает, а я уже думаю о странных перепетиях целинной любви. Почему-то это либо розовая романтика, либо африканские страсти с разборками, либо торопливые «собачьи» свадьбы. И особенно в мужских отрядах, где девчонок – раз, два и обчелся: поварихи и врач. Помню, как в одном из отрядов меня поселили в комнате, где жили отрядные поварихи, поставив сбоку раскладушку. Заснуть там было совершенно невозможно, потому что двери практически не закрывались. К утру у меня даже возникло ощущение, что поварихи успели обслужить весь отряд. Причем, действо совершалось в кромешной тьме, безо всяких слов. Тишина прерывалась только чьим-то сопением, стонами и мерным скрипом кроватей. Выспаться мне не дали, но я понимала ребят: 30 здоровых, полноценных парней, два месяца без жен и подруг – с кем им прикажете жить – с курами, что ли (отряд строил птичник)?

Вот и на сей раз причина происшествия – обыкновенный любовный треугольник. Двое парней влюбились в отрядную повариху.

…Кстати, она действительно, чудо, как хороша: пепельные волосы, зеленые лучистые глаза. Зовут Наташей. Теперь она покидает отряд.

- Понимаешь, мне стыдно там оставаться, - говорит она мне, - я и в самом деле виновата. В городе у меня есть мальчик, а в отряде я так… ради спортивного азарта решила проверить свои возможности. Вот, дура!

...Слушая Наташу, я думаю: «Это я дура. Сгоняла «порожняка». История выеденного яйца не стоит!»

На обратном пути я ловлю попутку. Шофер попадается веселый: всю дорогу мы с ним горланим песни. А потом начинается проливной дождь, «дворники» бешено крутятся, не успевая очищать стекло. Нам в лоб выходит «такси». Резкий поворот руля и мы летим с высокой насыпи в кювет. Прокрутившись пару раз на дне широкой канавы, «жигуленок» глохнет. Мы выскакиваем из машины и секунду стоим, глядя друг на друга и тяжело дыша.

- Цела? – спрашивает шофер, вытирая тонкую струйку крови со своего подбородка, - а я вот губу прикусил. – Опомнившись, он рывком взлетает на насыпь и грозит в пустоту кулаком, хотя «такси» уже и след простыл:

- У-у! Сволочь! Встретился бы ты мне в городе!

Шофер пробует завести «Жигуленка» - безуспешно. Я смотрю на часы – скоро начнет темнеть, а до города еще добрые сорок минут езды.

- Ты не переживай, - ободряюще говорит мне шофер, - тебя-то я сейчас отправлю, а сам на какой-нибудь буксир подцеплюсь, тут грузовики часто ходят, не то что легковушки. – Он поднимается на насыпь. – Сигай за мной!

Вскоре возле нас тормозит голубой «москвич»: я в форме, а стройотрядников народ уважает. На сей раз мой попутчик – доцент горного института и его пес-боксер по кличке Честер. Возвращаются с дачи.

К восьми я добираюсь до дома. «Тебе звонили из Аркалыка», - говорит мама. – «Что-о????» - не верю я своим ушам. Этого не может быть, мы расстались, причем так резко, как это бывает только в 19 лет – навсегда. Он уехал с отрядом в Казахстан, я по-прежнему на Урале. Ночью я ворочаюсь и никак не могу заснуть. От розовой романтики на губах одна горечь. Вот она и первая любовь…морковь.

...Шестопалов сидит напротив меня, и я вдруг начинаю ощущать какую-то невидимую крепнущую связь между ним и мной. По крыше отрядной столовой уже целый час барабанит унылый дождь, но мне чертовски уютно под этой крышей, когда напротив его глаза и этот идиотский тоненький смех. Теплые волны накатывают одна за другой. Я никого не вижу вокруг и ничего не воспринимаю. На мне уже целое напластование его кратких взглядов, и каждый из них предназначен мне одной. Шестопалов выходит покурить, а я пытаюсь взять под контроль это не весть откуда свалившееся чувство: «Не ты ли находила в этом парне всего два дня назад сходство с обезъяной? Он же жутко некрасив! Что вообще происходит? Не знаю… Не знаю… «А земля поплыла…»»

После ужина вся толпа валит к костру. Кто-то берет гитару. Я взглядом нахожу комиссара «Былины» - он опять сидит напротив меня. Народ поет песни про любовь - о чем еще поют по вечерам на целине! А мне почему-то хочется плакать оттого, что я люблю этого некрасивого длиннорукого парня. Мне кажется, он так же, как и я, слушая сейчас песни, понимает, что это про нас с ним. У меня горят щеки. И костер тут вовсе ни при чем.

...Зеленое-зеленое поле. Игру почему-то не начинают.

- Ну где там Шестопалов застрял! – говорит кто-то из ребят, а у меня внутри все сжимается. Всего два часа назад мир принадлежал нам обоим, а теперь нет ничего. Я сама сказала: «Все кончено», а он только побледнел и промолчал. Я, смеясь, говорю что-то поварихе Валентине, а глаза мои сторожевыми псами бродят по дороге, ведущей к полю, по которой должен прийти Он.

Игра начинается с появлением Шестопалова: он капитан. Ни рева парней, ни свистка судьи, я не слышу ничего. Я смотрю на него. Он бежит за мячом как бог. Развевающиеся волосы, упрямо сжатые губы. Он проплывает передо мной как в замедленной съемке…Невесомый над зеленой каймой поля.

...С игры шел усталый, опустив голову. Не оглядывался.

...В штабе устало ронял слова: «Для меня ничего сейчас не существует кроме парня, который стал калекой и который не знает как ему теперь жить. Да я бы свои ноги отдал ему, сам бы лег под ту плиту, только бы этого всего не было. А ты… ты можешь хотя бы минуту не думать о себе?»

- …между нами все кончено, - мой голос звучит глухо, как сквозь вату…

...с игры шел усталый, опустив голову. Не оглядывался.

- О чем ты думаешь? – спрашивает повариха Валентина, заглядывая мне в лицо сбоку.

...впереди шел он, усталый, опустив голову. Не оглядывался.

...Каждое лето я вижу из окон своей квартиры, выходящих на привокзальную площадь, парней и девчонок в зеленых форменных куртках. Они стоят, образуя полукруг, или сидят на рюкзаках, бьют в бубен и рвут струны гитар, а потом идут «забивать» вагоны поездов. Третий год подряд я приезжаю в Свердловск, хотя живу уже давно в другом месте, и прихожу на главную площадь, где проходит митинг стройотрядовцев, отбывающих на целину. Собираясь туда всякий раз, я знаю, кого встречу, а кого нет. Ошибаюсь я редко. Не приходят на митинг Женя Бортник, Володя Кармацкий, Леня Задорнов. Да и не придут, наверное, никогда. Зато здесь можно встретить Евгения Викторовича - при всех целинных наградах и многих других. Не знаю, может быть, эти записки, последнюю страницу которых я сейчас дописываю, станут эпилогом моих сложных отношений с целиной? Или будет что-то еще? Пока я не могу себе даже представить, что всего спустя пятнадцать лет дочь случайно извлечет из шкафа мою старую форменную куртку со всеми регалиями, полученными за пять целинных лет, и будет разъезжать в ней на «тус-тусе» по всему Тель-Авиву…\\