Очерк по новейшей истории

ОЧЕРК ПО НОВЕЙШЕЙ ИСТОРИИ

(Рассказ дворника)

Двадцатилетию Перестройки посвящается


- Вот ведь болтают люди: Максуд, Максуд. Да не было никакого Максуда. Была обыкновенная воронежская баба, Марьей ее звали. И была эта Марья родственницей самого Андрея Громыко – тогдашнего министра иностранных дел и члена Политбюро. Родство было не близкое, седьмая вода на киселе. Приходилась она ему двоюродной внучатной племянницей. Однако товарищ Громыко никаким родством не пренебрегал, знал, что, если зашатается под ним место; а местом своим он очень дорожил; родственники ему помогут, поддержат в трудный час. Поэтому всех их и близких, и дальних он очень уважал и на хорошие места определял. Марья сама не видная баба была, и определять ее на должность было неудобно, но муж ее Максим представительный с виду был человек, хотя и тихого ума. Вот его-то Андрей Громыко и определил министром то ли коммунального хозяйства, то ли бытового обслуживания населения – все-таки при случае польза.
И была у той Марьи с Максимом дочка единственная, Раиска. Веселая деваха, из тех, что в старину “забавами” звали. Еще маленькая, бывало, все норовила за взрослыми подглядывать, а как выросла, никакого сладу с ней не стало. В разгул ударилась деваха. Отец с матерью и с добром и с дубьем – никакого толка. Гуляет напропад, а скажи что – один ответ: “Я взрослая”.
Намечался в ту пору пленум ЦК КПСС. Событие по тем временам обыкновенное, но Андрей Громыко никаким самым обыкновенным событием не пренебрегал и всегда к нему тщательно готовился. Родственников своих – министров и директоров самолично накануне объезжал и инструкции им раздавал, как им в текущий момент жить надлежит и какую проводить работу в массах. Так и на этот раз было. Добрался Андрей Громыко и до Марьи с Максимом. Поднялся на этаж. Позвонил. Открыла дверь служанка, лицо испуганное: “Здравствуйте Андрей Андреевич, проходите в дом, пожалуйста”. Он ноги вытер, прошел в гостиную; видит такую картину: Сидит этот тихий Максимка у стола, вид у него дикий. Перед ним – горка тарелок и он эти тарелки периодически берет со стола и об стенку  трахает, только черепки летят. Андрей Андреевич на его занятие немного посмотрел и – к Марье. Стукнулся к ней в будуар, в дверь просунулся, глядит, а там еще интереснее картина. Лежит Марья на перине навзничь, нос курносый в потолок, ноздри широкие, круглые – гланды через них видно. Один глаз закрыт, другой открыт – красный и кругами ходит. Рядом с ней вторая служанка хлопочет – лед к вискам прикладывает. - Ну, попал, - подумал про себя товарищ Громыко, – надо назад ехать. Однако вспомнил про дело, остался. К постели подошел, служанку отодвинул, к Марьиному толстому уху наклонился да как гаркнет: “Здравствуй Марья”. Она второй глаз открыла, покрутила им, пока он в соответствие с первым не вошел, увидала дядю, соображать начала потихоньку. На кровати села.
- Здравствуйте, дядя Андрей.
- Здравствуй, Марья, весело у вас сегодня. – Говорит товарищ Громыко.
- Как не веселиться, - та в ответ, - если эта стерва Раиска в гроб вгоняет. Опять где-то целую неделю пропадала. Пришла – страх смотреть.
- Так она уже у вас взрослая, - говорит товарищ Громыко, - я и не заметил, как девочка выросла. Невеста уже.
- Невеста без места, два раза аборт делала – куда взрослей. – Говорит Марья.
- А раз взрослая, - гнет свое товарищ Громыко, - стало быть, замуж ей пора.
- Да кто ж ее взамуж-то в Москве заберет. – Запричитала Марья. – Ее здесь все уж знают, изучили. Она ведь во все стороны от себя наследила.
- Значит, мужа ей надо на стороне искать. – Решил товарищ Громыко. – И ты, Марья, не огорчайся. Самое большее через неделю я тебе хорошего зятя с периферии представлю. Мне с твоей Раисой поговорить надо, а то я вижу, что вы с ребенком говорить не умеете. Ты иди и дурака своего уйми, а то он скоро всю посуду переколотит, кушать не с чего будет, да на стол собери – мне с вами   по делу надо потолковать.
Марья чуток прибралась, вышла, девчонку свою позвала: “Иди, с тобой дядя Андрей говорить хочет”. Потом в гостиную, мужа по щекам отхлестала, чтобы в чувство пришел. Стали они со служанками прибирать да на стол накрывать, дорогого гостя ради. А Раиска из своей комнаты к товарищу Громыко вышла. – Здравствуйте, дядя Андрей. Лицо у нее красное, опухшее, под глазом фонарь – с мамой разбиралась. Андрей Андреевич вроде как ничего не заметил и ласково ей говорит:
- Здравствуй, Раисочка. Вот ведь ты, какая взрослая стала, я и не заметил, как ты выросла. Замуж тебя отдавать надо. Ты, ведь, небось, хочешь замуж? А Раиса ему возражать не смеет – не с мамой.
- Хочу. – Говорит.
- Ну, тогда готовься, недельку дома посиди безвылазно, я неожиданно с женихом могу нагрянуть. Парня я тебе хорошего найду, но только с периферии, придется тебе к нему из Москвы уехать. – Инструктирует ее товарищ Громыко.
- Да я, дядя Андрей, хоть на Луну с космонавтом Титовым готова ехать только бы мне с этими идиотами – это она о родителях своих так – в одном доме не жить.
- Космонавт Герман Степанович Титов говорит на
это товарищ Громыко, - человек женатый и у него дети есть. Мы его семью разбивать не должны, нас за это люди осудят. А тебе я холостого найду, не хуже.
Словом, договорились. Потом пошли, за стол сели. Товарищ Громыко рюмочку
прососал и икоркой закусил. Максиму этому тихому инструкцию дал, что ему в ближайшее время делать надлежит.
- А сам, - говорит товарищ Громыко, - никуда не рыпайся, если изменится что, я сам тебе позвоню. А тот и рад. Всю жизнь чужим умом жил человек.
Через пару дней начинается этот самый пленум, и съезжаются на него со всей великой страны первые секретари, министры и директора – все старцы древние. Когда расселись, в комнате мышами запахло. И был среди них один молодой паренек – второй секретарь Ставропольского крайкома Михаил Сергеевич Горбачев. Почему второго прислали? Потому что замещал первого. А первый в ту пору в реанимации лежал в кремлевской больнице весь проводами да трубками обмотанный. От старости без проводов уже и жить не справлялся.
Леонид Ильич речь по бумажке прочитал про внешнюю и внутреннюю политику КПСС, и про идеологические происки империализма. Старцы, молча ему внимают, глазами только, точно филины, хлопают – не смыслят уже ничего. А молодой этот все постичь норовит, вопросы задает, в каждый горшок плюнуть целится. Понравился он товарищу Громыко. В перерыве велел он своему секретарю документ подготовить и с документом этим к Леониду Ильичу на прием пошел. Заходит. Брежнев обрадовался ему, целоваться полез, потом опомнился. “Чего тебе”? – спрашивает.
- Знаешь, - говорит ему товарищ Громыко, - я ведь только сегодня понял исключительную мудрость сказанных тобой недавно слов о необходимости выдвижения молодежи на важные государственные посты.
- Чего? – спрашивает его Леонид Ильич.
- Эту исключительно важную для нас идею я готов реализовывать в своей каждодневной практике. – Продолжает товарищ Громыко.
- Чего? – Снова спрашивает Леонид Ильич.
- Подпиши-ка вот здесь. – Говорит товарищ Громыко и бумажку свою ему подсовывает.
- А – это можно. – Обрадовался Брежнев, взял да и подписал. Это был указ о
назначении М. С. Горбачева на пост первого секретаря Ставропольского крайкома КПСС, так вот он им и стал.
А потом, когда все в столовой результаты пленума обмывали, товарищ Громыко подошел к товарищу Горбачеву и тихо сказал ему на ухо: “Вы кушайте товарищ Горбачев, а после приема пищи зайдите, пожалуйста, в мой кабинет, мы поговорим о деле”. Тот встрепенулся: “Я не голодный, - говорит, - пошли сейчас”.
Пошли. Впереди Андрей Андреевич шаркает, сзади, как пудель вприпрыжку, Горбачев. Заходят в кабинет; товарищ Громыко сел.
- Садитесь и вы, товарищ Горбачев.
- Спасибо, я постою.
- Ну, стой.
- Вот, - говорит товарищ Громыко, - нравитесь вы мне, товарищ Горбачев. Умный вы парень и по служебной лестнице продвигаетесь быстро.
- Служу, - отвечает тот, - родной Коммунистической партии и лично товарищу Леониду Ильичу Брежневу.
- Это хорошо, - говорит товарищ Громыко, - а только зря все это.
- Как это зря? – опешил тот.
- Да так, зря – говорит товарищ Громыко, - ты вот сейчас первым стал и рад, думаешь, что это только начало, а это, может быть, уже конец и ты на этой должности всю жизнь провисишь, как матрос на веревочной лестнице. А может тебе завтра другой матрос пальцы каблуками отдавит, и полетишь ты вниз на палубу, и – вдрызг.
- Так что же делать? – Спрашивает М. С. Горбачев.
- Опору искать в среде членов Политбюро, - отвечает А. А. Громыко, - вот хотя бы – во мне.
- А как? – Спрашивает тот.
- А так, - отвечает этот, - есть у меня родственница одна, у нее – дочка. Раиса Максимовна - ты ее знаешь, учился с ней вместе – женись на ней – вот я и буду тебе опорой.
- А Горбачев, точно, Раису очень хорошо еще по студенческому общежитию знал, помнил, какие она фортеля выписывала, поэтому нахмурился. Парень он
был деревенский и понятия имел соответственные. Маменька ему с юности внушала, что невеста честная должна быть и прочие сказки говорила, а он тем сказкам верил. Так и вырос чудаком нетронутым.
- Привезу, - думает, - такую жену в деревню, а меня там люди засмеют.
А товарищ Громыко сам деревенский был и сомнения Горбачева хорошо понимал. Вот он и говорит:
- Эх, Михаил Сергеевич, мы с тобой политики. Нам с тобой политику делать надо, а не целок искать. Моя-то, думаешь, лучше была. А еще и еврейка – вот с таким носом. А надо было и – пошел. И ты иди, не пожалеешь. Раиса девка хорошая, а то, что опытная, так тебе же лучше. Ты думаешь, кто тебя на первого рекомендовал. Я рекомендовал. И дальше рекомендовать буду. В общем, думай до завтра, а там – как хош.
Но Михаил Сергеевич до завтра думать не стал, потоптался с минуту, туда- сюда смекнул, махнул рукой и говорит:
- А, ладно, дядя Андрей, была, не была – беру. Но только, если она и дальше будет коники выделывать, то я ей всю морду побью.
- Вот и хорошо Миша, вот и хорошо, сынок, - обрадовался товарищ Громыко, - женись, а там – как справишься. Твоя доля – твоя воля. Зато мы с тобой дров еще наломаем. Сейчас же по телефону Марье позвонил: жди, мол, жениха тебе везу, готовьтесь.
Сели в машину и поехали. По дороге цветы у какого-то грузина купили. Огромный букет, как сноп. Заявились к невесте, а там – дым коромыслом. Готовятся. Зашли комнаты. А там невеста в платье, в макияже сидит посреди залы, как кукла, ресницами длинными хлопает. Фонарь под глазом у нее к этому времени почти сошел. Оставались лишь легкие пастельные тени разных цветов от желтого до фиолетового. Их можно было принять за изысканный макияж, который делал ее простенькое личико еще более привлекательным и милым. И такая красивая она Михаилу Сергеевичу показалась, что он и рот раскрыл. Парень он был не испорченный, к тому же в бореньях за место первого секретаря  пол года баб совсем не видел, не до пустяков было. Дотащил он до нее сноп цветов и под ноги ей бросил. Сам на колени встал, и кольца ей протянул. И ей он тоже понравился, просияла вся. Марья та, как паровоз заревела. Вызвали тут мужика из ЗАГСа. Пришел он со своими бумагами и расписал молодых. И пошел у них пир горой. Три дня гуляли, потом в Ставрополь отправились и там – " ойся ты ойся" еще три дня.
После этого Михаил Сергеевич к своим новым обязанностям приступил. Жить сразу хорошо стали, без ссор. Подходили друг другу во всем. Михаил Сергеевич Раису свою в обиду не давал и языков не позволял распускать, а то было первое-то время. Бывало, соберутся первые секретари райкомов на сходку, после – банкет. Какой-нибудь подопьет и – давай: “А знаешь, у нашего-то Михаила Сергеевича баба прежде весело себя вела”. Так на завтра, смотришь, уж и не первый он, а в райсобесе бумажки выписывает инвалидам на цемент и на шифер, и глаза на людей стыдится поднять. А вечером и домой идти не хочет. Дома баба злющая каркает, как ворона на заборе: “Дурак, дурак, дурак”! Вот и ползет такой в ресторан, потом – в канаву. Хороший пример! Раз, два так сделал Михаил Сергеевич, и все приумолкли. И потом, когда его товарищ Громыко в секретари ЦК продвинул, он и с первыми секретарями обкомов так же поступал. И Раиса совсем при нем изменилась и по человечески себя вести стала, и лишнего ничего уже себе не позволяла.
А там, вы помните, как-то разом перемерли все наши генеральные секретари, некого назначать стало. Тут товарищ Громыко и явил всю мощь своих родственных связей. Половина ЦК на его и Горбачева стороне была. Остальных, кого припугнули, кого уломали, и стал Михаил Сергеевич генеральным секретарем ЦК КПСС, а товарища Громыко он тут же председателем Верховного Совета сделал. И пошли у них дела. Поначалу не понимали люди, куда он их ведет. Все “ура” по привычке кричали. Один только генерал Дуренников понял, куда страна скатывается, и тревогу забил. Да только не слушали его. Он, бывало, бегает по кулуарам, шумит: “Разваливает, ведь, Горбачев все святое, чем прежде жили. Куда идем? За что боролись? Чего молчите? Боитесь чего и кого”? Молчали люди, думали: “Дурак ты, тебе терять-то может и нечего, а нам есть чего”. Он, бывало: “Да я самому товарищу Сталину правду в глаза говорил, а вы перед этим ссыте”. Знали и про то, как он товарищу Сталину “правду в глаза говорил”, был такой случай. Один раз вызвал его товарищ Сталин на военный совет и спрашивает: “А скажите, товарищ Дуренников, как нам дальше вести себя в Центральной Европе. Идти ли нам по пути усиления военной конфронтации или временно ослабить здесь свои позиции”? У генерала Дуренникова всегда один ответ в таких случаях был: только усиливать. “А скажите, товарищ Дуренников, - допытывается товарищ Сталин, - как именно нам усилится в Центральной Европе, исходя из имеющихся у нас в наличии сил. Куда и как нам передислоцировать наши дивизии, что бы был наибольший эффект при наименьших затратах”? А на этот вопрос генерал Дуренников отвечать не мог – ума не хватило. Так он на хитрость пошел.
- Ах, - говорит, - товарищ Сталин, на данном витке развития  сейчас думать
об этом нет надобности.
- А об чем же вы тогда думаете? – опешил товарищ Сталин.


- А думаю я, как и весь наш советский народ, о том, что вы товарищ Сталин – величайший из всех гениев и под вашим мудрым руководством народы мира разобьют оковы и придут к коммунизму вне всякой зависимости от того, куда и как передислоцируем мы наши дивизии. Ура великому Сталину!
Вот такой был жук. Поэтому и прислушивались к нему не шибко. Хотя к Горбачеву
и к его политике  претензии были. За многое хотелось призвать его к ответу. Но боялись. А чего боялись? Волки ведь были матерые. Горы и норы прошли. Ну, товарища Сталина мало кто из них помнил. Но остальных-то повидали. Хрущев, бывало, когда разъярится на их несытое воровство, снимет с себя штиблетину, да как начнет их этой штиблетиной по мордам хлестать, так что красные сопли по кабинету летают. “Я вам покажу кузькину мать, пидерасы”! – Кричит. Больно было, но не страшно. Знали, отходчив. Утомится, штиблетину обует, отсопится и подобреет. Велит ведро водки и кружку алюминиевую принести. И сам кружкой водку черпает, их поит: “Простите, погорячился”. Брежнев Леонид Ильич тот тоже фрукт был. Даром, что целоваться ко всем лез, как педрила. А сам зорко следил за тем, нет ли кого, кто хоть на волос его поумнее. Тех он куда-нибудь в Тмутаракань ссылал на смешные разные должности. Андропов – тот страшный был человек. Вызовет к себе, сидит в очках, как кобра и шипит через стол: “Вы что же, товарищ, думаете, мы на вас управу не найдем? Найдем! Я на закон не посмотрю, если надо, я с вами и без закона управлюсь”. Страшно было, но не так, как при этом. Этот ходит по кабинету, как кот на мягких лапах, а коготочки по паркету: стук, стук, стук. “Не бойтесь, товарищи, времена беззакония ушли прошлое, мы теперь по закону жить будем и, кому что причитается, строго по закону будем отмерять”. А это-то для них страшнее всего. По закону-то и Малюта не сразу бы придумал, что им за их дела полагается. Так он “законом” этим на короткой приструнке их и водил, а они со страху все “ура” кричали. Берлинская стена рухнула, Германия объединилась – ура! Чехословакия от социалистического лагеря отпала – ура, Польша отпала – ура! Варшавский договор развалился -  ура! И доуракались. Грянули события августа 91 года и – все. Запретил Борис Николаевич ихнюю партию и всех их вон выставил, даже без выходного пособия. Тут-то они и опомнились, как терять нечего стало. Собрались в кучу и в ЦК побежали Горбачева бить. Впереди всех генерал Дуренников с красным флагом бежит, искусственными челюстями клацает, как крокодил. “Разорву, - кричит, - в клочья сионистского гада”. Прибежали на Старую площадь, в дом ЦК ворвались. Родной их дом, а там… Там, как орда гуляет. Мебель выносят, ковры обдирают, люстры снимают. “Эту мебель в кабинет господина Ельцина, эту люстру в кабинет господина Чубайса, этот ковер в кабинет господина Бурбулиса” – кричат со всех сторон. Имущество их грабят. Забежали они на второй этаж в кабинет генсека ворвались. Орут, плачут, зубами скрежещут. Секретарь к ним вышел, они к нему: “Где Горбачев”?
- Господа, не орите, - говорит им секретарь, - здесь вам не кабак, а не то я спецназ вызову, они вас успокоят.
- Где Горбачев? – Орут.
- Господин Горбачев еще вчера написали заявление по собственному желанию и отбыли за границу на воды в Баден-Баден. – Отвечает секретарь. – У них супруга нездоровы.
Видят они, что Горбачев и здесь их со всех сторон обштопал. Такая тоска на них напала, что стали они здесь же в приемной друг друга во всем обвинять, а потом и до драки дело дошло. Злее всех генерал Дуренников дрался, и многих от его кулаков к Склифосовскому свезли.
Да, детушки, много воды утекло с тех пор. Многие из них уже померли. А которые одумались, выкопали из земли горшки с монетами и в коммерцию подались. Большими миллионами сейчас ворочают. Генерал Дуренников в смирительный дом попал, долго сидел потом выпустили. Да только он все такой же: все по митингам бегает, да за Советский Союз шумит.
Вот так-то оно и было, ребята-братцы. А вы: Максуд, Максуд. А никакого Максуда и не было вовсе.