Ожидание чуда 2

 8.
 
   В моем плотном графике, заполненном пустотой и добыванием денег - в шесть тридцать подъем, пятнадцать минут на завтрак, двадцать на душ, пять на одежду, тридцать на дорогу, четыре пары со студентами, обеденный перерыв сорок минут, тридцать две на дорогу до издательства, полтора часа там, сорок минут до студии, съемка до девяти тридцати, монтаж и проявка до двадцати двух пятидесяти, сорок минут на дорогу домой, чашка кофе перед сном и отбой в двадцать три сорок пять… - все-таки было время на самое любимое занятие еще со времен далекой, покрытой пылью юности. Забавно, находилось даже время и желание острить…
  Любимым оно было потому, что позволяло отключиться от того, что заполняло голову, мозги, сбросить напряжение сумасшедших дней, почувствовать себя не лошадью, запряженной в плуг, а человеком, которому некуда спешить, который может позволить себе полежать в теньке под развесистым деревом…
  На самом деле одна из немногих вещей, которые меня пугают, - что когда-нибудь наступит такой момент, когда мне не нужно будет спешить. Для меня это может означать только одно - что я опоздал.
  Я находил несколько часов в неделю - обычно два, три, не больше, - чтобы попасть в спортзал, потягать железо, попрыгать на боксерском ринге с перчатками. Наверное, этому я обязан (ну если конечно не принимать в расчет бешеного распорядка моей жизни и практически полное отсутствие нормальной еды в рационе) все еще неплохой фигурой, хотя мне уже… да, черт возьми, мне уже тридцать два. Большинство моих товарищей по детским играм давно превратились в солидных, пышущих уверенностью и надежностью, внушающих уважение, тяжеловесных мужчин, облаченных в мешковатые пиджаки, чтобы скрыть обвисшие мышцы и заплывший брюшной пресс… жуткая перспектва! Смешно, что все они оправдыаются отсутствием времени - это при девятичасовом рабочем дне и бане три раза в неделю…
  - Привет, - Жанка заученно улыбнулась мне. Не так мило, как постоянному клиенту, но и не так поверхностно, как новичку. Я растянул губы в ответ, кивнул. - Давно тебя не видно.
  - Работа, сама понимаешь, - пожал плечами. Стандартная формула. Откуда же ей знать, ведь ее работа - это прыгать под музыку с гантельками по полкилограмма и веселым голосом командовать группе здоровья приседания и махи.
   - Похоже, сегодня я с тобой работаю, - она тряхнула длинным хвостом, стянутым на затылке, и широко улыбнулась. Зубы у нее были белые, большие, аккуратные. Прямо фотомодель, фасад правильный до одурения… - Моя группа здоровья халявит в полном составе.
  - Э-э-э… - протянул я. Да уж, выбрал свободное время в своем графике… - Ну вообще-то я бы хотел…
  - Идем, нагружу тебя так, что завтра не поднимешься! - задорно засмеялась она.
  Я итак по утрам напоминаю истоптанный слонами мешок с хрусталем… Ладно, чего уж…
  Жанна, профессиональный дипломированный инструктор по фитнесу и аэробике, была красивой высокой девушкой, обладающей проницательным взглядом и надменно вздернутыми бровями. Странно, но уже после десяти минут разговора с ней начинало казаться, что она накинула на тебя какое-то одеяло, теплое и уютное, и, словно наседка цыплят, готова укрыть от любой напасти. Эдакая мамочка-защитница…
  Мне никогда не нравились такие дамочки. Если такая женщина красива, поневоле чувствуешь себя ущербным, что она пытается взять над тобой, взрослым, самостоятельным, сильным мужчиной, опеку. Ну а если нет - тогда ее становится жаль, как жаль иногда бездомных грязных детей, которых приласкать противно, а равнодушным остаться нельзя…
  В любом случае, смотреть на нее было приятно. С такой внешностью она не могла остаться незамеченной - слишком… яркая. Вот именно, яркая. Не красивая, а именно яркая. Как радужное пятно на темной стене.
   - Ты Марика давно видел?
   Я аккуратно положил штангу на держатели и выпрямился, сев на скамейке. Помассировал плечо и, смахнув со лба пот, покачал головой.
  - Где-то с месяц назад. А в чем дело?
  - А я вчера… - неопределенно ответила она, добавляя вес на штангу.
  Марик, один из моих старых друзей, психоаналитик по образованию, сестра милосердия по призванию, целиком положительный, весь правильный - от характера, уживчивого и твердого, привычек, необременительных и вполне простительных, до внешности, аккуратной и приятной, - никогда не совершал эпатажных выходок или импульсивных поступков. Если он ставил перед собой цель, то цель эта была реальной, к которой он шел медленно, как эстонец, и неуклонно. Его жизнь, прошедшая перед моими глазами, была тщательно распланированной и лишенной эмоциональных взрывов - он никогда не приходил за советом, его нельзя было увидеть растерянным или опустившим руки. Всегда, даже в самые трудные для него времена, его взгляд был твердым и решительным, а голос неторопливым и выверенным.
  Как-то он забрел сюда вместе со мной и, насколько я понял, теперь часто тут зависает…
  - А в чем дело?
  Жанка пожала плечами. Плечи у нее тоже были красивые - будто из камня вырезанные, твердые и вместе с тем очень женственные.
  - По-моему, у него проблемы…
  - У Марика?! - я едва сдержался, чтобы не рассмеяться. У Марика не может быть проблем по определению. Это Марик, от него неприятности просто отскакивают, как капли воды от раскаленной сковородки. Если уж на то пошло, у него просто нет времени на собственные проблемы - как нет времени обращать на них внимание, так и нет времени на их решение и, в конце концов, просто-напросто на их создание… - Ты ошибаешься. Может быть, просто приступ хандры.
  Жанка покачала головой - ее волосы легко взлетели сначала за одним плечом, потом за другим.
  - Последние несколько месяцев я вижу его куда больше, чем ты. И по-моему, я стала понимать его лучше, чем многие его старые друзья… - при этих ее словах я нахмурился. Камень в мой огород… - И я говорю тебе - с ним что-то случилось. Я понимаю, мы с тобой едва знакомы, - это точно, на «ты» мы перешли всего около месяца назад, - и рассчитывать на твою откровенность с моей стороны будет по меньшей мере глупостью, но все-таки он друг нам обоим, и, я думаю, тебе это должно быть небезразлично.
  - Мне это небезразлично. - Коротко ответил я. Потом подумал и добавил: - Я попытаюсь поговорить с ним. Хотя очень неуверен, что это может как-то помочь…
  Она кивнула. Не поблагодарила - странная девушка, просто кивнула, словно это было само собой разумеющимся. Как будто в порядке вещей обсуждать с практически первым встречным состояние близкого ей человека - конечно близкого, не слеп же я…
  Странная девушка. Все в ней странное - и характер, и внешность, и профессия. Странное и все же красивое, несмотря на такую нестандартность…

 9.

  - Уйди! - крикнул он. Заложило уши - такой пронзительный, звенящий был звук,    словно он вылетел не из мужского горла, а из женских уст. И вместе с тем в нем было столько боли, столько горя, что одно это коротенькое словцо сказало куда больше, чем мог бы длинный красочный выразительный монолог.
  - Уйди… - прошептал он, падая на колени. Длинные пальцы обхватили голову, скрылись в рваных прядах пепельных волос. Мелко дрожащие плечи на фоне темной стены, согнутая спина, опущенное лицо - отчаяние, дикое, невыразимое отчаяние, боль и бессилие.
  - Уйди… - глухо, едва слышно, одними губами проговорил он, подняв лицо и глядя прямо перед собой, не видя ничего, синими стеклянными глазами. Ладони, сжимающие голову, закрыли уши - не слышать, не слышать ничего, что она может сказать, может возразить, нет, не слышать, не слышать…
  Она не уходила. Она тихо подошла к нему сзади, хрупкая, тонкая, прикоснулась к его плечу, скользнула ладонью по его щеке, обхватила тонкими пальцами  его запястье, осторожно отвела руку от лица - с нежностью и теплом, которые невозможно было сыграть. И не выпуская его руки, тихо опустилась на колени, обняла его со спины, прижалась бледной щекой к его плечу…
  - Я уйду…- начала было она, но он резко вскочил на ноги, отшвырнув ее руку от себя.
  - Макс, в чем дело? - режиссер поднялся с третьего ряда зрительного зала; его лицо было рассерженным, он с трудом сдерживался, чтоб не закричать. - У нас премьера через три дня, что ты себе позволяешь?
  Макс не отвечал - он кинул на актрису быстрый злой взгляд, ссутулившись, прошелся по сцене. Его нескладная худая фигура, облаченная в затертые джинсы и льняную рубашку, вырисовывалась на фоне черного занавеса силуэтом богомола.
  Актриса принялась ломать пальцы.
  - В чем дело? - уже спокойнее спросил режиссер, кинув на нее мимолетный взгляд. Губы девушки прыгали, глаза предательски округлились - сейчас начнется плач…- Эта сцена у тебя отлично шла! Ну что тебе не так? - он злился; Макс никогда раньше не капризничал, делал то, что говорили постановщики, а тут на тебе!.. - Ты боишься, что ли?
  Макс остановился на краю сцены. Медленно засунул руки в карманы джинсов, посмотрел под ноги, потом качнулся на пятках, и, глядя в глаза режиссеру, глухо сказал:
  - От нее пахнет мятой.
  - Так. От нее пахнет мятой. - Режиссер подошел к сцене, подманил жестом актрису, спросил, когда она, всхлипывая, подошла к нему и наклонилась: - Дай-ка понюхать. От тебя пахнет мятой?
  - Александр Иванович, я… - тоненько всхлипнула девушка и разревелась.
  - У тебя что, аллергия на мяту? - Александр Иванович резко развернулся к Максу, его низкий голос раскатисто прокатился по залу. - Какого, не при дамах будь сказано, хрена тебе далась эта мята?!
  - Никакого, - Макс прищурил глаза. - Никакого.
  - Так что ты тогда тут устраиваешь?!
  - Ничего, - он закрыл глаза и глубоко вдохнул. Потом выдохнул и продолжил: - Если она будет есть эти чертовы мятные конфеты перед спектаклем, или меня, или ее придется заменить.
  Александр Иванович молчал, наливаясь краской. Девушка рыдала. Макс качнулся на пятках еще раз и развернулся к кулисам.
  - Черт с тобой… Оля, никаких мятных конфет перед спектаклем. Продолжим со слов…
  Мне никогда не нравилось снимать динамику. Но за эти фотографии с репетиций администрация теарта пообещала неплохие деньги - и я снимал, снимал, снимал, запечатлевая на пленке театральные ссоры.

 10.

   «Небо было таким прекрасным, таким совершенным, каким его могли создать только боги. Ни один художник никогда не смог бы нарисовать его, ни один поэт никогда не описал бы это, человеческая фантазия, даже в своем умалишенном полете под веянием мгновенных ассоциаций, никогда не представила бы себе все великолепие и буйство красок, отразивших от самого дна и до ярчайших верхов счастье быть богом. Или демоном - потому что разве могли бы быть боги так жестоки, чтобы создать такую совершенную красоту и не дать человеку слов описать ее, и он, захлебываясь и задыхаясь от желания, тысячекратно более сильного чем даже половое влечение Фрейда, жаждал всей своей трепещущей и многократно умирающей и воскрешающей душой только одного: разрезать о лишенные выражения мысли, в которые превращались обрубленные, мертвые, пустые и плоские слова, свои тонкие запястья и ломтями втянуть в свои вены это небо, чтобы оно, растворившись в отравленной и уставшей быть человеческой крови, осело мягким вкусом совершенства, соединенного экстазом счастья и апогеем боли, на языке, разъедая сознание и душу…
  Только в большом городе можно увидеть прекрасное небо. В большом городе нет ничего, более красивого, чем небо…»
  Я перелистал несколько страниц. Буквы еще мазались типографской краской, бумага была желтой, хрустела на сгибах, и мои пальцы оставляли на ней блеклые серые разводы.
  «Когда я затыкал пальцами в метро уши, я слышал, как шумел морской прибой, почему-то рвано и слишком быстро, словно он резко и с ненавистью выбрасывал на серый холодный песок обломки айсбергов. А прислушавшись, я видел, как под моими ногами с шорохом терлись стальные колеса вагона о длинные блестящие рельсы, которые единственные привязывали этот бегущий в никуда между двумя земляными стенами поезд к реальности.
  Хотя мир и сжимался до размеров вагона, выкрашенного в синей цвет, и я ясно понимал, что реальность заканчивается ровно там, где пластиковое толстое стекло закрывало дырки в стальных боках поезда, я почему-то не боялся. И думал, что метро отлично лечит от клаустрофобии, ведь, стоило только подумать бы нормальному человеку, что около часа своей жизни каждый день он проводит под землей, на глубине нескольких метров, в хрупком стальном вагоне, окруженном со всех сторон тоннами земли, и связывает его с миром только горящий под потолком свет… Но почему-то никто не боялся - и поэтому не боялся я, хотя и знал, что за пределами этого вагона нет ничего, что мир заканчивается ровно там, где закрываются двери…
  А когда двери открывались, взрывая ткань другого мира, где я проводил большую часть своей жизни, и я, вместе со всем потоком спешащих куда-то потенциальных кандидатов в дурдом, летел вверх, прочь из спасительного мира метро, где все было предельно ясно - кроме тех моментов, когда поезд медленно тащился в узком перегоне между станциями и поневоле становилось страшно: вдруг что-то случилось с машинистом? Вдруг мы навеки потерялись этой синей гусеницей под землей, и никак теперь не выбраться из ее нутра? И эта вырытая могила и станет для нас нашей могилой?.. - я не вспоминал о морском прибое, хотя и видел эти обломки айсбергов, выброшенные наверх…
  И когда я пытался, стоял под расцвеченным чувствами небом большого города, сказать что-то своему другу об этом прибое, о кусках айсбергов, о стальных нитях рельсов, бегущих через сотни миров... глядя на огромный обломок ледяной горы, вспарывающей где-то за километр от меня свинцовые тучи этого неба - 15 корпус технического университета, последний выброс архитектурного мастерства агонизирующего совка, уже сходящего с арены, но не желающего уходить бесследно…- друг смотрел на меня глазами быстроного оленя и говорил: «Пелевинская Желтая стрела?»;  и стоило ему произнести эти слова, как я, сам мучимый этим вопросом, вдруг понимал - нет, никакая эта не Желтая стрела, и как ни крути, не скажешь об этом, ни словами, ни книгами великих мастеров великого жанра, это просто надо услышать, надо увидеть, что за прозрачными стеклами вагона нет ничего, и прорублены эти стены для того, чтобы каждый мог видеть - там ничего нет. И не боялся, что на него обрушится многотонная крышка земляного гроба.
  Потому что там нет ничего - ни за мелькающими полосами земляного туннеля, ни над полукруглой покатой крышей, ни под вздрагивающим полом, раскачивающим сонных пассажиров в такт скольжению стальных колес по стальных нитям…»
  Подарочный экземпляр книги - с подписью поперек черно-белой фотографии на втором листе, с фразой в духе «ценю, люблю и уважаю…» - лежал на столе. Прислонясь плечом к стеклу, на подоконнике восседал сам автор - и хотя фотография, сделанная мною же, изображала его далеко не в лучшем виде (встрепанные волосы, уставший взгляд, трехдневная щетина), сейчас он сам казался ее бледным слепком. Судя по мешкам под глазами, которые не могли спрятать узенькие продолговатые очки, и сиплому голосу с утра, вечерок у него выдался приятный. Презентация какая-нибудь, наверняка…
  - Спасибо, - кивнул я, прихлебывая кофе. - Удосужился вспомнить.
  - Хэй! Я, между прочим, твоя фамилию поместил. В титрах, так сказать…
  Я усмехнулся. Смешной человек, уверенный, что все дело в наличии - или отсутствии - одной-единственной строчки на последнем листе. Хотя, может быть, для кого-то это и важно…
  - Что ж… Полистаем. Если хотя бы половина из этого, - я кивнул на книгу толщиной в пачку сигарет, - написана так же приятно, как те несколько страниц, что я прочел, то я горжусь знакомством с таким человеком.
  Он засветился. Еще не испорченный похвалами критиков и безумной популярностью своих фантазий, ценил мнение каждого - даже абсолютно чуждого литературе человека. Интересно, а через пару-тройку лет - при такой скорости написания это еще четыре-пять новых бестселлеров - он так же будет светиться от простого замечания соседа снизу?
  Сосед довольно раскурил сигарету, уставился в окно. Табачный дым, выползая из его ноздрей, скользил к форточке. Хм… Если бы еще убрать свет, точнее, чуть-чуть его перенаправить…
   - Такую телку вчера отхватил!.. - его лицо расплылось в довольной ухмыле. Я поморщился. Кому что, а Данаидам бочки…
   Слушая подробности вчерашних приключений, я сделал несколько снимков. Должно получиться неплохо; сосед, несмотря на жестокое похмелье, явно наслаждался жизнью.
    - А это что? - вдруг прервался он на полуслове. Я проследил за его взглядом.
   Вот черт…
  В последнем конверте из больницы лежало несколько проспектов - классические пансионы, реклама закрытых лечебниц, два-три листка с новыми препаратами - и брошюра, которую, в принципе, рассылать было уже поздно. Как всегда, я оставил содержимое на полке, рядом с радио…
  Сосед уже стянул стопку и, прежде чем я сообразил, что лучше бы ему этого не видеть, уже прочитал название брошюрки. Сначала улыбнулся, а потом…
  - Ни фига себе! - присвистнул он. Окинул взглядом рекламу лекарств, вздрогнул, быстро посмотрел на меня - в его взгляде был и страх, и сочувствие, и даже брезгливость… - А я-то думаю, чего ты баб не водишь… Ты что, реально болен?
  Я дернул бровями, уже успев взять себя в руки.
  - Нет. Просто временно оплачиваю счета одного очень хорошего друга.
  Дальнейших расспросов не последовало. Вот и хорошо…
  - Дороговато же он тебе обходится… Одуреть, за какую-то баночку с пилюльками три штуки баксов! На сколько ее хватает?
  - На месяц примерно. - У соседа глаза стали круглыми и злыми.
  - Мой тебе совет - ну на хрен таких друзей. Сам подцепил эту гадость - пусть сам теперь и страдает! Таких не лечить надо, а отстреливать, чтоб других не позаражали!.. И какую наглость надо иметь - попросить кого-то платить за него бешеные бабки!
  Я скрипнул зубами. Ладно, пусть так. Каждый имеет право на собственное мнение. Хорошо еще, он не знает, во сколько мне обходится ежеквартальное обследование Ноэ…
  - Я тебе говорю: этот твой друг тебя в такую яму загонит, потом не выкрутишься. В долгах будешь по уши, он-то тебе денег точно не вернет!
  Я молчал.
  Не загонит - уже загнала. Не в долговую - мои средства позволяют мне, потуже застегнув пояс, покупать эти баночки со сказочно огромной ценой и оплачивать ее трехнедельное пребывание каждые четыре месяца в специальном заведении. Но эта яма, в которой я сейчас, еще хуже, потому что из нее уже не выбраться. И, похоже, она вполне может стать моей могилой…
   Кто из нас кого держит? Она меня тем, что не соглашается быть со мной и не хочет уходить из моей жизни - или я ее, боясь поменять что-то в худшую сторону и потому не говоря ни слова о своих чувствах к ней, продолжая оплачивать эти идиотские счета?..

11.
Ну вот, конечно… Очередной репортер…
  А что еще я могу подумать, когда, появившись на своем рабочем месте - на своем третьем рабочем месте, где занимаюсь не слишком-то прибыльным и совсем не престижным делом - версткой разворотов какого-то мелкотиражного журнала… - нос к носу сталкиваюсь с красивой молодой девушкой с горящими глазами и улыбкой уверенного в себе человека? Да если в руке у нее еще и блокнот с остро заточенным карандашом - хотя кто ими сейчас пользуется?..
  Ненавижу репортеров. И интервью давать не люблю - особенно незнакомым. Никогда не знаешь, что увидишь в этой статье после выхода издания - может, от твоих слов останутся только падежы, да и те не все…
  Девушка улыбнулась мне и заспешила навстречу.
  Ну вот, готовьтесь к отступлению или вежливым словам вроде «к сожалению, совершенно нет времени»
  - Простите, не подскажете, где мне найти главного редкатора?
  Я едва успел сдержать уже сорвавшееся было «извините, я страшно занят» и несколько удивленно показать рукой в сторону лестницы. Лишь потом, замешкавшись, пробормотал:
  - А зачем он вам?
  - Я по поводу вашего сайта…
  Тьфу ты черт, опять чуть не ляпнул: «У меня их уже навалом…» Да уж, слишком ты на себе замкнулся, Дель, в этом мире есть еще и другие люди…
  Просто с утра уже успели достать… Четыре звонка - и все около шести утра, пока я еще не ушел, - от журналистов настроили на определенный лад. Какое-то у них сезонное оживление, похоже… «Продвигаем культуру в массы», как сказал кто-то шибко умный, зайдя на мою лекцию в надежде продать билеты на спектакли второсортного театра…
   А вот и он, мой рабочий кабинет… Крохотная комнатка - меньше, чем чулан в моей квартире… Стол, шкафы с подшивками, фотографии на стенах, разбросанные повсюду гранки…
  Рутина.
  Как и вся моя остальная жизнь…
  - Здравствуйте, я ищу… О, так это вы?
  Я оторвал взгляд от работы, вскинул голову. Понадобилось секунд двадцать, чтобы сообразить, кто стоит у открытой двери. Та самая девушка.
  - Я. А кого вы ожидали увидеть?
  Она улыбнулась и неопределенно пожала плечами. Сделала шаг внутрь - легкий невесомый шаг крохотной ножкой в аккуратном ботинке - и прикрыла за собой дверь.
  - Ваш редактор велел согласовать дизайн с вами.
  Я кинул быстрый взгляд на стол, заваленный фотографиями и текстами, и, подумав мгновение, сдвинул их в сторону. Десять минут, которые она займет у меня, ничего не решат…
  - Присаживайтесь.
  Она кивнула, одним движением скинула с плеча рюкзачок на стул с прямой спинкой, аккуратно сняла длинное пальто, пристроила его на вешалку. Девушка была молода - лет двадцать-двадцать три, вся какая-то хрупкая, нежная, как цветок. Даже мешковатый джемпер, свободно ботающийся на узких плечах, не мог скрыть этого, хотя вельветовые брюки были подобраны хорошо и красиво сидели на ее длинных ногах.
  - Сразу предупреждаю - я ничего не понимаю в сочетании цветов и форм, - быстро проговорила она, доставая какие-то бумаги из своего рюкзака. Затем пристроилась напротив меня и, плюхнув стопку на стол, улыбнулась: - Так что полностью доверяю всем вашим рекомендациям.
  - Зачем же вас тогда прислали? Компьютерный дизайн, насколько я понимаю, все-таки предполагает определенную художественную подготовку. - Получилось резковато. Ну и ладно, у меня нет времени нянчиться  с каждым отосланным ко мне человеком.
  - Ваш редактор любит экономить, - ничуть не смутилась она. - А наша фирма предоставляет услуги по одной из самых низких цен. Как раз потому, что в штате нет дипломированных художников.
  Я хмыкнул. Точно, экономить он любит… Правда, не на мне - иначе я бы тут не остался.
  - Ну, давайте посмотрим… У вас уже есть какие-то предложения?..
  Я ошибся - на нее ушло куда больше десяти минут. Не могу сказать, что время оказалось потраченным впустую.
  Девушку звали Юля, в ее возрасте я не ошибся - она училась на четвертом курсе. Собеседником Юля оказалась приятным, с чувством юмора, расоплагающим к себе и спокойно выслушивающим резкие, неприятные замечания, которые я все-таки иногда не успевал сдержать на языке. 
   С ней все было как-то легко; легко говорить, легко смеяться, легко молчать. Глянув на часы, я вдруг заметил, что прошло уже два часа - и с удивлением понял, что ничуть не жалею о потерянном времени…
  Мы говорили о чем-то, о жизни, о людях, о погоде… Мы говорили о смерти - и о том, что все хорошее обязательно перевешивается плохим…
  Она возразила мне, вынув из рюкзака небольшую книгу толщиной с пачку сигарет, обернутую белой бумагой. Я глянул на титульный лист - и не знал, улыбнуться мне или нахмуриться…
  -  Знаете, милая девушка, я редко вспоминаю время, когда был ребенком. Может быть, за излишней давностью лет… Но все же помню, как еще тогда, раньше, удивлялся: почему все сказки хорошо заканчиваются? А сейчас, уже прожив немало лет на этом свете, понял: потому что это сказки.
  Я увидел, как ее бледное лицо с просвечивающей кожей изменилось - запах удивления, легкого, непонятного, с улыбкой, без ямочек, как предыдущие, с чуть приподнятыми полукруглыми бровями, с грустыми глазами, похожими на два бледно-голубых сонных фонаря за затуманенным осенней изморосью стеклом…
  Незнакомое ощущение врезалось в мой висок. Я опустил глаза - на моих дрожащих желтоватых пальцах лежала ее маленькая, узкая ладонь, с короткими полированными ногтями.
  Я снова посмотрел в ее утонченное лицо. Она ничего не сказала, но по ее глазам я понял, что мне не нужно ничего добавлять или объяснять, что она видит, почему я сижу здесь, в маленькой комнатушке, разбросав по столу скомканные снимки, может быть, не видит до конца,  не все, но и того, что она рассмотрела хоть что-то, оказалось достаточно.
  - Я могу сделать вам один подарок. - Я улыбнулся ей. - Хотя вы, возможно, станете проклинать меня за это. Вы ведь их тех, кто живет сказкой.
  Она смотрела на меня, как щенок, непонимающе, но искренно. Я не мог удержать улыбку, она расползалась по моему лицу, когда я постучал пальцем по бережно обернутой в бумагу книге.
  - Хотите, я познакомлю вас с этим сказочником?..

12.

 Не знаю, зачем я ждал Ноэ - под этим мокрым снегом, этим вечером… Не знаю, зачем я мок около ее подъезда, на что надеялся, чего ждал - просто, казалось мне, может быть, может быть… Может быть, чудеса все-таки случаются, может быть, сказки иногда, хотя бы один раз из миллиона, становятся былью!..
  Юля, с ее светлой непоколебимой верой из хрупкого хрусталя в чудеса, с ее жадным ожиданием неожиданного поворота судьбы, который одним махом вынесет ее на залитый солнечным светом берег, где ее будут ждать - не знаю, кто, не знаю, зачем!.. Она заразила меня этим светом, как простудой, и, промокая под пронизывающим весенним снегом, переходящим в дождь, дрожа, как щенок, которого вот-вот купят его будущие хозяева, с этим страшным и невероятно приятным жжением в кончиках пальцев - ожидание чуда… - я ждал, когда из-за угла серого мокрого дома, уже засыпающего, уже погрузившегося в ночную дрему, уже сонного… появится она - в своем мокром пальто, опустив взгляд с бледного лица на мокрый снег…
   - Привет… Ты что тут делаешь?
  Ее голос звенел в моих ушах, голова кружилась - и голос в голове кружился, дрожал, переливался искрами.
   - Саша, ты что, болен? - тревожный взгляд в мое лицо, коснулась тонкими пальцами плеча. - Или ты пьян?..
  - Нет. - Я боялся за свой голос, но он оказался таким же, как всегда - не дрожал, не срывался, не сыпался искрами или скомканными клочками слов… - Все в порядке. Просто мне нужно кое-что с тобой обсудить.
  Она молчала, цепкими глазами вглядываясь в мое лицо; почему-то захотелось встряхнуться, сбросить с волос крупные капли воды, улыбнуться, вытворить что-то, мне совершенно несвойственное - взобраться на столб и закукарекать или прыгнуть в лужу. Подняв столб брызг…
   - Хорошо. Пойдем…
  Я очень давно был здесь в последний раз. Так давно, что уже успел забыть - и эти многочисленные фотографии и плакаты на стенах, и низкие кресла, и огромные угловые окна, в которые били острыми лучами фиолетовые фонари…
  - Чай, кофе? - усталое движение рукой - пальто сброшено на вешалку, ботинки - в угол коридора. Заплетающейся походкой, ссутулив плечи, она направляется на кухню, зная, что я иду следом; растерянная, одинокая, знающая все в этом мире и потому ничему не удивляющаяся…
  - Устала на работе? - участливо интересуюсь я, заходя следом за ней. Я не снял пальто,  так и стою в проеме дверей - лишь расстегнув холодные мокрые пуговицы.
  - Да, сложные съемки… Требуют много, платят мало… Как всегда… Дурная слава, черт бы ее побрал! - в сердцах воскликнула она и со всей силы обрушила чайник на плиту; из носика вырвалась струя воды, ударила по пластиковой поверхности. - Эти чертовы… кретины!… они не хотят иметь со мной дело только потому, что… Им плевать на то, что я один из лучших профессионалов в этом чертовом городе!… Им плевать на все, кроме их сраного имиджа!.. 
  - Тише, тише… Все будет хорошо.
  - Что? - она резко обернулась ко мне; в ее светло-карих глазах металось безумие. - Что ты сказал?
  - Я сказал - все будет хорошо. Вот увидишь.
  - Хорошо?.. Как ты это себе представляешь?! Как ты себе представляешь, что со мной все будет хорошо?!
  - Эй, спокойней, спокойней! - я улыбнулся. - Не отчаивайся - ведь жизнь не закончена… Ты живешь! Ты жива. Я в тебя верю…
  Ноэ, всегда спокойная, всегда уравновешенная, не дала мне договорить, оборвав меня:
   - А ты знаешь, как меня это все достало?! - она сорвалась на крик, и ее голос резко зазвенел в моих ушах. - Думаешь, мне приятно смотреть на тебя каждый день и видеть твои щенячьи глаза?! Думаешь, я счастлива от того, что ты из себя великомученика корчишь?! Мол, вот я какой благородный, смотри на меня, ничего не требую, ничего не говорю! Думаешь, не видно ничего, что ли?! Что я за эти годы не поняла, не врубилась, что ты со мной так носишься, как черт со святым писанием, пылинки сдуваешь?! Ты хоть думал, мне-то нужно ли?! Я-то может вообще сдохнуть хочу!!! Если бы не ты, я бы уже давно отмучилась! А ты все смотришь со своей тоской щенячьей, молчишь, как партизан на допросе, всегда рядом, думаешь, мне так легче?! А мне в тысячу раз так тяжелее, что из-за меня ты всю жизнь себе поломал!.. - дыхания не хватило, она судорожно глотнула ртом воздух, выставив вперед ладонь, чтобы я не подошел, и, тяжело дыша, закончила: - Я, может, хочу увидеть, как твоя жизнь наладилась, понимаешь? Как ты снова станешь прежним… Не перебивай меня, я знаю заранее все, что ты можешь сказать! Ты для меня открытая книга, сам же знаешь. Ну пойми же ты: я больна, я умираю! Это истина, тебе нужно ее только принять! Сколько бы ты ни боролся, все равно проиграешь, потому что я жить уже не хочу!.. Пойми же - я уже совсем не та, которую ты  полюбил!..
  Все.
  Я отшатнулся, словно мне врезали поддых. Слово прозвучало, дальше играть в загадки и недопонимания смысло не имело. Я аккуратно поправил манжету рубашки под рукавом пальто, провел рукой по мокрым волосам и бесстрастно произнес:
  - Меня это тоже достало. Или ты переезжаешь ко мне, или я пресекаю с тобой любое общение.
  Я молча положил вторую связку ключей от своей квартиры на ее кухонный стол и развернулся, не глянув на нее.
  Она не вышла следом, и, уходя, мне пришлось захлопнуть за собой дверь.

  13.
  Телефонный звонок. Надо подойти. Надо взять трубку…
  - Алло. - Мне так только кажется, или мой голос и в самом деле сейчас напонимает шорох серого песка?..
  - Саша? - из шумов помех и треска телефонных линий выбивается знакомый женский голос.
  - Да. Это я. - Следующее слово слышно отчетливо, потому что посторонние шумы словно вытерты мокрой тряпкой с поверхности проводов, они словно притаились, чтобы самим лучше слышать…
  - Здравствуй…
  - Мама?!..
  Это мама. Это ее голос. Это она.
  Я выпрямился на диване. Потом спустил ноги вниз. Потом потянул руку влево и включил бра. Желтый свет. Стакан с водой на тумбочке. Телефонная трубка в руке, а в ней - мамин голос.
  Я не слышал ее три с половиной года. Три с половиной года - с того момента, как она «устала бороться за мной нравственный облик» и «вести сражение за мое будущее». Как я перестал быть для нее сыном, а она для меня - матерью, и мы стали просто чужими друг другу. Последняя из моей семьи, кто еще разговаривал со мной к тому времени…
  Я слушал и кивал головой, потому что ответить у меня сил не было.
  Мама звала меня на семейный ужин. Мама хотела меня видеть. Отец полгода назад попал в аварию, сейчас ему трудно ходить, но он уже в норме, и он тоже очень хочет меня видеть. И моя сестра вместе со своим мужем и сыном тоже там будет. Мой племянник хочет наконец-то познакомиться со своим опальным дядей…
  - Да, мама. Конечно, мама. Хорошо, мама, я обязательно приеду…
  Мы попрощались. Я положил трубку на рычаг.
  В субботу я должен быть на семейном ужине - потому что я обещал.
  Потому что моя семья хочет меня видеть…
  Мне надо срочно проветриться. Мне кажется - или мир трещит по швам? Чудеса случаются?..
  Я выбежал из квартиры, хлопнув дверью, не застегнув пальто. Не знаю, что творилось со мной и как это назвать. Как будто домоуправление подшутило и пустило в вентиляционные трубы опиумный дым, и все, что произошло за последние несколько часов, мне всего лишь приснилось. Может быть, я и сейчас сплю - с того самого момента, как познакомил Юлю и моего писателя-соседа, и на самом деле сейчас я лежу в своей постели, а не пытаюсь изобразить из себя факел, который можно потушить только ночным дождем…
   На два этажа ниже я увидел ее. Она спускалась вниз по лестнице, опустив голову, ее светло-русые волосы разметались по плечам.
  - Юля? Вы? Что вы делаете здесь в такой час?
  Она не ответила, посмотрела на меня пустыми глазами. Потухшими глазами, в которых лежали осколки ее разбитого чуда.
  - Я вас ненавижу…
  Я мог бы возразить, мог бы сказать ей, что я ее предупреждал, мог бы… Мог бы сделать многое. Вместо этого я только произнес:
  - Я сам себя ненавижу.
  Ее реакция была неожиданной - она улыбнулась. Светло, как раньше, как несколькими часами до этого. И сразу - засветились ее глаза, заискрились волосы, что-то неуловимое произошло со всей ее хрупкой фигуркой, заполненной разбитым хрусталем.
  - Глупый… Себя надо любить. Это единственная искренняя любовь во всем грешном и грязном мире…
  Я рассмеялся. Потом посмотрел на часы. Потом - на оконное стекло, по которому потоками бежали тающие воды, шлепались крупные хлопья отвратительно мокрого липкого снега.
  - В такой час вы не словите такси. Можете переночевать у меня - если, конечно, вас устраивает такой вариант.
  Она не ответила, задумчиво кивнув…
  … Юля не смотрела по сторонам. Не бросила даже краткого взгляда на стены, на обстановку - ничего того, что обычно делает любой человек, впервые оказавшийся в незнакомом месте.
  - Вы не правы. - Наконец-то я смог возразить. Когда подобрал слова, чтобы выразить свою мысль - ту, которая стала для меня смыслом, барьером, девизом и проклятием последних лет моей жизни: - У человека должен быть кто-то, кого любишь сильнее, чем себя…
  Она бросила на меня короткий быстрый взгляд - и отвернулась. Не возразила - но и не согласилась, обхватив своих хрупкие плечи в широком джемпере тонкими длинными пальцами. 
    - Ты очень красивый, - тихо сказала она. Без всякого выражения, ничего не добавляя и  не оставляя ничего додумывать. Сказала просто, как и все, что делала и говорила, не вкладывая смысла глубже, чем хотела сама. Это было не приглашение, не кокетство, не способ как-то остаться на плаву - это были просто слова, не нужные ни ей, ни мне. Лишние нам обоим.
   И, зная, что следующий мой жест тоже будет лишним, я поднялся и подошел к Юле, глядя  на ее хрупкие плечи, укрытые светло-русыми кудряшками волос, на ее длинные пальцы, сжимающие предплечья, на ее прямую, как стрела, спину, удивляясь и восхищаясь тем, как она может держать ее прямо. Я положил холодную ладонь на ее горячие лопатки, закрыв глаза, прижался лицом к ее затылку, дыша ее волосами, этими светло-русыми вьющимися волнами кудрей, бессмысленных и совершенных. И словно со стороны, увидел, как мои руки обняли ее тело, почувствовал, как обжегся губами о ее шею, как переплелось и запуталось дыхание двух потерявшихся одиноких людей.

  14.
  Юля вышла из книжного магазина, закидывая на плечо лямку рюкзачка. Шумный проспект летел пестрой лентой мокрых разноцветных машин, обдавая брызгами торопливых прохожих, нетерпеливый и быстрый, стремительный, как жизнь вокруг…
  Знакомые синие глаза смотрели мимо. Смотрели так, что не оставалось никаких сомнений - он не узнал ее. Он просто шел по каким-то своим делам этим же заснеженным проспектом, шел, топча ногами хрупкий тающий снег, задумавшись и занусув руки глубоко в карманы своего расстегнутого, как всегда плаща, его длинный лохматый шарф било ветром о колени. Такой знакомый, такой родной шарф - тот самый, который она связала ему на их первую годовщину… Ветер расчесывал своим невесомыми пальцами его спутанные светлые волосы, как когда-то любила делать она. Юля сжала пальцы в кулак - на мгновение показалось, что ладонь снова привычно щекочут его кудрявые пряди…
   Господи, неужели он действительно не узнал ее?.. Неужели он в самом деле просто проходит мимо, скользнув по ней бессознательным взглядом, как по случайному встречному?..
  В горле пересохло; язык прилип к гортани, губы словно сжало неведомой силой… Юля не заметила, как крепко зажатая в руке новая книга в мягком переплете выскользнула из разогнувшихся пальцев, упала в подтаявшую лужу…
  Все, о чем она только могла думать в этот момент, что билось в ее голове безумной птицей - не дать, не позволить ему пройти мимо, не узнав, не услышав его голоса!.. Ведь не просто так же судьба столкнула их, не просто так, ничто в этом мире не происходит случайно, это знак, нельзя его пропустить, это будет самой большой ошибкой за всю ее жизнь!..
  О, небо, да к чему эти идиотские оправдания?! Какая судьба, какие знаки?! Просто она любит его, она любит его, она не может без него, она умрет прямо сейчас, на месте, если он пройдет мимо, не узнав!.. Она не сможет, если он не скажет ей ни слова!..
  Макс поровнялся с ней. Его глаза скользнули по ее лицу, красивые губы чуть скользнули в улыбке…
   …и прошел мимо…
  Юля смотрела, неверяще, непонимающе, на его широкие плечи, скрытые черной тканью пальто, - воротник поднят, укрывая шею, но она все равно знает, что под правым ухом у него маленькая родинка… - на хлопающие полы, из-под которых виднелись концы болтающегося шарфа, - он колол шею, но Макс все равно упрямо носил его, смеясь и говоря, что шарф этот - как она сама, теплый и колючий… -  на голубые джинсы, складками обнимающего его ноги, на тяжелые ботинки - как всегда, развязанный шнурок на левом…
  - Максим, - произнесла она, голосом стеклянным и хрупким, даже не уверенная, что его можно услышать.
  Он вздрогнул, остановился… Медленно обернулся, глянув через плечо отстраненным взглядом…
 - Застегнись… ты же простудишься… тебе нельзя болеть, у тебя слабые легкие… - заканчивая фразу, почти шептала - голос уже не выдерживал.
- Юля?.. - она не могла смотреть в его глаза, в их пугающе совершенную синеву; ее взгляд скользил по его лицу, не задерживаясь на глазах, скользил, вспоминая, впитывая каждую черту будто бы заново… Прямые брови, чуть длинноватый нос, высокие узкие скулы, бледные красивые губы, острый подбородок - все такое знакомое, такое родное…
  - Здравствуй…
  - Здравствуй…
    - Ты… не очень торопишься?.. Может быть, попьем кофе?..
    - Нет, я не тороплюсь… А ты?..
   - Ну что ты, я совершенно свободна…
   - Я тоже…
   Конечно, это ложь… Конечно, они оба страшно спешили по своим многочисленным делам, жутко занятые в этот будний день этого будничного делового города… Но ведь был лишь март, пусть и с оттепелью, а, значит, холодно, значит, можно было заболеть, простудившись на ласковом ветерке, попав ботинком в лужу, да мало ли, почему еще… Значит, нужна была чашка кофе, чтобы согреться, спасти замерзшее тело и руки… И еще тысяча и одна причина, чтобы зайти в ближашее кафе, заказать горячий кофе - «по-турецки, пожалуйста…» - и сесть в уютном уголке, обняв ладонями горячую чашку и глядя друг другу в глаза…
   Чувствуя на губах горьковатый вкус любимого кофе, Юля не думала ни о чем, просто смотрела в синие глаза Макса, держала ладонь в его теплой, родной руке… Она не помнила  ничего из того, что произошло в ее жизни без него. Как будто без Макса жизни не было… Может, это и к лучшему - ведь ни к чему любимому человеку знать о бессмысленных и бесплодных поисках цели в жизни, лишенной самого главного - его, смешного, неуклюжего, с длинным носом и вечно спутанными светлыми волосами…