К и Анна

                К.   и    А Н Н А

     Деревянный дом между озером и морем. Металлическая калитка закрыта на ключ. Жители маленького городка обходят строение стороной. Туристы подолгу стоят перед надписью: “Kulturhaus Fomas”, но нажать на кнопку звонка никто не решается. Кто такой Fomas никто толком объяснить не может. Дом наполнен странными обитателями,  иногда они разгуливают по верандам и что-то бормочут себе под нос, раскуривая  трубки.
Один из них сидит за письменным столом в своей большой комнате, в спальне манит широкая кровать с пуховым одеялом. Никто здесь не говорит на его языке. В туалете так чисто, будто здесь стерильная операционная. Душ - главное развлечение. Сильной, холодной струей обдать тело, потом повернуть кран - и от горячей воды кожа краснеет. Он знает, что должен писать. Каждый день выдумывать свои миры. Светит ярко солнце в стеклянную дверь. Дверь ведет на веранду. Там можно подолгу  сидеть и смотреть на полосу озерной воды вдали. На веранде белые скамейки и такой же белый стол. Стоит только открыть дверь – и, перейдя улицу, можно по коричневой, деревянной лестнице выйти на пляж. Молчаливые старушки бродят вдоль полосы прибоя. Их сопровождают столь же молчаливые старики. Он прячет ключ в большой металлический шкаф. Ему тоже много лет, правда, не столько, сколько этим старушкам. Он прожил много придуманных жизней. Теперь он сомневается: “Зачем я выдумал тебя, Анна?” Это о героине своей повести. Стоило завести ей любовника и все бы пошло по-другому. Анна живет прошлым. Иногда она приходит ночью. Наверное, долго блуждает среди домов. Приходит усталая, раздраженная. Она не знает, что с ней случится завтра. Она не хочет родить, она боится обречь на мучения еще одну  жизнь. Она понимает, как страшно умирать молодой.
Ему кажется, что он идет с ней вместе вдоль берега моря морозной ночью, на ней порванная рубашка, ноги в деревянных башмаках, снег  обжигает холодом. Конвойные теснят к воде, там, на льдинах, стонут люди. Щелкают выстрелы, словно костяшки счетов. Длинная вереница женщин, обреченных на смерть. Горстями схватывают снег, чтобы утолить жажду, снег соленый - от воды моря или от крови. В темноте ночи ничего нельзя разобрать.
“Почему ты решил, что я все это могу выдержать? - спрашивает Анна, и уже более настойчиво, даже требовательно, - почему ты сделал меня еврейкой?”  Он думает, может быть, она права. Не лучше ли ей скрыть, кто она. Пусть будет простой немкой. Она ведь белокурая. Ночью, даже в темноте, светятся ее волосы. Аккуратная немка, наводящая порядок в доме, получающая посылки с фронта, из России. Недовольная тем, что на одежде иногда попадаются пятна крови, которые так трудно отмыть. “Хочешь, Анна, я уничтожу все, что написал, не бог весть уж как  много. Я забуду все твои мучения, ты родишься в очень обеспеченной семье, все успеют эмигрировать в Австралию, до “Хрустальной ночи”, ты будешь говорить по-английски. “Нет, - говорит Анна, - я уже столько испытала, я спаслась на том берегу, где почти никто не спасся. Я должна жить за них, рожать детей!” Он изумлен: “Ты же не хотела? Ты же сама говорила - зачем продлевать род тех, кто обречен?”
Она растворяется в темноте ночи, исчезает в листве дерева, растущего под окном. Утром на дереве появляются белые цветы. Он понимает - это ее дети. Он открывает окно и видит, что над деревом кружит орел. Имперский орел косится выпуклым глазом на белые  лепестки. Тогда он бежит на кухню, перепрыгивает через несколько ступеней, он спешит - надо отогнать орла. Он пытается объяснить тугоухому сторожу, что ему нужно оружие. Сторож наверняка служил в вермахте. Крутой подбородок, бесстрастные глаза. Вчера он говорил: “Я никого не убивал! Я был во вспомогательных войсках!” Сторож ничего не понимает, твердит, что давно сдал оружие. Приходится довольствоваться большим шестом, стоящим у входа. Здесь все есть - и теннисные ракетки, и велосипеды, и футбольные мячи, и вот шест - а вдруг поселится тот, кто любит прыгать с шестом. Если бы прыгун поселился в это утро, он смог бы  испугать орла. Как  жаль, думает писатель, что я не люблю прыжки с шестом. Писатель в растерянности.
Назовем его К , он действительно из города К.  Так вот, К крадется к яблоне, волоча шест по траве, умытой росой. Сторож в бинокль - наследие вермахта - следит за движениями К. И вдруг громко каркает ворона, вспархивает и кружит над домом. А где же орел?
К и сам не знает, может быть, орел превратился в ворону, а может быть, улетел искать другого орла, чтобы стать двуглавым. К счастью, он не тронул ни одного лепестка. Они такие нежные  как новорожденные дети.
К ставит шест на место и хочет ускользнуть к морю. “Запрещено”  - написано на указателе. Написано на чужом языке, значит, не относится к нему. Но сторож может доложить о нарушении порядка. Лучше охранять цветы, скоро они превратятся в большие краснобокие яблоки. Надо не прозевать - собрать эти яблоки. Иначе они будут падать по ночам, стуком своим распугивая пишущих.
В этом доме все пишут - называется культурхауз, некоторые пишут, не вставая из-за стола - день и ночь. Их никто не видел, даже их герои стараются не мешать  своим создателям, не ходят по дому, не мечутся, словно Анна. Их ожидает долгая, счастливая жизнь.  Для разнообразия - измены, разводы, страсть, эротика.
И никогда их не поведут вдоль берега, чтобы расстрелять в холодной ночи, чтобы столкнуть на  лед - никогда.
В соседней комнате старая финская писательница сочиняет роман о молодом гее. Ее и К разделяет плотная белая стена, но даже эта стена не может заглушить  сладострастные стоны гея. К никогда не видел финской писательницы, говорят, что она слишком толстая и у нее короткие ноги. Гей один раз по ошибке залетел в его комнату  -  у него была голубая кожа, и он был совершенно голый. Хорошо, что его не видела Анна. Она ведь женщина очень строгих правил. А гей метался от стены к стене, словно оса, залетевшая с улицы. Пришлось открыть стеклянную дверь веранды и долго махать полотенцем, пока он не выпорхнул. В ту ночь за стеной были  такие отчаянные стоны. Гея насиловали до утра. Вот, что может выдумать финская писательница! Говорят, ее нельзя кормить по вечерам, и сторож отбирает у нее шницеля.  К знает - писательница не может пройти через дверь. Всякий раз она застревает, и приходится вызывать рабочих. Когда ее проталкивают в комнату, трясется стена.
Хуже обстоит дело с другим соседом - долговязым, бритоголовым документалистом. Его герои не выдуманы, они существуют и существовали до него и без него. И когда они приезжают сюда, то весь дом заполняется таким шумом, будто здесь происходит футбольный матч. Все они, несмотря на годы, такие подвижные, все они такие здоровяки и пьют подряд пиво, и поют песни своей молодости. Все они были выселены из восточных земель, оттуда, где живет сейчас К.  Документалист записывает их воспоминания о том, как они служили рейху, как они были гитлерюгендовцами,   и как они теперь тоскуют по своей потерянной родине.
Анна боится их, в день, когда они съезжаются сюда, Анна старается не показываться. Она ведь хорошо помнит, как безусые, ухоженные мальчишки стреляли из карабинов по бегущим женщинам, и как они шумно радовались, если жертва падала с первого выстрела. Они долго искали тогда Анну, спрятавшуюся в навозной куче. Они мочились  рядом на снег и стреляли в воздух.
Документалисту они  рассказывают, как стреляли в воздух. По женщинам - никогда. Поднять карабин на женщину  - да разве даже мысль такую можно допустить. Нет, они были тогда настоящими рыцарями. Кто же стрелял? Как, разве вы не знаете, - говорят они своему документалисту - полицаи! Полно было всякого сброда, полно полицаев - украинцев, эстонцев. Отряд “Хивис” - так и запишите.
Это правда? - спрашивает К на другой день у Анны. В доме опять тишина, ни звука. Только слышно, как тяжело вздыхает Анна. Конечно, правда - говорит она. Ее саму ведь чуть не пристрелил полицай-украинец, когда их - несколько тысяч женщин - гнали к морю, всю ночь они шли, и если кто-то из женщин останавливался или нагибался за снегом - пристреливали сразу. А другой, пожилой, пожалел Анну. Он сказал: “Ты такая молодая, беги, когда совсем стемнеет, беги! Вас всех убьют, всех!”
По вечерам здесь  простуженными  осипшими голосами кукуют кукушки. Их ровно столько, сколько пишущих. Когда  загадывает  К, сколько ему осталось - отсчитывается всего один год. Когда К. ничего не загадывает, кукушка кричит очень долго, это для долговязого документалиста, ведь он такой молодой, он не курит и не пьет. Даже когда  к нему приезжают его герои. К из той страны, где не особенно заботятся о себе. Он может курить подряд, и если пьет, то впадает в запои, и все уже давно заметили, что он разговаривает сам с собой. Они, конечно, ошибаются, он говорит с Анной. Он ползает у ее ног и скулит, словно побитый пес.
- Прости меня, Анна, - говорит он, - знаешь, давай в следующей главе ты лишишься памяти. Небольшая автомобильная катастрофа. И ты все забудешь. Ты начнешь новую жизнь. Тебя полюбит миллионер и увезет на Канары!  У вас родится много детей. И никто, даже ты сама, не будет знать, что ты еврейка!
- Успокойся, - говорит Анна, она тоже выпила вместе с ним, она гладит его по голове, как провинившегося ребенка. - Ничего ты не сможешь сделать. Память живет в генах. Ты слышал о генетической памяти?
Она слишком умна, Анна. Слишком много читает. И знает, в отличие от него, немецкий. Надо прятать от нее газеты. Сторож приносит каждому ворох газет. От них так трудно избавиться. Сжигать газеты на веранде не разрешают, штрафуют пожарники. Они постоянно наблюдают за этим домом со своей красной вышки. Их не проведешь.
Разрешается сжигать свои рукописи в котельной. Но только после прочтения их специальной комиссией из правления фонда “Fomas”.  К только недавно узнал, что “Fomas” - не фамилия, он-то думал, что это основатель фонда, меценат и благодетель. Вовсе и нет. Фонд носит имя святого Фомы. Того самого, Фомы неверующего. И это справедливо. Тот, кто сочиняет, должен во всем сомневаться, пока сам не вложит свои персты в раны.
Анна  тоже во всем сомневается, она пытается всех оправдать. В воскресенье возникла в дверях в полосатом халате, на груди нашита желтая шестиконечная звезда, от светлых переливающихся волос не осталось и следа.
Он пытался ее кормить, от всего отказывалась. Попросила хлеба. Нашел  завалявшийся маленький кусочек. Она стала сосать хлеб, была очень довольна. Вспоминала: “Когда меня насиловали солдаты, дали целую буханку, пока они сопели надо мной, я почти все успела съесть. Я была счастлива! Он удивился: не выдумывай, я об этом никогда не писал! - “Это было позже, уже после освобождения”, - объяснила она. Это были наши солдаты, - догадался он. “Какая разница, чьи солдаты ”, - говорит Анна.
  Потом он пошел ее провожать, они соскользнули с веранды вниз по водосточной трубе.  Кругом все цвело. На берегу моря Анна скинула свой халат и голая пошла по волнам. Закатное солнце сделало ее фигуру красной. И вода была тоже красная.
- Куда ты, Анна, - крикнул он, - ты же утонешь!
Она обернулась, он увидел, что опять по ее плечам рассыпались переливающиеся волосы. Наверное, она усмехнулась.
- Фома неверующий! - сказал кто-то вдали.
  К оглянулся. Никого не было. Берег был безмолвным  и пустынным. Только прибой шумел монотонно, медленно вылизывая красный песок.
Ему удалось вернуться незаметно, Было не до него. Опять съехались гости к документалисту. Пели песни своей юности, притаптывали в такт сапогами, сохраненными как реликвия, сапогами тех лет. Даже фюрер тогда ходил в сапогах. Да и на родине К  вождь- убийца тоже не признавал другой обуви.
Где вы видели сейчас человека в сапогах.  Но портянки, их так легко накручивать на ноги, и не надо никаких носков. Какое старое и грубое слово - портянки! Его давно уже изъяли из словарей. Забыли - но не все же...
Долговязый документалист, когда гости разошлись, пытается оправдаться перед К : “Мы, наверное, очень мешали вам. Как двигается ваша повесть? - он давно пронюхал про Анну. -  Я сочувствую, - говорит он, - столько испытать! Моя мать тоже хлебнула горя. Ее выселили через год после окончания войны, дали два часа на сборы и затолкали в вагон!”
- Но ее никто не пытался расстрелять! - восклицает К.
- Ну что вы, - говорит документалист, - расстреливали только тех, кто был связан с наци. Зачем же расстреливать мирных пожилых женщин!?
Они говорят на разных языках, но что удивительно, иногда понимают друг друга.
Даже Анна знает о судьбе матери документалиста. Она говорит:
- Ты не поверишь, но мне было очень жаль их. Людей изгоняли из домов. Почти ничего не давали увезти с собой. Многие толкали впереди себя детские коляски. В колясках было самое необходимое. Ребенок сидел на вещах. Дети были как неживые. Я тогда хотела помочь фрау Герде, меня оттолкнул солдат, крикнул: и ты хочешь с ними! Помнишь фрау Герду?
Конечно, как ему не помнить. Ведь это фрау Герда нашла полуживую Анну в навозной куче. Муж у Герды был очень строгий. Накричал, чуть ли не с кулаками бросился “Ты не видишь, что это еврейка?” Герда спокойно отодвинула его плечом, сказала: “А что евреи - не люди...” Потом отмыла Анну и устроила ей уютное гнездышко в хлеву, и такой там был теплый бок у коровы и такой вкусный жмых. Она ведь, Герда, рисковала - нашли бы Анну и не миновать расстрела ни ей, ни Анне, ни детям Герды...
 И зачем я связался с  тобой, Анна, говорит К и в отчаянии мечется по запертой комнате. Сегодня не велено никого выпускать, даже  вход на веранду закрыли. Ждут какую-то комиссию. Должны проверить - кто и что написал. Не кормить же даром. И еще  - большие расходы воды, слишком подолгу все пользуются душевой - затраты велики, а отдачи никакой. Да и пишут каждый на своем языке, прочесть почти невозможно, почерки у всех подпорчены. На компьютеры, увы, до сих пор не выделили фонды...
К долго думает, куда спрятать рукопись. Ту, в которой живет Анна. Для комиссии у него есть другие страницы - так, мелкий детективчик, сценарий для сериала, сейчас это в любой стране ходовой материал.  Обитателей сериалов полно в подвале. Там стоят стиральные машины, и там очень много разных закутков. Там легко спрятаться. А вот куда деть рукопись? Это К никак  не может решить. Может быть и вправду сжечь. Запомнить текст - и сжечь. А можно и не запоминать, Анна и так все знает. Ночью он принимает решение. Сворачивает листки в трубочку, упаковывает в целлофан, туго перевязывает, высовывается в окно и подвешивает целлофановый пакет на яблоню. Яблоня вся в цветах - никто не заметит, хотя и ночь светлая. Полнолуние...
В доме идет подготовка к приезду комиссии. Все почистили до  блеска. Вызвали целую бригаду. По лестницам ходят пожилые толстые женщины с ведрами и швабрами. Подолы у них подогнуты, на руках резиновые перчатки. Одна из женщин на кухне разделывает огромную рыбину. Сторож принес  два ящика пива. Утром к дому съезжаются отливающиеся голубым блеском машины. У железной ограды выстелена ковровая дорожка. По ней ступают степенные дамы в очках, одна из них несет пуделя со злыми, похожими на черные пуговицы, глазами и бережно прижимает его к необъятной груди. Замыкает шествие мужчина во фраке, он идет, выпятив грудь, украшенную большим орденом. И потому, как с ним услужливо раскланивается сторож, видно, что он  самый главный. Может быть, остальные все просто переводчицы.
Комиссия заседает в большом зале, называется это не просто заседание, а открытые чтения. Каждый из обитателей дома должен прочесть несколько страниц своего текста. Вызывают по одному, но в зале такая акустика, что каждое слово слышно в любой комнате.
 К и не знал, что здесь столько обитателей. Говорят сразу на многих языках. Он ничего не может понять. Знает, что когда будет его очередь - на стене загорится сигнальная лампочка. Ее вчера вставил сторож и жестами объяснил для чего она.
Между тем, крики усилились, он понял, что одного из пишущих изгоняют из дома. Наверное, и меня ждет такая же участь, думает он, что я могу прочесть, какая-то белиберда, словно и не я это написал, Кто поверит? Таких сюжетов тысячи, на всех телеканалах - мыльные сериалы.
На мгновенье все стихло, и  даже потемнело, он выглянул в окно -  солнце спряталось за облака. Ему захотелось вырваться, убежать к морю, лечь у воды, чтобы волны накатывались на тело, распластать руки, слиться с песком. Но двери были закрыты. Даже завтрак не принесли, хорошо, что  у него были запрятаны две бутылки с капустным соком. О каком завтраке может идти речь, если обещали праздничный ужин. Может быть, комиссия и намерена изгнать как можно больше, чтобы не было толчеи на ужине, чтобы больше досталось и переводчицам, и тем, избранным, которые продолжат свои рукописи. Послышался скрип деревянных ступенек, крикливые голоса совсем рядом, это вся комиссия в полном составе проследовала мимо его дверей, щелкнул замок - и они вошли к финской писательнице. И это естественно, ведь она сама не могла выйти из комнаты, чтобы предстать перед своими судьями. Он услышал тихий плач, почти скулеж. Почему, подумал он, у толстой женщины такой плаксивый голос. Ее стали успокаивать, принесли нашатырь. Запах проник  к нему в комнату, острый, удушливый. Накинут на рот платок, несколько раз дернется - и конец мучениям. Она уже не плачет. Наоборот. Голос ее окреп, стал требовательным. И все соглашаются с ней. Она уже здесь давно, никто не помнит, когда она поселилась, говорят - прилетела на собственном самолете, была тонкокожей хохотушкой и, как и все финны, много пила. А когда пьешь, приходится много закусывать. Во всем виновато изобилие, в лагерях выдавали по сто граммов хлеба в день и миску баланды - горячую воду, в которой плавает несколько крупинок. Ей надо меньше есть, и тогда все у нее получится. Кажется, об этом и говорили члены комиссии, во всяком случае, он услышал, как много раз повторяли “кайне эссен...”. И потом всех перекрыл мужской голос. Очень хорошая, отчетливая дикция. Очевидно, это была хвалебная ода, голос все повышался, захлебываясь от восторга.
Потом все они, члены комиссии, медленно спускались по лестнице, продолжая восторженно охать. Значит, финской писательнице повезло, подумал К, и напрасно она скулила,  в ней положительно что-то есть. И ведь ее герой тоже гонимый...
Теперь должна была настать его очередь, и он неотрывно смотрел на лампочку, укрепленную в плафоне, похожем на пенал. Но лампочка не загоралась. Кто-то грузный спустился по лестнице, ступеньки прогибались и охали. Недавно ночью К уже слышал такую поступь. И когда открыл дверь, увидел, как от его комнаты метнулась огромная тень, он сначала подумал, что это гей прилетал к финской писательнице, но тень была столь велика, что явилась мысль о некоем великане. И он удивился, люди большого роста редко становятся писателями, у них слишком много сил, и они хотят жить сами, а  не создавать себе подобных, чтобы не было тесно на земле.
Теперь, видимо, настала очередь этого гиганта - конечно, они постараются от него избавиться. Можно представить, сколько приходится завозить продуктов только для него одного. И, действительно, после некоторой тишины, ничего хорошего не сулящей, раздался грохот, словно обрушилась черепичная крыша. Стена в комнате К мелко завибрировала, он сжался - и в этот момент на  стене вспыхнула лампочка, а потом зажглась зеленым светом. Он встрепенулся, и хотя ждал этого мгновения, все же вспышка застала его врасплох, в последний момент он вспомнил, что давно не менял рубашку, и начал суетливо натягивать поверх нее оранжевый свитер. В этом свитере, кстати,  К когда-то выходил в рейс на рыбацком траулере, и сейчас ему в нос ударил острый запах аммиака и мукомолки - рыбного крематория, в котором из рыбы они вываривали коричневую жидкую массу. Вот также, наверное, варили мыло там, в Дахау... Менять свитер было поздно. Можно обозлить комиссию. Лампочка мигала, не переставая. Щелкнул автоматический замок. К ринулся к двери и буквально скатился по лестнице. По инерции он резко распахнул дверь зала, по навощенному  полу заскользил к столу.
Поначалу он зажмурился от яркого света, бившего в лицо, стоял некоторое время, опустив голову, а когда решился посмотреть на стол, за которым восседала комиссия, то его охватил такой страх, будто сейчас решалась не судьба его творений, а предстоит услышать приговор - жить ли ему дальше. И когда он увидел, что на плече председателя уселся ворон - он понял - все кончено. На столе лежал раскрытый целлофановый пакет. А ворон косил глазом на этот пакет и самодовольно раздувал зоб, словно ожидал в награду за свое предательство обещанный сыр.
В этот момент переводчицы разом встали из-за стола и зааплодировали, у каждой из них на платье была нашита желтая шестиконечная звезда. Аплодисменты бывают по разному поводу, подумал К, в тридцать седьмом аплодировали, когда “врагов народа” приговаривали к смерти. А почему - желтая звезда?  Хотят показать, что все  уже знают про Анну, догадался он. Это конец...
Переводчицы разом сели, и тогда заговорил председатель, сопровождая свою речь движениями костлявых пальцев. Ворон съежился и еще сильнее наклонил голову.  К ничего не мог понять, мелькали лишь известные имена: Сервантес, Шекспир, Гёте, Булгаков, Зюскинд...
Неужели он хочет сравнить  меня с ними, подумал К. Скорее всего он ставит их в укор мне. Всю эту речь К выслушал стоя, не решаясь сесть в подвинутое к нему белое кресло. Кресло это было с механизмом для поворота и еще с каким-то приводом для наклона спины, и очень напоминало электрический стул. Чем больше смотрел на него К, тем меньше ему хотелось опуститься в него. Наконец, председатель закончил свою речь. И тогда одна из переводчиц, пожилая дама, похожая на сову, начала говорить. К впервые услышал столь длинную речь на своем языке.
Сначала переводчица долго перечисляла титулы председателя. Тот оказался не простым орешком. Почетный доктор Кембриджа и Оксфорда, член Балтийской академии, и даже член-корреспондент Российской академии наук, награжденный орденом английской королевой, автор монографии о влиянии литературы на жизнь общества и  составитель Энциклопедии Магдебургского университета... Зачем все это, подумал К, они  - что? - хотят меня запугать званиями, хотят, чтобы я почувствовал свое ничтожество...
Переводчица, закончив перечень всех заслуг председателя, вздохнула, воздух с шумом прочистил ее легкие, она почесала переносицу и приступила непосредственно к речи  этого сверх заслуженного председателя.
- Так вот, - сказала она, - все теоретические выкладки подтверждаются. Наши оппоненты любят повторять, что факт жизни - еще не является фактом литературы. А мы всегда утверждали, что факт литературы и является подлинной жизнью. Возьмем Дон-Кихота Сервантеса или Ромео Шекспира, или, наконец, Булгакова с Зюскиндом. Их герои оказались много живее, чем те, кто считают, будто живут на земле. Какой-нибудь бюргер или безвестный  графоман, прожив отпущенное ему время, исчезает бесследно, литературные образы живут вечно. Это и есть бессмертие. Этот постулат неоспорим. Но перед нами открывается сегодня еще один путь - воссоздание безвестных, именно они  обретают  жизнь в этом доме...
К с изумлением смотрел на переводчицу, к чему все эти слова, зачем облекать все в красивые фразы - чтобы  потом больнее ударить? Разве можно оживить тех, кто шел с Анной вдоль берега моря морозной, январской ночью? Надо тогда построить небоскреб, а не этот трехэтажный дом имени Фомаса. И населить его пишущими - для этого никаких фондов не хватит... Теперь К стоял уже выпрямившись, он понял, что имеет дело с человеком искусства, который прочел  десятки тысяч книг и рукописей. Еще одна в этом ряду, принесенная вороном - какое это имеет значение? Пусть изгоняют - не буду оправдываться, твердо решил он.
- Мы тщательно все проверили, - продолжала переводчица, - действительно, была эта последняя кровавая акция Холокоста, из десяти тысяч женщин спаслись только двенадцать, мы нашли и спасительницу  Анны - Герду Цихенмайер - она жила в Мюнхене в доме престарелых. Сейчас ее привезли в Иерусалим и чествуют там как “праведницу”. Мы послали туда документалиста Фрица   Горинбейнера, он заснял всю церемонию, и мы можем ее еще раз посмотреть...
При этих словах переводчица дала знак сторожу, тот нажал на кнопку, и на всех окнах сдвинулись темные шторы, на мгновение в зале стало так темно, будто в преисподней. И в этой темноте засветился большой экран. На экране был изображен старинный город, раскинувшийся на седых холмах, обозначилась выщербленная стена, у которой люди в черных шляпах и  сюртуках непрерывно качали головами. Потом был показан зеленый холм, какие-то памятники, скопления людей, и среди них долговязый документалист. Так вот значит как зовут его - Фриц, - понял К и подивился тому, что иногда, не зная его имени, мысленно называл Фрицем.
Теперь на экране крупным планом показали коренастую старушку, ее поддерживали с боков двое молодых людей, она еле передвигала ноги, голова у нее не держалась, клонилась к плечу.
  - Мы на Аллее праведников, - зазвучал голос Фрица, - здесь каждый, кто спас хоть одного из обреченных на смерть, сажает дерево. Сегодня эта честь предоставляется жительнице нашей страны Герде Цихенмайер.
Камера крупным планом дала лицо Герды. К в изумлении воскликнул, - конечно, это была она, Герда, никаких сомнений быть не могло. Широкие скулы, загрубевшие от постоянной работы руки, а главное - глаза, такая в них твердость, такое упрямство, также, как сейчас, она смотрела на мужа, который хотел выдать Анну.
Теперь Герде стараются все помочь, заранее вырыли ямку, подносят дерево, зарывать хотят тоже сами, ей оставляют только маленькую лейку. Но Герда отталкивает слишком рьяных помощников, она сама берет лопату. Конечно, это Герда! Ей аплодируют, вокруг восторженные лица, горящие черные глаза мальчиков, белые флаги с синей шестиконечной звездой, живые цветы. Букеты роз. Герда любила выращивать розы. Вот теперь она улыбается, она сделала свое дело - сама посадила деревце. И сама поливает из лейки.
- Вот истинная героиня нашего народа, - продолжает за кадром Фриц Горинбейнер, - к сожалению, сюда не приехала спасенная ею Анна, с ней мы не смогли связаться. Но у нас есть текст о том, как все произошло. Герда подтвердила каждое слово...
Экран погас, опять на мгновение зал погрузился в плотную темноту, и когда  шторы раздвинулись, яркий свет солнца озарил помещение, словно этот солнечный свет перенесся сюда из древнего города, который они только что видели на экране.
 - Ваш текст, - продолжала переводчица, глядя прямо в глаза К, - многие, не скрою, сочли бредом садо-мазохиста, утверждали, что такого никогда не могло быть, что это сексуальные фантазии автора. Да, мы сегодня все почти знаем о Холокосте, это ужасная трагедия. Да, умерщвляли женщин и детей. Но чтобы насиловать перед смертью, заставлять голых танцевать на морозе  - в это не хотели поверить. Один из очень известных историков Герке утверждал, что это просто вспышки нереализованного гомосексуализма автора. К тому же стало известно, что гей, созданный финской писательницей, подружился с автором. В другое время эти мнения возобладали бы...
Но сейчас, когда страна вступила в пору полного покаяния, когда мы стремимся воссоздать здесь еврейскую общину, истина возобладала. Текст стал еще одним доказательством необходимости включения Холокоста в школьные программы. Все наши оппоненты согласились - надо воссоздать образы  невинных жертв, но, увы, их миллионы, и это совершить,  невозможно. Но есть более правильный путь - воссоздание или создание, будет точнее, образов спасителей. Надо развеять легенду о том, что все молча наблюдали истребление целого народа. Были ведь и такие, как Герда. Вам предлагается сделать ее главной героиней текста. Тогда фонд Фомаса гарантирует издание вашей книги и выдвижение ее на престижную премию. Премия позволит вам безбедно существовать до конца ваших дней. И дело даже не в премии, именно для того, чтобы Холокост не повторился, надо показать, что коренной народ был против нацистских зверств, что люди всегда сопротивляются злу. Вспомните, это ведь ваш текст, как жители приморского городка, узнав, что пригнали женщин и закрыли их в слесарном цехе, собрали продукты и тайком передавали истощенным и измученным узницам. Вспомните, как  управляющий имениями, майор резерва,  протестовал, как он покончил с собой, когда несчастных расстреляли на берегу моря. У вас есть все возможности сделать книгу, которая прославит не только вас, но и наш фонд Фомаса...
Переводчица говорила тоном учительницы, которая наставляет неразумного ученика, и поначалу К хотел прервать ее - каждый пишет, как  ему диктует совесть, каждый пишет, “как он дышит” - и прочие высокие слова он был готов произнести. Но все же  сумел сдержать себя, горячность, подумал он, никогда ничего не решает. Премия позволит писать другие книги и в этих книгах оживить тех, кто падал под пулями на побережье. Анна сумеет обо всех рассказать, у нее хорошая память...
- Премия исчисляется в пятьдесят тысяч долларов, - подбавляла  доводов переводчица, - председатель просит скорейшего ответа...
И она уставилась на К удивленным взглядом и замолчала, пожимая плечами. А потом закивала головой, словно подсказывая своему неразумному ученику готовый ответ - да и разве можно сомневаться, когда речь идет о такой сумме? К стоял молча, от напряжения у него стало звенеть в левом ухе, он приложил руку к ушной раковине, гул стал стихать.
   - Мы ведь очень уважаем вас, - сказала переводчица, - здесь, очевидно, она не выдержала и стала говорить от себя лично. К увидел, как председатель неодобрительно повел плечами. И что удивительно - исчез ворон. Как он смог вылететь, подумал К, ведь окна закрыты...
- Мы уважаем вас, и в знак этого уважения и солидарности с вами даже нашили на платья желтые звезды, мы целую ночь старались, - вырезали их из занавесок, спорили - на рукав или на грудь, размер уточняли...
Как королевская семья в Дании, вспомнил  К, действительно, там нашивали эти звезды Давида, чтобы показать нацистам, что не приемлют их политику, что не дадут уничтожить датских евреев и, действительно, не дали, ночью на паромах, на лодках, отправили в Швецию. Король и его семья рисковали жизнью. А здесь - просто как украшение. Желтое на черном - а они почти все были в черных платьях - выглядит весьма эффектно.
- Мы уважаем вас, а вы упрямитесь, - обиженно воскликнула переводчица.
 Председатель встал из-за стола, подошел и протянул К  свою костлявую руку. Не пожать ее было бы невежливо. Переводчицы разом заулыбались. Кто-то, кажется, сторож даже захлопал в ладоши. И тут же, словно из стены вышел, появился бледный молодой человек, с круглыми, собачьими глазами, с папкой в руках. Он ткнул пальцем в бумагу. К дали ручку и он размашисто расписался. Молодой человек тотчас исчез, будто его и не было здесь, а председатель улыбнулся и  устало вытер лоб большим клетчатым платком...
Вечером, как и обещали, был праздничный обед. Переводчицы сменили свои черные платья на праздничные блузки и короткие юбки, председатель был в другом, голубом, фраке и уже без ордена. На столах стояли узкие и длинные бутылки красного вина… В кургузых бутылках, похожих на фляжки военных лет, был неразбавленный спирт - на любителя. На узорчатом подносе лежала узконосая щука, облепленная зеленью. Говорили много, особенно председатель. Ему никто не прекословил. К плохо понимал его речь, кое-что, правда, пересказывала переводчица, но, явно, многое не договаривала. Суть же заключалась в том, что именно председатель был первооткрывателем, что ему  принадлежит теория воссоздания и что теперь она получила достойное подтверждение. К выпил полстакана спирта и плохо понимал даже переводчицу.  Явно она не верила в теории своего шефа и связывала все надежды не с теорией воссоздания, а с приходом Мессии, тогда все смогут ожить, и она увидит свою любимую маму и своего добропорядочного отца. “Поверьте, таких совестливых людей больше нету на свете”, - с тоской сказала переводчица, обращаясь к К.
Но Мессия, понимал К, если в это верить, поднимет людей из могил, а у тех, у кого нету могил, кто стал лагерным дымом, лагерным пеплом - у них отобрана эта надежда. И он стал говорить переводчице о тех миллионах, от которых не осталось ничего. Она же упорно не хотела понимать его, а все твердила о своих родителях. “Если бы не война, - сказала она, -  они могли бы еще жить  и жить. Знаете, этот голод, эта разруха...”
- Но вы же их похоронили, у них есть могила! - сказал К. Переводчица презрительно фыркнула:  “А как же, всех хоронят!”
Председатель полез с объятиями к К, покровительственно хлопал его по плечу, называл почему-то своим любимым сыном, хотя они и были ровесниками.
Потом появился сторож, тоже выпил спирт, протер усы и стал играть на трубе. Оказалось, что он был когда-то горнистом в вермахте. Самая молодая из переводчиц залезла на стол и стала  приплясывать, высоко задирая и без того короткую юбку. Все положили руки друг другу на плечи и стали петь, раскачиваясь, старые солдатские песни. Особенно старались, во весь голос подхватывая припев, два необыкновенно похожих друг на друга  молодых человека, оказалось, что их только недавно здесь поселили, это были авторы новой волны, суперконцептуалисты. И когда один из них принял слишком большую дозу горячительного, то стал выкрикивать: “Не дадим слову никаких шансов!” Ну, они здесь не надолго задержаться, подумал К, он всегда не очень одобрительно относился ко всяким современным “измам”. Самая последняя стадия убийства - уничтожение слов, вот что он хотел им сказать, но они никак не могли его понять. Да  и язык  у него здорово заплетался.
Очнулся он в глубоком кресле,  в зале уже никого не было, повсюду валялись посуда, остатки еды, окурки. Ему так захотелось увидеть Анну. Рассказать ей об успехе, таком  неожиданном, потрясающем успехе. Такая удача вряд ли кому выпадет! Он получит большую премию. Увезет Анну на Канары, нет, сначала закончит книгу, а потом увезет. Она, конечно, состарится, когда текст подойдет к концу, будет такая как Герда, но разве дело во внешнем виде, она умная, с ней обо всем можно поговорить. Пусть отдохнет на старости лет, она столько испытала. И будет рассказывать, а он записывать, она оживит хотя бы тех, которых она знает. Премия позволит жить безбедно, они снимут номер в пятизвездочном отеле, нет, лучше купят дом, свой дом на Канарах...
Он поднялся, в голове была такая ясность, так отчетливо наплывали  еще ненаписанные фразы. Он раскрыл  окно, свет  полной луны заливал цветущие деревья, пахло сиренью и свежескошенной травой. Он сложил ладони рупором и закричал : Анна! Анна!
В саду раздался какой-то шорох, метнулась тень, но это была всего лишь кошка. Тогда он вылез в окно и пошел по садовой дорожке, освещенной луной.. Тени были так отчетливы,  так черны и неподвижны, что казалось, их заранее нарисовали на земле. Ему показалось, что впереди кто-то идет, он побежал, споткнулся о корявую ветку и чуть не упал. Казалось, ночью сад никогда не кончится, но вот пахнуло прохладой, он услышал шум прибоя и тотчас отыскал лестницу, ведущую на пляж.
В лунном свете море казалось упругим и неподвижным, но когда он подошел ближе, к самой кромке воды, впечатление это развеялось. Прибой лизал кончики его ботинок, а один из сильных накатов окатил его потоком брызг.  И на воде была широкая лунная дорожка, такая призрачно-желтая, такая манящая. Он сразу понял, что Анна где-то здесь Скользит по воде, всматривается в ее толщу. Что она видит на дне? Те, кто были с нею в морозный, январский день давно уже растащены рыбами, а может быть, стали и  самой этой водой.
Он опять стал звать Анну, он кричал изо всех сил, но голос его тонул в шуме прибоя.  Тогда он обернулся и стал смотреть на почти невидимый в темноте берег, поросший низкими соснами. Берег сливался в  темную, нависающую над морем громаду, растворялся в лунном небе. Рядом, под ногами серебрился высвеченный луной песок. Песок стонал и скрипел под ногами. Свет луны превращал  песчаную отмель в мертвую пустыню. По такой пустыне, наверное, шли из египетского плена, понял К, по мертвой пустыне к мертвому морю. Испуганные, шарахались даже от собственной тени...
Но здесь на песке не было никаких теней, ровная гладкая поверхность. И тут  он заметил, что на ней написаны какие-то слова. Слова были у кромки воды, там, где песок был мокрым. Эти слова вот-вот могла слизать вода. К сразу понял, что их надо обязательно успеть прочесть. Длинные вычерченные на песке линии сложились всего в четыре слова: “Ты предал меня. Анна”.
Какие страшные слова. Это конец - понял он. Она уже никогда не появится. И ей уже ничего не объяснишь. Может быть она, как и те, кого убивали на берегу, стала морем, теперь она везде и нигде. Она - вода. Блестящая под луной, краснеющая на закате. Качающая корабли, растворяющая все, что несут ей стоки земли. И он пошел навстречу этой воде, пошел по лунной дорожке, как по земной тверди. И когда подумал, что так не бывает, что вода должна принять его, стал погружаться в нее. Он не чувствовал никакого холода, хотя был еще конец мая, и когда вода достигла горла, он поплыл, поплыл вперед, стараясь придерживаться лунной дорожки, и плыл, пока хватало сил. А потом вода стала проникать в него - и это было совсем нестрашно, ведь в этой воде были растворены все те, у кого не было могил на земле. Вода была живой, холодной, соленой и легко заполняла его тело...