2. Семикружье

2. Карусель
- Ребята, - сказал нам продюсер , кода мы собрались в студии, - вам надо написать хорошую песню… Такую, чтобы ее не стыдно было запихнуть в новый фильм…
Ребята закивали и тут же посмотрели на меня. Хм… надо что-то сказать… или сделать…
- Без проблем, - сказал я, соображая, что это будет довольно весело, - без проблем…
Вообще-то у меня всегда все без проблем. Или это только мне так кажется, что все без проблем… Вы представьте, у меня детство было такое безоблачное, что даже самому страшно.
Но тот факт, что у меня было отличное детство, повлияло на то, что я обходился без песен, подобных таким, в которых с тщательностью рассказывается о том, как ребенка бил отец или мать. Мне удалось обойтись без этого «мыла». Это просто здорово.
А написать действительно хорошую песню для меня не проблема. У меня дом недалеко от студии, как раз несколько двориков надо пройти. Если что придет на ум – то сразу бегу к аппаратуре, записываюсь…
Конечно, хотелось бы жить прямо в студии, я бы там и жил, но Лиз говорит, что она просто не выносит этого шума. Да и вообще Лиз не слишком любит ту музыку, которую мы играем. Она даже на наши концерты ходит лишь изредка, чаще всего с продюсеровой девушкой за компанию. Я, когда стою на сцене, смотрю, появилась ли она в толпе. Если увижу –сразу как-то легче становится, как будто я играю для нее одной. Пускай ей это не нравится, я все равно играю и пою только для нее. Даже больше энергии от игры получаю… Ни для одной я еще так не играл… Моя Лиз, единственная моя Лиз...
А вот мои предки любят то, что я делаю. Конечно ту музыку, которую мы играем, не любой может дослушать до конца, а уж тем более родители, но вот они-то как раз и являются самыми страстными нашими поклонниками. Они собрали все наши альбомы, и ориентируются в годах, когда песня была написана, просто замечательно… Иногда они помнят то, о чем я забываю… забываю постоянно…
А еще мой отец обладает даром предвидения. Когда он звонит мне по телефону, то обычно его первые слова таковы:
- Тебя еще не бросила та милая и красивая девушка? – спрашивает он меня, даже не поздоровавшись.
- Нет,  - отвечаю я.
- Ну, и дура, - говорит мой отец.
Скоро она меня бросает, конечно… Вообще все девушки меня бросают после того, как отец говорит свою легендарную фразу. Пока что он ничего не сказал о Лиз, потому что давно не звонил мне и, по-моему, даже не знает о ее существовании, потому что она сама так решила. Вообще она у меня с характером, причем с таким… не приведи господи… но я её все равно люблю. Вот. Такие думки посещали меня, когда я шел по улице домой. Домой… к НАМ домой… Шел, шел… Махал рукой соседям… Думал о Лиз… Она, наверное, как обычно
Когда я пришел домой, Лиз все еще спала. Она всегда долго спит, но сегодня я был уверен в том, что она пойдет в университет.  Или нет, сегодня же воскресенье! Сам я обычно вставал рано, много лет, проведенных под руководством нашего продюсера заставили меня стать очень дисциплинированным… К тому же я успевал готовить завтрак, справиться с делами группы и после этого все воскресенье было НАШИМ!!! Эх… На сегодня у меня была запланирована поездка за город.
- Эй, - спросил я ее, когда она, наконец, после того, как я её немного пощипал за нос, продрала свои глаза, - не скажешь, о чем мне написать песню для нового фильма? И хочешь кофейку?
- Ты с ума сошел, - пробурчала она, поворачиваясь на другой бок. Я посмотрел на часы – было восемь утра. Грубо будить девушку в выходной, в такое время, а уж предлагать ей выпить с тобой кофе – это вообще верх издевательства. Я вздохнул и спустился на кухню.
Когда я десять минут спустя пил кофе, то услышал, как бежит вниз, перепрыгивая через ступеньки. Она забежала на кухню, таща за собой огромную сумку и, увидев меня, резко встала на месте, слегка покачнувшись, словно удерживая равновесие.
- Куда собралась? – спросил я. Если честно, то меня всегда поражало то, с какой быстротой Лиз могла одеться. В этот раз за десять минут, включая душ и все остальное…
- Я ухожу, - сказала она.
Я был поражен. Она выспалась и после заявляет мне, что уходит.
- Извини, -  сказала она, но в голосе не слышалось ни малейшей вины, - не надо только на меня так смотреть, а то я себя чувствую виноватой…
Если честно, то я даже не смотрел на нее. Я смотрел на свой кофе. Даже как-то самому неловко. От меня уходит девушка, а если знать Лиз, то можно сказать, что навсегда, а я смотрю в свою чашку. Любуюсь, кудесничаю... По-моему, ей стало немного обидно…
- Ты что там, будущее увидел? – спросила она, - хотя ты, как всегда, пьешь растворимый кофе…
Я молчал.
- Ты вообще слышишь, что я говорю? – спросила снова она. Вот именно эту фразу, я помню, она говорила еще в самом начале нашего знакомства. Наше знакомство…
Вообще все было очень романтично. После того, как увидел ее на дискотеке для старшеклассников, выпускников (вообще-то я не посещаю такие мероприятия, но я договорился забрать младшую сестру друга домой на машине – и тогда я увидел её, звезду школьного театра – красавицу, умницу, милую мою девочку), я год ей пел под окошком серенады, а поскольку все дома у нас рядышком, то не только для нее, но и для соседей. Они меня сначала гоняли, а потом привыкли. Даже ждали. И я не обманывал их ожиданий. Каждый вечер в двенадцать часов я являлся под ее окна и начинал свое «пение». Знаете, что она мне говорила?
- Замолчишь ты  или нет? Мне надо к экзаменам готовиться! – и раздражалась, а потом, - ты вообще слышишь, что я говорю?
Вот так все и начиналось. А ведь я добился своего. В конце концов, она ради того, чтобы я перестал петь, переселилась ко мне.
- Ты вообще слышишь, что я говорю? – спросила она, подходя ко мне. Тут я очнулся.
- Да… Кофейку хлебнешь?
- Что ты так улыбаешься? – спросила она меня. Наверное, я уж слишком тупо улыбался, раз она так злилась, - скажи, я тоже посмеюсь…
- Я просто вспомнил, что ты говорила мне ту же фразу, когда я пел для тебя… Помнишь?
- Пел? – переспросила Лиз, криво улыбаясь, - это нельзя было назвать пением. Да и сейчас нельзя…
Тут уже я очень разозлился. Никогда не мог понять, шутит она, или говорит серьезно.
- Я думала, что мне придется оставлять тебе трогательную записку на столике в спальне, - продолжила она, - но раз ты здесь, то скажу тебе все раз и навсегда. Я ухожу…
Я был поражен. Обычно, когда меня бросали девушки, я тут же начинал рвать и метать, валяться у них в ногах, посвящать песни, в таком роде. Мне просто не хотелось оставаться одному. Быть одному невыносимо... Но они уходили, я много пил, а потом жил дальше. И тут мне в голову пришла ужасная мысль: а что я буду делать, когда она уйдет? Когда уйдет именно моя Лиз,  моя маленькая, смешная девочка, что я буду без нее делать? Моя красавица, на которую все засматривались и засматриваются?
- Лиз, - я старался говорить медленно и спокойно, - слушай, если я сейчас же скажу, что бросаю творчество, я бросаю все, - при этих словах Лиз усмехнулась, - нет, честно, ради тебя я это сделаю… Лиз, я же могу…
- Тихо, - сказала она, - это невозможно. Хочешь знать, почему? Во-первых, я не люблю тебя. Я тебя вообще никогда особенно и не любила. Мне просто стало интересно, может ли у нас что-либо получиться. А ты просто – напросто неудачник, оставшийся здесь, в своем городе-неудачнике. Вы друг другу даже больше подходили с самого начала, чем мы с тобой.
Я не верил своим ушам.
- Во-вторых, - продолжила она, - ты уже не сможешь бросить свою, - она поморщилась, - музыку. Это – как наркотик, но если честно, то вся ваша эта так называемая, - тут она брезгливо передернула плечами, - музыка не стоит и ломаного гроша. Музыка навеяна городом, и с ним ты не можешь расстаться. Я не вижу будущего у тебя, также, как и у жуткого города. Тебе уже поздно что-то менять… У меня все еще впереди, я моложе тебя, - она задумалась, - лет на триста, ты уже раньше времени стал старым.
Я стоял и слушал… и не верил… но одновременно и верил… я не смог бы расстаться с этим городом… жутким городом… моя музыка навеяна… да, она навеяна им… эти улочки… домики… жара… машины… люди… все… Я слушал ее дальнейшие слова, как во сне… …
А я уезжаю отсюда. Мой автобус поедет через час, так что мы больше не увидимся. Если бы я любила тебя, то я бы может и помогла тебе избавиться от всего того, что мешает тебе удерживаться на плаву, но я не люблю тебя… Я думала, пыталась хоть как-то тебя спасти, может… Нет, если ты хочешь утонуть, то тони сам. А меня за собой не надо тянуть… Я сама себе дороже. Прощай. 
Она даже не поцеловала меня на прощание. Просто стояла и ждала. Чего только, спрашивается?
Я молчал. Не знаю, сколько я сидел, смотря в свою чашку, но очнулся только тогда, когда хлопнула входная дверь.  Мне нужно было встать и пойти за ней, но у меня просто как голову отшибло. Это не со мной…
Она ушла. Все. А что теперь делать мне? Странно, еще ни одна девушка открыто не говорила мне, что не любит меня. Обычно они уходили без слов, думая, что доставят мне больше страданий. А мне было все равно, в большинстве случаев. Ушла молча, ничего не разбила, ничего не сказала, ушла – когда почувствовала, что уже все. Ушла, и нет проблемы. У нее… 
А пусть бы даже Лиз и подожгла мой дом, все равно. Все равно, только бы не смотрела на меня так холодно и презрительно, как смотрела только что. Лучше бы она кидалась в меня посудой, пролила на меня кофе, но только бы не говорила всего того, что говорила.
Что-то про то, что я старый… Из зеркала на меня смотрела немного заплывшая физиономия. Да, она права… Я старею… 
Что еще такое она сказала? Она сказала, что уезжает… Если бы я уловил хоть малейший намек в ее голосе на то, чтобы я ее остановил, то я без раздумий кинулся бы ей вслед. Но она говорила серьезно, даже как-то устало. Так говорят друг с другом супруги, прожившие вместе целые столетия, и которых держат вместе лишь их дети. Все. Любовь моей жизни покинула меня навсегда… Ты была моя последняя неудачная попытка, Лиз… Я так устал, что не могу даже плакать… Погодите! Она же еще что-то сказала… Что-то про жуткий  город…
Жуткий город. Что она имела ввиду? Город, и правда, жуткий в любое время года. Ночью особенно. Когда зажигаются эти фонари напротив каждого дома, то жить не хочется.
Смотри! Вот падает звезда.
Что? О чем я говорю? Я лучше от тебя отвернусь. Мне ничего от тебя не надо больше… Пропало все, сгорело все, как и звезда.
Я тебя внимательно слушаю … Видишь еще одну звезду?
Знаешь, что с ней происходит там, когда она падает? Я видел одну такую. Она упала прямо у моих ног. Раскололась. Рассыпалась на множество осколков. Ты видишь – я как та звезда. Отпустишь меня – я разобьюсь. Оставишь меня с собой – я тебя сожгу. Но я могу не выбирать. Ты сама уже все решила… Не знаю, что со мной. Схожу с ума…  Прости… Ты же не захочешь сгореть со мной и правильно делаешь. А если даже и так… Куда же ты пошла? Нет, я схожу с ума…Ты уходишь…  Стой же! Подожди…  Нет, это все безумие… Что ты стоишь? Зачем так смотришь на меня? Не надо так смотреть… Прощай… Ты меня не любишь больше… Хотя о чем я говорю? Никогда не любила… Иди же… Прощай
- Прекрасно, мой дорогой, - сказал по телефону продюсер, - теперь ты можешь играть на гитаре в любой части твоего дома, и никто не выйдет из ванной в бигудях, шурша безразмерным халатом-палаткой, с ужасной травяной маской на лице и не закричит, что терпение уже лопнуло, ей нужно готовиться к экзаменам и вообще хватит бренчать, это так раздражает!!!
Я поморщился. Слишком точно он воспроизводил то, что всегда говорила мне Лиз. Даже интонации похожи.
- Меня сейчас словно каток переехал, - сказал я.
В ответ мне хмыкнули.
- Ну, а как насчет песни? –  спросил он.
- Ну, а как насчет с ноги? – спросил я ласково.
- Дорогой мой! – воскликнул он, - через месяц песня должна быть у меня на столе! 
После этого он повесил трубку, даже не попрощавшись.
- Без проблем, - сказал я в гудкующую трубку, - без проблем…
Я помню, что когда  учился в школе, то вместе со мной учился один такой смешной парень. Он все доводил до совершенства. Он все делал так тщательно и правильно, что и других заставлял то же самое делать. Как же его звали? Не помню… Он даже девушек себе искал таких, что посмотреть страшно, а глядишь: уже через недельку она становится совсем даже ничего, потом еще лучше, и в конце концов такая красивая, что глазам больно.
Так вот, иногда  наш продюсер напоминает этого парня. Если уж он дает какие-либо установки, то хоть из чего угодно выпрыгивай, но сделай в срок. Но в данном случае у меня совершенно нет претензий, потому что месяц – это обычный срок для написания текстов всего альбома. Мы его, конечно, любим, как человека, но если уж связался с ним, не как с человеком, а как с продюсеро-менеджером и все в таком духе, то лучше начинай потихоньку отвыкать его любить, потому что любить его- менеджера и его- продюсера просто невозможно. Как и того парня, с которым я учился.
Его в классе обожали, но попробовал бы кто-нибудь из них хотя бы раз сделать с этим чудиком хоть одну лабораторную… Господи, да они и думать забыли бы обо всей их любви.
Вообще в нашем классе много было любимчиков, знаете, вроде таких популярных детишек, у кого мать или отец предприниматели, или какой-нибудь родственник где-то что-то делает полезное для общества. Были такие, которых не любили, но боялись. Этаких атлетически сложенных мальчиков с железными кулаками. Их боялись, но не любили.
Я нее был ни в одной из этих групп. Я был сам по себе.
Меня никто особенно не любил, кроме Смайл, и надеюсь, никто не ненавидел, у меня был один друг, и я был доволен. Ко мне никто не лез,  мне было хорошо. Я сочинял песни и музыку, никто меня не отвлекал от этого занятия. И еще, у меня всегда была тема для песни или стиха. Но в этот вечер песня никак не хотела сочиняться. Что я только не придумывал, все было напрасно.
Я вспомнил, как однажды ехал на автобусе домой, когда у меня не было машины, когда я был бедным, как церковная мышь, и за несколько минут сочинил песню о рыжей девушке, которая задремала напротив меня. Не знаю как, но на меня будто что-то нашло. Если бы я при Лиз назвал это вдохновением, то она бы долго смеялась. Песня получилась хорошая, продюсер прыгал передо мной так высоко, что смог достать мне до пояса. 
Как сейчас помню, что она сидела, склонившись головой к окошку, и спала. Смешно, что я сочинил песню о девушке, которую даже не знал. Я даже не знал ее имени. Да что я говорю? Я вообще никогда ничего не знал, не знаю и не узнаю.
Я проучился в одном классе с девушкой, прозвоще которой была Смайл. Если честно, то даже она сама, наверное, уже забыла, как ее зовут по-настоящему. Учителя ее так и называли: Смайл. Она вышла замуж за парня, с которым мы все учились в школе… Я видел ее на улице несколько лет назад, еще до несчастного случая, хотел подойти, да только сильно был чем-то занят. То ли телефон зазвонил сотовый, то ли машина моя запиликала… Теперь я об этом жалею так, что иногда просто все бы отдал, чтобы хоть раз ее увидеть. Мне так много надо было бы ей сказать…
Смайл такая красивая стала… Я издали все же ее разглядел. Она и раньше была красавицей, но вот только с возрастом такая красота, как у нее, становится еще более чудной. Высокая, длинноволосая, улыбчивая. Встретиться бы с ней, поулыбаться друг другу, как в старые времена.  Мы с ней в старших классах встречались, как сейчас помню. Потом уехала учиться куда-то. Все время мне звонила, мы болтали, а потом вдруг перестала. Когда вернулась, пришла ко мне и говорит: «Прости меня, любовь прошла». Я даже тогда из-за нее чуть не повесился, ей Богу. Хорошо, что смелости не хватило. Как всегда не хватает. Потом стали хорошими друзьями. Я даже на свадьбе ее был. Ее и того парня.
Вообще мало кто из нашего класса  приехал ее поздравить. Не потому, что не рады, а потому, что возвращаться не хочется. Один парень мне как-то звонил, как зовут, не помню, все время мне повторял, что боится возвращаться, что, мол, город его мать раздавил, его отца раздавил, а теперь его самого хочет раздавить. Что он очень боится возвращаться… Ну, я покивал, поддакивая ему в трубку, вот только что мне делать? Город, чувствую, меня тоже давит, вот только ничто не спасает меня от него, даже расстояние. Городок как будто бы держит меня на канатах. Он всех держит. Так зачем куда-то далеко ходить? Лучше умереть там, где родился… Вот и Смайл умерла в нашем городке. Сейчас ее уже нет здесь, она уже стала ангелом, потому что, если бы вы ее знали, то не сомневались, что она стала ангелом, летает над нашим городом, потому что он даже после смерти не отпускает от себя никого. Может, мне стоит навестить ее, потому что после похорон я не ездил на кладбище. Вы назовете меня сумасшедшим, но я просто боюсь там услышать или увидеть что-нибудь, после чего не смогу нормально уснуть… Милая, бедная Смайл, ты думаешь, что вырвалась, но сейчас ты еще больше принадлежишь этому городу…
А сейчас все рвутся из города, как из клетки. По-моему, я – единственный, кто остался. Все разбрелись кто куда. Уезжают, не перезванивают, так и забываешь о них. А жаль… Так же и со случайными знакомыми, случайными людьми, проезжающими часто через наш город, особенно летом.
Город у нас маленький, странно, что его вообще кто-то находит. Прямо как муравейник. Люди приходят, уходят, и так до скончания веков, или, как сейчас говорят, пока не наступит конец Света. Для меня он уже давно наступил, в тот кошмарный день, в августе, когда я по телевизору услышал репортаж о том, как «женщина  27 лет сегодня утром в 6:35 скончалась, не приходя в сознание в Центральном госпитале. Причины смерти… » И дальше рассказывалось о несчастном случае. Она еще долго до смерти лежала в больнице, так и не приходя в сознание… Мне так хотелось ей сказать то, что я хотел сказать, но у меня просто не хватило времени. У нас обоих не хватило времени.
 Август… Летом у нас вообще ужасно… Газоны выцветают, пыль на улицах, пыль в головах, пыльно везде. Автобусы, машины, бесконечные дети с кепками, надетыми козырьками назад, домики, готовые рассыпаться, как карточные, собачки, кошечки, толстые мамочки с огроменными сумками,  орущие на своих беспомощных толстых детей, длинноногие девицы, магазины, ресторанчики, бесконечные параллели одинаковых улиц. Уехать бы отсюда подальше, но и там, подальше, ты снова и снова рвешься назад, в это пекло, где задыхающиеся от пыли дома иногда извергают из себя отвратительных человеческих существ… Нет – это идеальный наркотик, как сказала Лиз. Тебе нужен этот город, эта пыль, эти люди, совершенно не знающие тебя. Ты смотришь на лица, потом уходишь и забываешь навсегда. Жаль… Также и с той милой девочкой напротив. Когда я смотрел на нее, в моей голове роились просто сумасшедшие мысли.
Ты сидела прямо напротив меня. Как же так? Если бы только я мог сесть с тобой рядом… Но я же просто глупый неудачник, около которого не может удержаться ни одна девушка. А знаешь, ты очень похожа на одну девушку, которая… Хотя ладно, не слушай меня… А ты сидела вполоборота, упираясь лбом в стекло автобуса, и я смог посмотреть, какая ты яркая в профиль. Сколько тебе было лет, интересно? Не знаю… Может быть восемнадцать, может больше… Кто ты была такая? Что, если бы я отбросил все в сторону и пошел к тебе навстречу? Что ждало меня с тобой? Продолжилось бы это долго или закончилось, так и не успев начаться? Как же хочется узнать, что было бы, если… Но время уже перескочило через стенку и мне за ним не угнаться. Какой у тебя был голос, интересно?… Все бы отдал, чтобы услышать его… Но сейчас я могу только сочинить песню о тебе, потому что я просто глупый и никому ненужный неудачник и мне хочется пофантазировать на тему: что было бы, если…
Так вот сейчас мне совсем ничего в голову не лезло. Нужны были свежие мысли.
- Пиво в холодильнике, - сказал мне наш ударник, когда я ему позвонил, чтобы пожаловаться на судьбу,  - холодильник в студии… студия в пяти шагах…  так что на вечерок можно забыться… я скоро подвалю, так что жди… 
Хороший совет, ничего не скажешь. В самом начале нашего знакомства, когда он только приехал в наш город, такое отношение к жизни и привлекло меня. Я старался точно также, как и он, относиться ко всему, чтобы ни происходило в моей жизни. Даже  получалось так некоторое время. А теперь чувствую, что это все не мое… Меня все больше и больше стало доставать одиночество. Нет, когда мы собираемся, как раньше, пьем пиво, играем старые вещички или слушаем старые диски, то я чувствую себя заново родившимся. Но сейчас все это получается так редко… Иногда мне кажется, что абсолютно незнакомые люди на улицах намного ближе и, что ли, роднее мне, чем те же самые коллеги по музыкальному цеху. Иногда мне даже кажется, что каждое лицо, которое я вижу впервые, было мне знакомо давно, только я не помню когда. Моя мама назвала это дежавю.  А я называю это одним из моих многочисленных «психов».
Потом мне вдруг позвонила одна девчонка…
- Хэлло! – закричала она в трубку, - как ты? Хорошо себя чувствуешь?
Изумительно! Только кто это?
- Ужасно, - ответил я, - я лежу сейчас в ванной с перерезанными венами…
- Прости, что отвлекла, - сказала она.
Мы помолчали. Если честно, то мне было стыдно спрашивать ее имя. Меня могли не так понять. Существует не так много людей, которые звонят и спрашивают о моем самочувствии, поэтому я решил уцепиться за этот абсолютно незнакомый мне голос, особенно в этом пустом доме, из которого только недавно ушла моя девушка.
- Что-то случилось? – спросила она.
- А что?
- По голосу слышно…   
- Да так, мелочи…
- Что-то с Лиз? – спросила она тихо, и я изумился тому, откуда она знает Лиз. Ну, как же ее зовут, эту всезнающую?!
- Да нет, с ней все в порядке, - ответил я бодро, - вот я просто ужасно…
- Все ясно, - ответила она, - ушла…
- Ушла, - согласился я, - и сказала, что больше не вернется…
- Ты только с ума не сходи, - сказала она, говоря совсем как моя мама. Черт, может это действительно моя мама?
Там молчали.
Потом вдруг неожиданно одна ее фраза закончила весь наш разговор.
- Если что, то ты звони…
И все. Дальше – гудки. Я даже не успел спросить ее, откуда она звонила. Я не знал номера. Но все равно я сказал в трубку свое коронное: «Без проблем» и пошел на улицу. Может, это была моя мама? Но я все равно не знаю ее номера…
Черт… Все, не могу…
Я выбежал из дома и остановился на крыльце для того, чтобы прикурить… Дверь я не закрыл, а зачем? И почти побежал к машине… мне хотелось исчезнуть с лица земли. Мне казалось, что все видели, как Лиз уходила от меня. Хотя она, наверное, специально выбрала такое раннее утро, пока все спят. Спасибо тебе, Лиз, за твою заботу… Наши соседи, конечно, хорошие люди, но сегодня мне совсем не хотелось никого из них видеть, не хотелось отвечать на вопросы, не хотелось ничего. Они меня чем-то раздражали в данный момент. Все сейчас меня чем-то раздражали, так что я попытался побыстрее дойти до машины, сесть в нее и уехать прочь.
Злые вы, злые… Я рисую, а вы говорите, что я с ума сошел. Я разрисовал свой почтовый ящик, а вы
лишь смеетесь надо мной. Злые вы, злые… В чем дело? Я пишу, а вы говорите, что это еще хуже, чем рисунки… Это, может быть и так, но все же слишком грубо… Когда я влюбился, то вы сказали, что уж лучше бы я продолжал рисовать на своем почтовом ящике… Злые вы, злые… Ну и что, что она не такая красавица, как вы привыкли считать. Вы просто злые… Слышь ты меня? Вы раздолбали все мои мечты, злые… Вы счастливы? Злые вы, злые…
Вообще-то злых среди нас много. Но много и хороших. Однажды, помню, когда мы только-только начинали играть, это было одно из самых первых наших выступлений, у нас даже тогда поклонников не было, то в одном клубе, где ждали абсолютно другую группу, нас освистали, когда директор клуба вытолкнул нас на сцену. Нам даже не дали начать играть. В нас полетели бутылки из-под пива, какая-то ругань. Большинство выражали нам свое презрение, абсолютно не обращая на нас внимания. И тут на сцену вылезла такая маленькая, смешная девчонка. У нее были уморительные беленькие носки, кроссовки с черными носами, бейсболка, синяя юбка и мещковатая белая футболка с мышью Микки. Она резво подошла к микрофону, за которым стоял совершенно растерянный я, чуть подвинула меня в сторону и крикнула в микрофон что-то насчет того, что: пока не послушали, как играют, то нечего и вякать. Публика в клубах тогда была зверская, это сейчас охрана везде, а раньше такого не было, и я испугался, что нас сейчас просто по стенкам размажут вместе с нашей «полузащитницей». А она как-то привлекла к себе внимание, люди даже замолкли. Правда, бутылки все еще летели, но не так часто. А она сказала что-то, я уже не помню, а потом вдруг крикнула мне в самое ухо: «Играй!» Ну, мы и заиграли. А она спрыгнула со сцены и растворилась в толпе. Мне даже потом казалось, что она мне привиделась. Но публика приняла нас. Главное в таких клубах: начать, а дальше уже дело техники. Так бывает всегда. Но я не знаю, как бы без этой школьницы мы смогли бы заиграть. Да мы и сейчас помним, что нам нечего бояться зала, каким бы злым он ни был. А она ведь не побоялась выскочить на сцену да еще ругаться с залом. Но больше всего меня сейчас интересует, как в этот клуб, ночью, попала она? Таких маленьких школьниц, крошек, в таких очаровательных, заставляющих разыгрываться воображение клетчатых синих, черных, белых и коричневых коротюсеньких клетчатых юбках, открывающих ножки с синяками на коленках, можно было увидеть лишь днем, возвращающихся домой, хихикающих, жующих жвачку, поедающих мороженое, либо вечером, в девять часов, когда родителя забирали их с очередной вечеринки или дня Рождения. Может, все-таки она нам пригрезилась? Может быть, я сам – это просто греза, некий мираж, который все и бросают именно оттого, что не могут удержать? Может, именно она позвонила мне только что, чтобы спросить, все ли у меня в порядке? А, может, это Смайл?
- Милый, Смайл умерла, - сказал мне голос, поразительно похожий на голос моей мамы, - что за бред ты несешь?
Все вокруг меня материально. Но сам я, интересно, материальный?
- Материальный, - ответил мне голос, очень похожий на голос моего отца, - кто же тогда пишет такие песни и музыку и еще поет?
Значит, я существую. А вот, может, просто я еще не нашел ту самую, настоящую, ту, которая не расплывается перед глазами? Тут я снова вспоминаю  рыжую девушку в автобусе. Вспоминаю Смайл… Вспоминаю Лиз… Этот фонарь. Он прямо мне в глаза светит. Знаешь, так бывает, что моя любовь к тебе также застилает мне все остальное. Но мне кажется, что тебе все равно, что я чувствую. Ты сама фонарь. Но только столб. Бесчувственный. За что я тебя люблю? Не знаю…  Эта вывеска напротив моего дома. Разные афиши… Ты бываешь такой же, как и они. Ты бумажная, легкая, тебя легко разрисовать и сорвать со стены. Ненавижу… За что я тебя ненавижу? Не знаю… Этот снег на крышах домов. Ты - как снег. Ты везде. Ты приходишь, когда я тебя жду, но каждый раз таешь, когда я пытаюсь взять тебя в руки. Не понимаю, что мне от тебя нужно… Пытаюсь разобраться… Тебя легко растоптать и растопить в руках. Каждый раз я тебя убиваю. За что я тебя убиваю? Не знаю… Этот огонек в окне напротив. Кто тебя зажег? Не знаю… Ты – как этот огонек. Я жду тебя каждый вечер, открывая окно и впуская в дом снег, свет фонаря и новые афиши, прилипающие к моему стеклу. Каждую ночь я смотрю вдаль на этот огонек в окне напротив. Ты близко и далеко. Я это точно знаю. Но ответь, кто ты? Не знаю…
Может, к психиатру пойти?… Не знаю, сколько может все это продолжаться? Помню, что когда я был ребенком, то когда мне было плохо, я шел в парк и катался на карусели. Мне это помогало лучше любого средства от боли. Конечно, сейчас это выглядело бы по-дурацки, если бы взрослый дядька взгромоздился на карусель, но я все-таки пошел туда кататься. Днем там народу довольно много, но вот на карусели той почему-то не было никого. Детей маленьких я не видел, только парочку молоденьких нянь-сиделок с колясочками.
Вообще смешные они, эти сиделки. Некоторые с такими лицами ходят, словно это их собственные дети лежат в колясках, хотя сами они, видно,  недавно оттуда вылезли. Помню, как лет пять назад, познакомился с одной такой сиделкой. Как же ее звали?… Сначала я ей купил мороженое, от которого она отказывалась, но потом все-таки взяла. После я пригласил ее прогуляться. Вместе с коляской, конечно. И тут началось… Ее задразнили все ее подружки, с которыми мы виделись на улице, в конце концов она разревелась, развернула коляску с дитятей и ушла. Точнее убежала. Вместе с недоеденным мороженым. А я остался один на улице.
А когда я садился на эту карусель, то эти сиделочки смотрели на меня такими безумными глазами, что я даже испугался.
- Старею, - сказал я про себя, - я старше моей любимой Лиз на триста лет...
Да что мне сиделки… Дядечка, читавший газету на скамейке, быстренько встал и убежал. Может быть, потому, что собирался дождь, надвигалась огромная серая туча, которая грозилась пролиться наводнением на наш многострадальный штат, дул холодный ветер и я даже замерз в футболке, а может быть, потому, что испугался. Вообще, когда я уже сидел на карусели, то на меня, казалось, смотрел весь парк. Но потом, когда на землю закапали первые слезки дождя, то все с веселыми визгами разбежались. А я все ждал того, что карусель поедет. И дождался… Ливанул такой дождь, что я с трудом через его пелену мог разглядеть свои руки, но когда карусель завертелась, то все вокруг стало видно, как через чистое стекло… На этой карусели всего семь кругов. Когда я садился, то мне совсем не было страшно. Я как будто бы скидывал с каждым кругом по покрывалу. Первый круг – это моя болезнь. Я безумен. Второй круг – это моя любовь. Моя безумная любовь. Это ты, Лиз… Я поворачиваю голову, чтобы не забыть, как она выглядит. Третий круг – это мои друзья и враги. Все они смеются мне вслед. Четвертый – и я сквозь пелену слез могу разглядеть свою несбывшуюся мечту.  Это ты, Смайл... Пятый круг, мне тяжело дышать. В пятом круге на меня дышат огнем все мои грехи. Шестой круг… Тут мне показываются на глаза все мои пережитые радости… Их немного… Мне совсем не страшно, как и в самом начале.
Все. Приехали. Я устало слезаю с карусели… Улыбаюсь. Лучше умереть радостным, ведь седьмой круг – это моя смерть…