Подслушанный рисунок

Пашка подошёл к двери. Как-то странно – дверь была открыта… И услышал, что, сидя на полу возле дивана, Лерка что-то шептала. Сама с собой, что ли, разговаривает? Блин, я ведь никогда не читал чужих писем. Даже если они всем своим видом попадались под руку, случайно, неожиданно, неважно так брошены где-нибудь на полке или забытые на журнальном столике. Даже если письмо оказывалось открытым, развёрнутым, не сложенным, читай – не хочу… Замечал пару слов и, словно ошпаренный – не хотел воровать чужие мысли. А тут… Что-то Лерка явно нездорова – и вправду что-то бормочет. Может заболела? Температура? Или по телефону разговаривает?... Да нет. Плохо как-то слышно…
- Когда тебя нет, то всё похоже на песню ветра, свистящего между жилками верёвок нераскрывшегося парашюта. Тогда буквы сами по себе возникают где-то на мольберте моего подсознания и стрелки тикают так громко, что кажется, от их грохота можно просто оглохнуть… Они отзвуками своими рисуют, выдумывают, вылепливают рельеф моего позвоночника, отпечатывающегося где-то на невиданных выбеленных побелкой стенах, впитываясь в их ровный заштукатуренный рельеф. И все машины катятся безразлично, и я шагаю мимо их непристойных лиц, ещё безразличнее. Когда меня отправят в сумасшедший дом, я попрошу, чтобы мне позволили написать письмо. Одно письмо. Я напишу его тебе. Я скажу о том, что очень хочется мороженого. А ты, прочитав, усмехнёшься и скажешь: «Странная особа. Всё, чего она хочет – это мороженого». Но я обману тебя. Это будет один единственный мой обман. И ты меня в нём разоблачишь. Потому что ты ведь знаешь, что в этот самый момент мне будет хотеться прикоснуться кончиками ресниц к твоему взгляду. Вот и всё. Кто-то подсмотрит, узнает и выяснит, уличит в обмане. Принесёт мне мороженого и удивится: Ведь ты же хотела!?..
Ещё это похоже на картину, спрятанную за дверцей холодильника – пусто и коробка из-под грейпфрутового сока – грустно, но со вкусом! Вот превратился ты в капельку этого самого сока и где-то спрятался – незаметный.
Табуретка своими четырьмя стройными ножками проваливается в резиновый пол. А пол стонет своим краско-потрескавшимся звуком. Так досадно – быть одной в этом пространстве, когда даже предположить не можешь: где же сейчас ты? Желание услышать твой преодалевший неведанно-невиданные пространства голос сильнее голода и громче шороха ускользающих в полупространство мозга ножек табуретки. Отправимся позавтракать стуками трамвайных колёс. Кругами. Депо. Остановки. Депо. Остановки… Вы куда-то едете? Да, я еду. А как же называется та станция, на которой Вам нужно выйти? А почему Вы решили, что я собираюсь на ней сойти? Обескуражили.
Взмахни-ка крылышками мне, новый день. Подари мне новый плакат – я повешу его на стенку. Там напишу про конституцию своего сердцебиения и эта вся эта политика захлебнет воображение так, что в судорогах придётся встретить уже рассвет. Проснуться, стряхнуть с ресниц остатки воспоминаний и впечатлений сна, отряхнуть волосы от паутинок, прилипших ещё вчера вечером, пока капалась в старых электронных письмах под звуки оркестра сжиманий и разжиманий мышечной ткани где-то там, что принято называть левой частью – мы сильнее вас, воспоминаний. Прыснуть в зеркало новыми идеями и застучать по лестнице вниз новой скоростью, новыми планами прикоснуться незаметно к перилам, напоследок скрипнув дверью парррад-но-й – две капли духов – всё, что надену сегодня – уворованная мысль… Уворованные планы, уворованные комбинации, уворованные привычки, уворованный за собственные деньги билет. Билетик привезёт меня туда, где я буду воровать время, чтобы сделать то, чтобы этот день стал не уворованным, а МОИМ. Чтобы сесть на закате на холодные пыльные перила моста и не прыгать. А сидеть и думать не о том, что сегодня дома пустой холодильник, что в кармане проколотый острыми челюстями автобуса последний билет, а в руках у меня, подо мной сейчас, надо мной и около – мой день. Разукрашенный в мои звуки и вылепленный в ту фигурку, которую мне хотелось сегодня подержать в руках. Приду домой, в свою пустую квартиру и обнаружу… А фигурка – это же ты. Вот ты и рядом совсем. Совсем рядом. Может ли быть расстояние ближе, чем от внутри у меня до меня? Может ли быть вообще расстояние? Я почему-то замечаю, как натягивается кожа на острых бугорках косточек пальцев, как просвечивающиеся синие вены вырисовывают тем временем ещё более отчётливый заметный узор. Какой-то свежий и живой этот узор. Какой-то он живой. И словно дышит. Я начинаю слышать, как в нём бьётся, словно мотылёк в стекло, желающий вырваться на свободу, стучится твой пульс. Я начинаю терять сознание от того, что звук этот становится всё громче и, кажется, что его уже ничем нельзя приглушить. А если радио включить, то ты будешь что-то шептать уже до утра… И будет страшно просто встать и, протянув руку, нажать кнопку – там же твой шёпот… Эти частоты – как лекала к моим мыслям. Приложи и проведи линию – попадёшь прямо в цель. Роооовным и плавным движением ты проведёшь ту линию, по которым понесутся поезда, по которым будут мчаться метеориты, сгорая и снова загораясь, по этой линии будут сняты все дорожные знаки – нет ограничений, нет правил. А в запахе травы родится твоё имя, пахнущее моим именем, а моё имя будет цвета твоих глаз…
- Можно войти? - спросил Пашка, всё-таки решив нарушить эту идиллию Лерки и тишины, кашлянул. И голос его слов оказался таким громким, что, казалось, грохнется карниз, обезшторив окно, полное звёзд, как кадушка, полная свежесобранных ягод смородины.
- Привет… - вздрогнули плечи Лерки так, что ей самой показалось, что сейчас она проглотит язык. Испугалась. Как голос чарльстона. Поняла, что, по крайней мере, последние мгновения её слышали. Пускай. Но всё равно как-то что-то влезло куда-то… Мелкая дрожь по спине не заставила себя ждать. Остановилась где-то вверху позвоночника. Может, от неожиданности?
- Я…
- Привет, привет… Проходи…
- Лер, ты чего? – Пашка почувствовал себя совсем неловко и даже как-то виновато. Что-то затёрло у него под горлом, как старая ручная кофемолка растирает попавшие в неё ровные гладкие кофейные зёрна.
- Я так, ничего… - Опустила глаза и начала собирать какие-то разбросанные по полу книги и листы бумаги, - Наконец-то ты зашёл. Как у вас с Томой? Что-то мне наш последний телефонный разговор о вас не понравился.
- Да ничего… А ты что так?... Дверь не закрыта у тебя… Да нормально всё было, только вот опять поссорились… Да, я встречал её с поезда, да только мы не встретились. Она, оказывается, в другом вагоне ехала. И как мы так разминулись?...
- Ребяааата! Я больше не желаю этого слышать. Хорошо ещё, что не из-за лифтов.
- Ну да, Лер, на сей раз так… - Развёл руками Паха, всегда такой уверенный и сильный, сейчас похожий на потерянного дворового мальчишку.
- Не в этом дело, Пашка,- перевела дыхание Лерка, беззвучно вздохнув, - Не в этом дело… Может вы, наконец, поймёте, что самое ценное в том, что вы есть – это то, что вы просто можете идти, взявшись за руки…
Взгляд Пашки упал на рисунок. И только тогда он заметил, что кроме голоса Леры, в комнате был ещё один голос. Голос альт саксофона. Маааленькая улитка, ползущая к толпе ветряных мельниц, высовывала свои свежие графитные плоские усики из-под оставленного на рисунке карандаша …