Кот

Кот

Минкин мне сказал, что я могу посмотреть телевизор, пока буду его ждать.
- Посмотри пока телевизор, окей?
У него были дела. Что-то надо было сделать недолгое и срочное в соседней комнате. Такое иногда случается, когда я оказываюсь в гостях.
Есть разновидность людей, которые будут сидеть с тобой целый вечер, очень-очень долго, вяло мямлить, поддерживая едва тлеющий разговор, пить чай, постной улыбкой сопровождать показывание многочисленных фотографий, на каждой из которых  фигурирует их сияющая физиономия, приклеенная к позам,  изображающим наслаждение жизнью. И не дай бог, он/она женат/замужем, тогда обеспечено ещё полсотни скучнейших снимков отличного качества.
Обычно это новые двухразовые знакомые. Сначала ты с ними знакомишься – раз, потом приходишь в гости – два. Ну и всё. Новых фотографий ещё долго не будет. (Сюда входят и те хитрецы, что берегут кое-что для третьего раза, но это напрасная уловка, потому что ты уже знаешь все их сюжеты на 10 лет вперёд).
Есть старые проверенные друзья, в отношениях с которыми давно заложена славная традиция подолгу выносить общество друг друга. Можно не сомневаться, что они вместе с тобой добросовестно разделят тяжесть и скуку твоего визита.
И есть те, другие, которые имеют срочные дела. Ни разу не видел, что они там делают, пока я их жду. Едят что ли?
- Посиди пока в зале, посмотри телевизор, - сказал Минкин.
Откровенно говоря, не очень-то и надо мне было его ждать. Никуда мы не собирались и говорить было не о чем. Но я вежливо притворился, что жду его по достаточно важной причине. Иногда бывает очень трудно сразу сказать «я пошёл» и начать одевать ботинки…
Скажу, когда вернётся. С этого и начну.
Я пришёл к нему по пустяковому делу. Что-то принёс, немного про это рассказал и оставил у него. Так меня попросили. Обычное пустяковое дело, о котором не стоит даже упоминать.
Минкин вообще-то не мой знакомый. То есть я его знаю, но очень неблизко. У меня с ним нет общих занятий, мест и очень мало предметов для беседы. Если бы не общий приятель, благодаря которому мы периодически сталкиваемся в раскрашенных ядовитыми цветами молодёжных забегаловках, я бы его не видел месяцами. 
Вход в квартиру Минкина закрыт двумя сложнооткрывающимися дверями. Мне пришлось стоять снаружи около минуты, слушая, как он вращает ключами в замках, сопя и шёпотом считая обороты. Потом, когда сопение и счёт прекратились, я понял, что он смотрит в глазок и специально отступил немного назад, чтобы он тоже всё понял.
- А, привет. Заходи.
Я зашёл и довольно быстро отдал ему то, что должен был отдать.   
- Заходи, разувайся.
Это не входило в мои планы, но после стольких усилий, потраченных на то, чтобы меня впустить, я не имел права уйти сразу, отказавшись удовлетворить Минкиново гостеприимство.
Я очень чувствителен к происходящим из-за меня беспокойствам, и немедленно выхожу из игры, как только возникает опасность, что я напрасно морочу кому-то голову. Мне говорят, что это не очень хорошо, я ничего не могу потребовать от жизни. Это правда. Иногда у меня не хватает уверенности даже на то, чтобы попросить продавца достать какую-нибудь понравившуюся консерву с верхней полки. Я понимаю, что питание с нижних полок когда-нибудь отзовётся в моём организме раком, холециститом или иным страшным недугом, и в этом никого не виню, кроме самого себя. Но если бы была возможность я бы с удовольствием прожил, порхая между продавцами, железнодорожными кассирами, официантами и другими солидными, занятыми людьми, как невесомое пёрышко.
В отношениях с женщинами необходимо быть особенно осторожным. Самые худенькие и привлекательные из них, с чёрными короткими волосами, да в общем-то и с длинными, и со светлыми… они заняты ещё больше. У них должно быть столько неотложной и приятной жизни. Помада, мобильные телефоны, такси, стеклянные магазины с хромированными ручками. Им надо куда-то спешить и ехать. Для того, чтобы остановить хотя бы одну из них и попросить переспать со мной требуется огромное мужество и непоколебимая уверенность в том, что это им понравится. Поскольку «переспать» - это одно из самых величайших беспокойств, причиняемых человеку, какое я только могу себе представить.

Я быстро произвёл расчёты, сколько мне следовало пробыть у Минкина дома, чтобы не оскорбить усилий по отпиранию входа. Выходило не менее получаса.
Получив от меня то, что я принёс, он явно повеселел и стал играть в хорошего приятеля. Мы походили по его квартире, осматривая натасканное в неё добро.  Среди прочего был музыкальный центр, акустика «Yamaha» и две пары дорогих горных лыж на балконе.
Всё равно было ещё немного времени. 
- У меня кабельное телевидение, - сказал Минкин. – Тридцать каналов. Вот этими кнопками переключать программы. Эти – для звука.
- Хорошо.
- Не скучай, я сейчас.
У Минкина был чёрный «Sony» с большим экраном обеспеченного человека. Я называю это «буржуазной диагональю». В нашем сраном городе ты считаешься неплохо упакованным, если она больше обычных 52-56 сантиметров.
Чем больше у тебя денег, тем шире распахивается мир, крупнее предметы и ярче изображение, хотя в общем-то ты пялишься в то же самое. Деньги делают разные вещи карикатурно большими. Вещи раздуваются, пухнут. Экраны увеличиваются до размеров стены, квартиры превращаются в футбольные поля, легковые машины - в автобусы, скромная котлета вырастает в  свиную тушу. Попадание простого обывателя в кратный мир богатых напоминает второе путешествие Гулливера.
Минкин был буржуем. Об этом сообщала огромная зелёная цифра в правом верхнем углу, всплывающая при переключении каналов.
Я уселся в кресло и стал добросовестно нажимать на указанные мне Минкиным кнопки. Смотреть телевизор не очень-то хотелось, но я не хотел обижать Минкина и уставился в ящик с величайшим интересом, несмотря на то, что самого Минкина в комнате не было. Необходимо было учитывать, что он мог зайти неожиданно и заметить моё неучтивое уныние.   
Я конечно же больше люблю смотреть телевизор дома. Только дома возможен серьёзный просмотр. В гостях не так уютно, трудно сосредоточиться. И интерес совсем не тот, потому что, как только тебе понравится какая-нибудь передача, тотчас может явиться хозяин и сказать, что надо куда-нибудь идти. Или он молча сядет и будет подкашливать, шумно вздыхать, демонстрируя, что твоё любимое шоу ему не по душе.
По НТВ показывали записи Жванецкого, на 25-м канале чистым английским языком комментировался футбольный матч, далее пели жизнерадостные негры в цветных гавайских рубашках…

Думаю, я успешно проскучал бы так минут пятнадцать-двадцать, но тут откуда-то появился
кот.
Он подкрался ко мне справа.
«Огромный котище, - определил я. - Здоровый. Голова, как кочан капусты. И лапы смотри какие толстые. Как ручки от лопаты».
Я насторожился.
Кот остановился возле ножки кресла, внимательно глядя на мою ногу.
Видимо, я не интересовал его, как личность, раз он ни разу не посмотрел мне в глаза. 
«Может быть, он хочет развлечься?… Как он здесь развлекается?».
Кот спокойно смотрел на мою ногу, будто ожидая чего-то.
Я слабо знаком с психологией животных, но мне кажется, если кто-то из них очень долго смотрит тебе на ногу, значит он думает о твоей ноге. Я аккуратно подтянул её поближе к себе на всякий случай. Не очень близко и не очень быстро, чтобы это не выглядело так, будто я ему не доверяю. Не знаю, поверил ли он, но я сделал вид, будто мне удобнее чтобы она стояла поближе. Я хотел, чтобы это выглядело как можно более непринуждённо. Что бы он там ни задумал, у меня не было желания портить с ним отношения. В конце концов, в том, что он, вероятно захотел попробовать на вкус мой большой палец, нет его особенной вины. Зов природы, неполноценное питание, состояние аффекта... 
Если он меня укусит, я конечно же, крикну и невольно отпихну его ногой, но впоследствии не стану на него сильно злиться. Он же кот, я это понимаю и нормально отнесусь к неожиданным вспышкам агрессии. Это его территория и он меня не знает. Наверняка он тут пометил в нескольких местах, а моё грубое обаняние не позволяет мне учуять. Ему надо показать свою силу чужаку, защитить свои права, иначе он потеряет к себе уважение. Это можно понять. Я готов подумать об этом. Вот сейчас я уже об этом думаю и всё понимаю.
Однако при всём моём уважении к его ловкости и быстроте, могу себе представить, какая дикая каша булькает в небольшой (по сравнению с моей) кошачьей черепушке. Мозгов там не так уж и много. Всё больше шерсть. Тем не менее я вполне толерантен. Я готов проявить терпимость. Эволюция не дала нам равных возможностей, никто из нас не виноват, что мы родились в разных семьях. Не моя заслуга, что я человек, и не его вина, что он кот. Потому я готов безо всякого высокомерия снести невольные грубости с его стороны. Просто при этом мне хотелось бы по возможности избежать бессмысленной боли, не показывая ему, что подозреваю его в нехороших намерениях…

Между тем, кот поднял выше свою голову-капусту и стал внимательно смотреть на моё колено. 
Жаль, на мне нет очков. Чтобы контролировать ситуацию, надо видеть выражение его морды более отчётливо. Говорят, о многом можно судить по тому, как торчат усы. Не знаю. Их-то я и вижу хуже всего. Вернее, совсем не вижу.
Можно приблизить к нему лицо? Соответственно и глаза вместе с ним, раз они на нём расположены. Опасно. Следует держаться от его лап подальше. Лапы – это самая опасная часть кота. Вцепившись в шторы тонкими крепкими когтями, коты могут висеть на них часами, мяукая и раскачиваясь. Если на месте шторы окажется твоя кожа – это будет уже не так забавно, верно?
Я прищурился.
Может быть он хочет есть?
Вряд ли. Если они хотят есть, то будут смотреть тебе в глаза.
Было бы проще, если бы его дело ко мне заключалось именно в этом. Я бы сказал ему, что еды у меня нет. Развёл бы руками. Нет, мол, еды. Ткнул бы указательным пальцем в рот, подвигал челюстью, имитируя жевание и развёл бы руки в стороны. Нету ничего. 
Интересно, они понимают этот жест? Может и понимают, тем не менее ни один из них после этого не переставал мяукать и смотреть в глаза. В любом случае по поведению нельзя определить, понимают ли они. То, что они продолжают просить еды даже после того, как ты вывернул карманы и показал пустые ладони, скорее всего с их стороны является проявлением настойчивости или даже жестом отчаяния. В наше время у любого человека всегда найдётся немного еды. Даже если не с собой, в кармане или сумке, то во всяком случае он знает, где её можно достать…
При встрече с животными всякий хочет их накормить. Конечно, приятно видеть, как ты кому-то кидаешь на землю еду, а он её ест. Без особенных усилий, даже не сгибая спины чувствуешь себя Иисусом Христом всего за рубль тридцать (стоимость батона).

Животные вообще-то, часто хотят есть. Почти всегда. Когда я возвращаюсь домой, и то мама всегда спрашивает, что я буду «кушать».
К двадцати шести годам этот вопрос стал вызывать у меня раздражение. Может это от того, что я перестал быть таким голодным. В детстве мой голод был просто нестерпимым. Я ныл и стонал на кухне, глядя, как отец чистит картошку для пюре (сырую! ещё полчаса она будет сырой и твёрдой!).
Но не сейчас.
Я попросил маму перестать говорить «кушать». Возможно так действовало слово «кушать», поскольку оно мне не нравится. Но теперь, через полтора года и слово «есть» уже не кажется мне достаточно приемлемым.
Мама же осталась прежней. Почему-то ей до сих пор кажется, что еда - это главное, что меня беспокоит.

Иногда меня поражает мысль, что в ту минуту, когда я сморщив лоб, размышляю о тленности бытия, или удачно заняв свободное сиденье, еду в автобусе, весело глядя в окошко, или с нарочитой бодростью стремлюсь куда-то по улице, в это время совсем рядом, в кустах, на крыше, на дереве в подвале идёт жесточайшая борьба за существование. Изредка доносятся её отголоски: жалобное мяуканье, скуление и предсмертное чириканье.
Мысль эта не нова, но временами я ощущаю всю её масштабность.
Кровь, убийства, изнасилования, драки, унижение, рабство. Коты так ещё долго будут жить. Всегда, видимо. Люди хоть как-то развивались. Воспитывали себя картинами, книжками, музыку сочиняли, религии. У этих же глухо. Полный застой. Как драли воробьёв и совокуплялись на крышах, так и продолжат во веки веков. Некоторые из них в, цирке, например, проявляют способности к счёту, катанию на велосипедах и друг на друге, научаются длительное время стоять смирно, или им вдруг нравится музыка. Но их число невелико. У нас каждый человек такой, за редкими исключениями, немедленно подвергающимися осмеянию и физической изоляции.
Они же будут так всегда! Вот что поразительно!
О чём они думают, умирая?
Разбит, переломан воробей, мёрзнет собака, давят колёса кошку. Маленькие, узенькие мозги гаснут. Смертушка с косочкой забирает. Маленькая смерть ещё пострашнее будет. Шум замолкает, окно закрывается. У человека оно широкое, большое. Через такое за семьдесят лет много чего увидишь. Вволю насмотришься, надышишься, накричишься. Наживёшься, короче говоря. Конечно, каждый протестует, когда приходится его зашторить, но ведь это не совсем то же, что навеки запечатать маленький глазок, через который живут кошки и собаки.   
Воробей вообще смотрит через дырку проделанную булавкой. Это ужаснее всего. Закрыть такую дырочку гораздо страшнее.

Интересно, сколько мозгов необходимо, чтобы понять, что ты существуешь? Сколько их нужно для «Я»? Не думаю, что много. Может быть хватит напёрстка. Или горошины. А вдруг даже муравей знает, кто он?!
Булавочная головка! Остальное, что болтается в человеческом черепе – для подсчёта денег, управления телевизором и разгадывания кроссвордов в «Теленеделе». 

Слово чести, я был готов спасти этого кота. Я бы научил его считать, играть в лото, кататься на самокате, слушать классическую музыку, прочитал бы ему Евангелие. Я бы накормил его, в конце концов.
Но есть он не хотел...
Вместо этого он прыгнул. 
Я даже не успел вздрогнуть, как он, чиркнув когтями по джинсам, оказался у меня на коленях и, повернувшись мордой к телевизору, стал возиться, складывая и сворачивая поудобнее своё тёплое увесистое тело. Не знаю, впрочем, существует ли для котов понятие «поудобнее». Они такие гибкие, что кажется смогли бы спать со свёрнутой шеей.
Наконец, он устроился, упершись задними лапами в мою промежность.
Отличная вещь – джинсы. Сшитые из толстой грубой ткани, они имеют двойной слой в районе ширинки и молнию. А ещё лучше – металлические пуговицы. Даже если по этому, известному своей чувствительностью, месту шлёпнуть ладошкой (не очень сильно), то ничего не почувствуешь.
Повернув голову налево, кот положил её на моё бедро и закрыл глаза. Видимо, так рутинно и неизобретательно он всегда убивает свои длинные вечера.   
Что теперь?
Погладить.
Банально. Он и сам-то не очень оригинален. Почему тогда я должен придумывать что-то новое? Сильно сомневаюсь, что оценит.
Гладить, так гладить. На животных действуют простые и примитивные методы обращения. Проверенные веками и закреплённые традициями. Погладить и накормить. Если есть не хочет – тем проще. Будем гладить.
Я не возражал. Всё равно кот занял мои колени и девать руки мне было некуда. Я стал медленно водить правой рукой от головы до задней части кота. Сначала без особенного энтузиазма и даже несколько механистично, но потом всё больше увлекаясь, стремясь к разнообразию, прорабатывая то одну его часть, то другую.

Однажды я делал массаж спины одной девушке. Она мне нравилась, и я очень хотел, чтобы ей понравился мой массаж, вследствие чего я бы тоже ей понравился. Из-за таких обстоятельств ценность массажа непомерно возрастала. Я сильно волновался и массирование выходило нервным и однообразным. Очень быстро стало заметно, что повторяю набор из нескольких простых движений, которые перенял у папы, разминавшего мне в детстве спину для успокоения перед сном. Получалось слишком по-детски. Я боролся с желанием приговаривать при этом «рельсы-рельсы, шпалы-шпалы…», «а вот обезьянка лезет на ёлочку, лезет-лезет, не залезет…».
Это ни к чёрту не годилось, но остановить этот мануальный фарс было выше моих сил.   
Она говорила, что я нервничаю, и от этого слишком тороплюсь.
- Не торопись, - советовала она.
- Да я и не тороплюсь, - отвечал я, резко замедляясь. – Нормальная скорость?
- Так намного лучше, - говорила она намеренно сладким голосом.
Чёрта с два было лучше! Делать то же самое медленно, да ещё после такого ответа, оказалось гораздо труднее.
- Ну ладно, хватит, наверное, - наконец, сумел я сказать. – у тебя, наверное, всё сзади красное. Хорошо промассировано.
Больше я никогда не подходил к её спине. Я был полностью уничтожен её спиной. О груди и других частях тела нечего и говорить.
Сейчас я вспоминаю, что спина была стройная, но худая. Надо было нажимать под более острым углом, чтобы не было жёстко, и руки бы лучше скользили, а не цеплялись за её тоненькие беззащитные рёбра. Я же орудовал ладонями, как сапёрными лопатками…

Кот окончательно устроился и лежал на моих коленях неподвижно.
Как и ту девушку, я гладил кота с уважением. Но теперь совершенно не волновался.
Кот – не девушка, мне от него ничего не надо. И он тоже ничего кроме поглаживания не подразумевает. Может и она тогда не подразумевала ничего, но я подразумевал, это точно. Наши отношения с котом были лишены сексуального подтекста. Его хоть шваброй гладь – всё равно. Главное, чтоб мягкая и сухая. Лежит спокойно, не кусается – и за то спасибо.
Густая серая шерсть препятствовала распознаванию истинного выражения его маленького лица. Для этого оставались только глаза. Глаза открыты, глаза прикрыты, глаза закрыты - всего три выражения. Наши отношения с котом были просты и прозрачны.
Оставалось следить лишь за тем, чтобы моя рука сильно на него не нажимала. Для этого большую её часть от плеча до запястья приходилось держать без опоры над отдыхающим телом кота, отчего я довольно быстро уставал.
На первый взгляд выходило, что кот получал от жизни больше, чем я. Он неплохо проводил время, лёжа на моих ногах в расслабленной позе. Мне же приходилось безостановочно орудовать правой рукой, потому что главное правило поглаживания – оно не должно прекращаться.
Но, с другой стороны, и это было странно, я чувствовал что реабилитируюсь за тот старый неудавшийся массаж, залечивая и прочие душевные ссадины, полученные во время прошлых неуклюжих ухаживаний. Если это будет продолжаться достаточно долго, то я смогу таким способом перегладить всех девушек, к которым когда-либо хотел подступиться.
А делал я это так:
Временами задумчиво водил пальцами по голове между ушами. Иногда обхватывал нижнюю челюсть большим и указательным пальцами, щекоча шею. Клал ладонь на туловище и медленно скользил в сторону хвоста, пока мои пальцы не соединялись. Или же легонько мял бока короткими упругими движениями…

Вдруг кот встрепенулся, приподнялся и резко повернул голову в мою сторону. 
Что это с ним? Я чего ему лапу придавил?.. Но, кажется, я совсем не двигался…
Тем временем кот вернулся в прежнюю позу и настроение, поэтому я не стал думать об этом больше.
Я снова стал его гладить.
Я был горд, что понравился коту. Мне было небезразлично его отношение.
Раз он залез ко мне на колени, это означало что-то хорошее, потому что коты к любому чужаку на колени не ложатся. Приятно, когда такое происходит. Значит я не любой чужак. Особенный.
В душу медленно вползала тонкая струйка самолюбия. При этом я сохранял трезвость самооценки, совершенно не преувеличивал значимость кошачьего отношения и полностью контролируя ситуацию. Я был готов в любой момент без колебаний прервать эту струйку, согласившись, что это на самом деле ничего не значит. Но пока никто не видит,  можно разрешить себе немножко зазнайства. Я на всякий случай прислушался к звукам, доносящимся из комнаты Минкина.
…тем более, к этому есть серьёзные основания. Если взять котов как таковых, то мой был среди них не самым  последним. Скорее наоборот - достаточно взрослый, крупный, солидный кот, многое уже повидавший. Понравиться старому, линяющему пердуну или глупому сопливому котёнку – вот чем на самом деле не стоит хвастать. 

Чтобы предупредить внутренние насмешки я сказал себе, что не собираюсь на таком зыбком фундаменте, как симпатия случайного кота строить самоуважение. Конечно, для меня гораздо важнее, как я воспринимаюсь  подобными мне людьми, не уступающими или немного уступающими в развитии.
Если кошачье расположение взбодрило мой увядший дух, то из этого нельзя делать поспешные выводы. Никто не знает, почему у меня хорошее настроение.  Не обязательно сообщать их причину. Хотя мысль о том, что это был всего-навсего кот, вносит лёгкую горечь сожаления. В кино неудачники часто любимы животными. Лучше бы я имел успех на работе или умел делать хороший массаж спины.
При случае любой из людей, гомо сапиенс, легко скорректирует моё внутреннее состояние. Кошачье настроение очень нестойкое. Оно держится до встречи с первым человеком. Я же не Куклачёв, в конце концов. Это ему важно, чтобы его уважали кошки. Для меня это не так важно. Хотя от живого существа всегда приятно такое получить.
Эти рассуждения внесли окончательную ясность в моё отношение к происходящему, и я позволил себе немного расслабиться.
На самом деле коты здорово чувствуют, хороший ты человек или так, пустышка. На уровне тонких материй.
Значит, что-то во мне почуял. Может нескромно будет заметить, но это не первый кот, который ко мне хорошо относился. Был ещё один, персидский, живший дома у профессора Керженцева, куда я также однажды случайно попал в гости. Сам профессор, глядя на нас, одобрительно качал головой. 
Интересно, что они такое чуют? На что реагируют? Когда ты добрый, уверенный, сильный?.. Животные тянутся к таким. К надёжным, к тем, кто может защитить. Кто больше им нравится, добрый или сильный? К сильным они не пойдут, если они не добрые. И к слабым добрым тоже. Важно одновременное наличие обеих характеристик. Это приятно.
Я стал гладить кота ещё тщательнее.

Вот лежит спокойно, к другому бы и не подошёл. А если бы есть хотел, то и еду из моих рук бы взял. Чужаков, наверное, не любит. Такой большой и сильный кот может себе позволить не любить чужаков.
Для усиления чувства радости я сильно захотел, чтобы он ненавидел других незнакомых людей, заходящих к Минкину, прятался и недовольно шипел оттуда, выгибая спину, бросался на них из укрытия, раздирая на дамах вечерние платья, колготки, царапая худые, голые, искусно промассированные спины, срывая парики и рассыпая по полу разорванные бусы. Крики, ругань, истерический смех, пятки в крови, дорогие итальянские туфли в кошачьей моче.
Откровенно говоря, я даже позволил себе тщеславное предвкушение того  момента, когда Минкин зайдёт в комнату, увидит меня с котом на коленях и  воскликнет удивлённо и немного ревниво: «Вот это да! Как это получилось? Чужаков он не любит, вообще-то... Чем это ты…»

Кот опять встрепенулся, как в первый раз, и, резко повернув голову, некоторое время с угрозой смотрел на меня.
Судя по тому, как отдёрнулась моя рука, я понял, что гладить его больше не стоит. Руки первыми чувствуют опасность.
Удивительно, что до меня не дошло это сразу. В первый раз он сделал так же. Ну, сейчас чуть дольше. Тогда я просто подумал, что случайно прищемил ему лапу…
От своей невнимательности я смутился. А потом смутился от собственного смущения. Что за малодушие – смущаться перед котом? Это меня ещё раз смутило. Если бы не вялость внутреннего состояния, я бы пережил целый каскад смущений. Но увязнув где-то на третьей ступени я подумал так:
С одного рассматриваемого бока я несомненно виноват. Был назойлив, самоуверенно предполагая, что мои грубые однообразные поглаживания ему понравятся. С другого бока стоит вопрос, которым началось царствование человека над природой: «Кто он такой, по большому счёту? Кто такой, бля, этот кот-засранец?». И если уж «бля» окажется слишком мягким и невнятным, то автоматически напрашиваешься на ответное: «Кто для него я? Засранец, бля?». Хотя при решительном первом «бля» второй вопрос немедленно стирается. 
К сожалению, основной проблемой и, быть может, великой трагедией моей жизни (в этом месте трудно сдержать рвущийся пафос) была неспособность окончательного решения этого вопроса.
Кто, в конце концов, засранец, я или они? (Животные, люди, предметы бытовой электроники, поезда, хулиганы, автобусные рожи, глубокие лужи, смеющиеся женщины?) До сих пор эта дилемма была мне не по зубам.   
Временами я очень ярко, ослепительно правдиво ощущал свою полную засранчатость, паковал самолюбие в чемоданы и готовился в длинную печальную дорогу. Но внезапно происходило нечто, не всегда значительное, мелочь, или даже значительное, неожиданное признание заслуг, какое-нибудь успешное жизненное коленце, и тогда возникала эйфория от того, что я оказывался незасранцем. Спина выгибалась назад, щёки покрывались счастливыми бугорками и ямочками.
Незасранец! Незасранец! 
В этом смысле жизнь рисовалась передо мной, как непрерывное гадание «засранец - не засранец».
Такие колебания статуса сильно мешали спокойному, уверенному проживанию меня в мире. Продвигаться в каком-либо направлении было чрезвычайно тяжело. Неясно, чем конкретно я должен был заниматься: решать проблему собственного засранства или уверенно молотить жизненные блага. 

Густой ил таких философских мыслей и чувств, поднятый с исцарапанного частыми тралениями дна души, мог, пожалуй, побудить мою ногу или руку к жестокому пинку. Однако я слишком ясно ощущал правоту кота. Кот был прав. А я, значит, был немного засранец. Поэтому моя правая рука (рука засранца!) миролюбиво и тихо, чтобы не потревожить кота, легла на мягкий подлокотник кресла.   
- Хорошо, не буду, не буду, - сказал я ему на всякий случай.
Как и всякому здравомыслящему человеку мне было известно, что он ничего не понял из моих слов, но я не мог промолчать. Надо же было как-то выразить своё  сожаление. Полагаю, он всё-таки улавливает общие интонации.
При любом разговоре с животными у меня в голове одновременно присутствуют и намерение сказать, и мысль о том, что мои слова всё равно не будут поняты. Это противоречие делает речь несколько невнятной. Степень невнятности зависит от того, что в данный момент сильнее: уверенность в том, что не поймёт или потребность донести точную информацию.
Может выйти, например, такая фраза:
- Хаашо, ни буу. Не хоишь, не у а.
Или чёткое
- Хорошо, не буду гладить.
Я подумал, что то же самое коту можно сказать и любыми другими словами, сохранив интонацию.
- Сковорода. Мотоцикл, мотоцикл, - извинился я.
Забавно. 
- Свистел молоток. Спички вляпались.
(«Извини, брат. Больше не буду.»).
Кот не шелохнулся.
Всё зависит от того, насколько ты очеловечиваешь собеседника.
То же с маленькими детьми. Если ты ребёнка считаешь за человека, то говоришь ему чётко и правильно. Если он совсем маленький и ещё лыка не вяжет, ему впаривается всё что угодно пренебрежительным, слюнявым, картаво-шепелявым акцентом.
«Маляко», «потелялся», «халашо», «каляпоцки», «бдруськи», «тлапуськи» (очень похоже на язык древних ацтеков).
Из этого же чувства превосходства рождаются все идиотские вопросы, предназначенные, чтобы потянуть время или отделаться от их общества.
«А что у нас тут такое?», «А где мы потеляли пуговичку?», «А ну, дай дяде пуговичку», «А ну, сходи на кухню, посмотри, что там мама делает».
Если мне не хочется сейчас играть, я прямо и чётко, с хорошей дикцией говорю об этом совершенно откровенно.
«Я против тебя ничего не имею, парень, не прими на свой счёт, но моё внутреннее состояние и склад характера не позволяют мне бегать с тобой по комнате и играть в роботов-трансформеров. Да, я бы мог бегать и играть превозмогая себя, но это бы выглядело слишком ненатурально. Для хорошей игры надо верить, что роботы стреляют из лазерных пистолетов, умеют летать и могут убить друг друга. А я сейчас не верю. Мне после ужина ни во что не верится. Нужна ли тебе такая игра? Если я буду грубо притворяться, то ты заметишь. А я не считаю тебя дебилом и не буду продолжать притворяться, зная о том, что ты всё понял.»
Также и собаке. И кошке. Я не могу сказать ей: пошла вон. Если она подошла ко мне, значит ей что-то нужно. Я уважаю её желания. Я ей тоже объясню. По спокойным доверительным интонациям моего голоса она поймёт, что мне нежелательно её общество сейчас, но потом я возможно сам подойду и посмотрю, что можно сделать.
Однажды мы играли с приятелем в шахматы во дворе. К нам подошла одна из шатающихся поблизости собак и сунула морду в шахматы. Морда была большая и сильно мешала сосредоточиться, даже переставлять фигуры было затруднительно.
По правилам надо было крикнуть «а ну, пошёл!» (это был кобель), сердито топнув ногой, но я чувствовал, что не могу этого сделать.
Вместо этого я положил ладонь ему на лоб и чуть-чуть надавил, отталкивая от доски.
- Ступай, - сказал я. – Ступай, ступай.
Приятель рассмеялся.
- Надо говорить «а ну, пошёл вон!», - сказал он.
- Да я знаю.
Мне было неловко оттого, что он смотрит, как я веду себя с собакой.
Собака не уходила.
- Уходи, - сказал я.
Она не уходила, а смотрела на меня, как это всегда бывает у животных, большими глазами.
- Нам надо играть в шахматы, – пояснил я. – Ступай.
Она стояла на месте.
Тогда я неуверенно топнул, но моё топанье отогнало её всего на полметра.
Все равно вернётся.
Но тут топнул приятель и она, наконец, убежала.   
Помню меня сильно расстроило, что я не мог на неё нормально топнуть. Партию в шахматы я проиграл.

Кота вообще не стоило гладить. Даже начинать не стоило. Он этого, видимо, не любит.
Ладно, пусть лежит так.
Некоторое время я продолжал смотреть телевизор со спящим котом, а затем начало происходить то, что должно было произойти. У меня стала затекать левая нога. Та которая лежала на правой. Скрещенные ноги - не самое удачная поза для усыпления котов. Из-за неравномерной нагрузки долго в такой не усидишь. Под левым коленом, крепко охватившим правую ногу, твёрдо и прямо стоящую на полу, медленно нарастала жгущая боль.
Из-за перекрытия жизненно важных ходов внутри, мои конечности недополучали множество полезных веществ. Я представил, как слабые струйки крови тщетно пытаются пробиться к лодыжке и большому пальцу с поломанным на футбольном матче ногтём, через расплющенные колоссальным весом синие трубочки сосудов. 
Нехорошо себя чувствовала и ступня верхней ноги, висящая над полом на высоте десяти-пятнадцати сантиметров. Она сильно потяжелела. Я чувствовал, как внутри ступни медленно и вязко вихрятся и бродят какие-то жизненно важные соки. Оттого, что им не удавалось вернуться назад, к сердцу, через сильно сузившийся в районе колена проход, они скапливались в ступне, как суп в половнике.
Я попробовал шевельнуть пальцами ноги. Выяснилось, что они сильно набухли, потолстели как матрёшки и теперь трутся друг о друга, отчего шевеление ими чрезвычайно затруднилось.
Постепенно отечность распространялась выше, на подъём стопы, по подошве тянулась к пятке. Как будто пустую ногу не спеша набивали ватой.
Чувствительность пальцев падала. Температура ступни увеличивалась. Вскоре  я уже ощущал, как она уверенно излучает тепло через дымящийся носок в окружающую среду.
Правое колено, на которое опиралась большая часть моей позы, тоже чувствовало себя не очень уютно. Оно тупо ныло, плотно охваченное наискось тяжелеющей левой ногой. С тех пор, как я бросил спортивные занятия, колену надо было хотя раз в пятнадцать минут сделать несколько сгибающих и разгибающих движений, в противном случае становилось очень больно. 
Иными словами, если бы не кот, я бы уже давно переменил позу.
Всё ещё ощущая свою вину, я решил, что немного повременю с этим. Я не хотел причинять ему лишнего беспокойства. А то получается, что наконец-то перестав его гладить, я вдруг начинаю двигать ногами.

Под аккомпанемент нарастающей боли я удручённо размышлял о том, из-за неспособности длительное время сохранять определённую позу мне никогда не удавалось достаточно долго лежать обнявшись с девушкой. Это сильно било по красоте наших отношений. Через небольшое время (обычно десять-пятнадцать минут), задолго до полного исчерпания романтического потенциала интимного расположения тел, её голова или локоть начинали слишком сильно давить на мои руку, плечо, рёбра, живот и прочее. У меня чесалась макушка, свербило в носу или начинал булькать живот.
Дальнейшее лежание превращалось в пытку.
Не знаю, как людям удаётся спать обнявшись?
Может быть поэтому я не могу сильно влюбиться? Из-за своей дурацкой физиологии?
Самое же большое разочарование я переживал в детстве.
Нередко случалось, что забившись с фонариком и конфетами под одеяло, лёжа на правом боку, согнув спину, руки и подтянув колени, так что они упирались в подушку дивана, чувствуя себя крайне уютно в тёплой душной темноте, я внезапно понимал, что мне сильно хочется писать. Но даже и в том случае, если я имел дело с едва начинающей созревать в глубине тела необходимостью, невозможно было не думать о том, что рано или поздно мне придётся это сделать. Сбросив одеяло, выскочить в одних трусах в прохладный воздух, пробежать по коридору босиком и стать на неприятный шершавый застиранный коврик, нетерпеливо тряся над унитазом маленьким флегматичным пенисом.
Как бы скоро я ни старался бежать, пытаясь сохранить необычайно приятное чувство уединения, я знал, что когда возвращусь, мне уже ни за что не будет так хорошо.

Я всегда завидовал институтскому товарищу Витьке Мудрыкину, находившемуся без видимых усилий в самых неудобных позах потрясающе долго. 
Может его секрет состоял в том, что он очень быстро засыпал? Во сне, как известно, можно лежать хоть до позднего утра, даже придавив всем телом  вывернутую руку. Наверняка он быстро засыпал. И девушки его сразу засыпали.
Я никогда не засыпал быстро. Я всегда много раз переворачивался с одного бока на другой, прежде чем заснуть. У меня было только две позы для сна – на правом боку и на левом боку с засунутой под подушку правой и левой рукой соответственно. Иначе ничего не получалось.

Помню, как в пять часов утра, после окончания одной из студенческих вечеринок, все легли спать, и я несколько часов подряд смотрел, как Мудрыкин удивительно долго, пребывая в абсолютной неподвижности, лежал, положив руку на талию Ленки Степановой.
Глядя на него, я чувствовал себя очень несчастным. Самым несчастным человеком из всех спящих кругом и ещё среди огромного количества людей более счастливых чем я. Конечно, более счастливые существовали всегда, просто этой ночью я представил их себе, всех до единого, одновременно. Их количество поражало воображение. Насколько их было больше, чем меня!
Не могу точно сказать, что огорчало меня сильнее: моё неумение так лежать или  спокойная Мудрыкинская рука на Ленке. Она лежала спиной ко мне, на левом боку, сложив ноги вместе. Как виолончель. Контуры её бедер, в чёрных обтягивающих брюках плавно поднимались вверх, резко сужаясь в области поясницы.
Никогда не видел ничего более волнующего.
И в том месте, самом узком, где волнение достигало своего предела,  непринуждённо и запросто лежала чужая рука. Бледная рука Мудрыкина, чистившая несколькими часами ранее картошку для пюре и бренчавшая на гитаре, с тонкими гибкими макаронами-пальцами, мягкая в рукопожатии, утыканная короткими светлыми волосками.
К восьми часам утра я был готов на самые отчаянные действия. Дрожа от нервного напряжения, нагибаясь над телами спящих товарищей, я медленно и тихо бродил по комнате в поисках палки. Её всё никак не удавалось найти. Палки в доме не было. Странно, что мне показалось, будто она может здесь находиться. Некоторое время я был уверен на сто процентов, что она где-то рядом, именно такая, как мне нужна, не очень тонкая и не очень длинная, сплющенная с двух сторон. В отдельные моменты я ощущал, что уже держу её в своей руке, но палка не давалась.
Очевидно меня и в самом деле постигло эротическое безумие, раз я решил, что где-то в комнате может быть палка. Такая палка. Я был одержим ею. От досады я топал ногой… Нет, топать было нельзя, чтобы никого не разбудить. Не топал. Топанье и стук я благоразумно заменял на сильное вдавливание пятки в пол. Я тихо без разгона ставил пятку на пол, и только после этого давал свободу отчаянию, изо всей силы впечатывая её в ковёр на протяжении нескольких секунд. После этого поиски продолжались. Их безуспешность толкала меня к самым кощунственным намерениям. Ещё немного и я не остановился бы перед порчей чужой мебели. Моё внимание привлекла спинка стула, в состав которой входило несколько вертикальных прутьев из лакированного дерева. Вскоре фанатическая решимость выломать одно из них практически закрыла от меня легко предсказуемые последствия этого безумного действия.
Ожидая полной внутренней победы я, напряжённо пригнувшись, стоял перед стулом, как вдруг мои рассеянные близорукие глаза зацепились за недоеденный салат, стоявший на краю стола. Перед тем как окончательно залечь с Ленкой, Мудрыкин из последних сил вонзил в него вилку поглубже, так что она заскрежетала о стеклянное дно, сделал несколько усталых жевков и в три раза меньше глотков. «Путёвый салатик, - приговаривал он. – Всего сколько надо положено. Картохи, колбаски, огурцов…Вот горошек ещё. И майонез! Кто ж выбирал майонез! - (Мудрыкин, конечно) - Шестьдесят семь процентов, донецкий.»
После этого его сразу сморило на сон. Удивительно, как он не заснул с открытым ртом.
«Нехилый салатик!» - это были его последние слова.
После этого времени хватило ровно настолько, чтобы он успел воткнуть вилку (вилку!) во все эти картохи, колбаски и огурцы, улечься набок и поместить освободившуюся руку на самое узкое место Лены Степановой.
И она ему разрешила…
Вилка!
Я быстро вынул её из недоеденного салата, слизнул несколько «нехилых» кубиков, пропитанных майонезом, тщательно вытер и, плотно обернув  салфеткой, на цыпочках приблизился к Мудрыкиной руке. От спокойного сонного дыхания бок Лены медленно двигался вверх и вниз. Было так тихо, что мне казалось, я слышу, как кожа и ткань её блузки трутся друг о друга.
(Ну, это вряд ли. Художественное вранье, которого трудно избежать при описании таких ситуаций. Отбросив попытки идеализации, могу беспристрастно констатировать, что они с Мудрыкиным сопели так громко, и все вокруг сопели так оглушительно, а кое-кто даже слегка похрапывал, что шуршание шифона, постукивание пластмассовых пуговиц друг о друга и позвякивание тонкой цепочки на её шее, вызванное пульсацией тонкого сосуда, выделить было совершенно невозможно).
«Если бы не рука, которая, полагаю весит немало, Ленка могла бы дышать гораздо свободнее.  Амплитуда была бы поразмашистей. – подумал я. – Мудрыкин ест за семерых, как обычно. Чего стоит только это его «нехилый салатик», сказанное с таким плотоядным уважением к пище.
Мать-хавка:
Супец-кормилец, Охуенная Колбаска, Винцо, Чаёк. Даже с учётом того, что все упомянутые и многие другие не менее уважаемые вещества попадают только в желудок, их тяжесть тем не менее должна как-то отразиться на руках, ногах, голове и других частях тела. После такого плотного напихивания, которым Мудрыкин с неукротимым энтузиазмом занимался целый вечер, весить его правая конечность должна прилично. Никогда бы не заснул с таким грузом на животе… Выдыхать, разумеется, легче. При движении вниз помогает…»

Несколько раз я подносил свою вилку к руке Мудрыкина, но останавливал её в считанных сантиметрах от цели. Я говорил себе, что для задуманного дела вилка слишком дрожит, надо успокоиться, подышать. Хотя истинной причиной промедления были скорее колебания моего духа. Наконец, я вставил вилку в правую ладонь, а сверху обхватил левой. Так оно было потвёрже и поуверенней, из-за чего, впрочем, ухудшалась подвижность.
Однако теперь придраться не к чему. Необходимо начинать.
Мои намерения не были так уж дурны и мстительны, как могло показаться на первый взгляд. Они были немного дурны, и капельку мстительны, самую малость. В пределах разумной порядочности и уважения к человеческому достоинству.
Я просто хотел убрать руку Мудрыкина с Ленкиной талии.
Для спящего Мудрыкина  местоположение его правой руки играло гораздо меньшую роль, чем для бодрствующего меня. Когда он проснётся, это вряд ли помешает ему с приятностью думать, будто его кисть большую часть ночи покоилась на боковой части Ленки. Для меня же эта выходка станет тайным утешением. 
Я склонился над беззащитно спящим Мудрыкиным и на всякий случай оглянулся вокруг – не наблюдает ли кто-нибудь, случайно проснувшись, за моими намерениями. Всё было спокойно. В случае чего, скажу, что хотел пошутить. Намазать его пастой.

Согласно разработанному несколько минут назад плану, начать следовало с большого пальца. Аккуратно отогнуть его в сторону, а затем в открывшийся зазор между Ленкиным боком и Мудрыкиной рукой, взявшись за изогнутые зубья, как можно дальше просунуть вилку обратным концом вперёд. Это позволит, осторожно поддев снизу, приподнять ладонь и незаметно перенести её на свободное место.
Такое место тут же было мной обнаружено.
Нос Мудрыкина и Ленкину спину разделяла расщелина, в которую Мудрыкин через удобные широкие ноздри периодически выталкивал порции тёплого воздуха, используемого для многочисленных внутренних нужд организма. После сегодняшнего сытного ужина забот у организма сильно прибавилось, вследствие чего воздух выходил наружу, сильно обеднев кислородом и насытившись двуокисью углерода.   
Я собирался как можно аккуратнее опустить руку в этот узкий коридор.  Плашмя положить её вряд ли удастся - слишком тесно. Расслабленная во сне ладонь наверняка примет полусогнутую форму, пальцы повиснут как шнурки (жалкое зрелище!) и сама она превратиться во влажную тяжёлую тряпку. Управиться с таким потерявшим волю куском плоти будет нелегко. Понадобится аккуратнейшим образом провести ладонь мимо работающего вовсю носа (самое чувствительное и потому опасное место) и, наклонив вилку, позволить руке мягко соскользнуть вниз по Ленкиной спине, так чтобы она в конце своего пути стала на ребро. Там её уложит поудобнее уже сам Мудрыкин, сонный и беззащитный как дитя. Надеюсь он не проснётся настолько, чтобы возвратить её на место.
«Так и будет», - решил я.
Стараясь предотвратить неприятные колебания и мелкие мучительные раздумья, я с немного нервозной решительностью, поспешно вставил вилку между указательным и большим пальцем Мудрыкина и стал медленно отводить её в сторону.
Мудрыкин сразу же проснулся!
Это поразило меня больше всего. Скорость его пробуждения. Я не был готов.
Его голова резко поднялась с подушки и сразу же повернулась ко мне. Глаза были открыты, и в них, как мне показалось, не было ни капли сна. Поразительно. Я был ошеломлён, как будто передо мной воскрес самый безнадёжный и окончательный мертвец. Мудрыкин казался олигофреном, поумневшим за доли секунды.
Возможно в нервном запале я орудовал вилкой слишком грубо. Но даже в случае неудачи, я рассчитывал лишь на знакомое и вполне ожидаемое губное чмоканье, сердитое журчание слюны, бессвязное бормотание. Сколько я видел спящих на своём веку (а эта одинокая, отчаянная ночь, проведённая среди множества занятых сном людей не была для меня первой), они вели себя именно так. 
Я напрягся, ожидая развития ситуации. Мои внутренности стали жёсткими и холодными. Две-три секунды Мудрыкин поочерёдно вглядывался в различные участки моего бледного нависшего лица. Затем его рот раскрылся и после небольшой паузы изверг наружу хриплое и дикое:
- Шо?
Слава богу мне хватило хладнокровия не отпрянуть назад. Я облизнул пересохшие губы и придумал довольно сносное сообщение почти без задержки.
- Ты домой когда идёшь? – осведомился я, приглушённым, никого не будящим голосом.
- Чего?
- Ну, домой говорю, когда собираешься идти? – повторил я почти грубо.
Он посмотрел на мою вилку. Я тоже на неё посмотрел.
- Это вилка, - нагло объяснил я. – Я её салфеткой обмотал.
- А, понятно… Рано ещё! Спи ложись.
- Ну ладно, лягу. Времени ещё…, - я не знал сколько времени. - …ещё вон сколько.
Я кряхтя и сопя (кряхтение и сопение должно было придать дополнительную прозаичность моему отступлению) лёг на свою сторону дивана. Сердце молотило в грудную клетку так сильно, что меня слегка покачивало от его ударов. Но даже это не помешало мне пустить из-под локтя несколько прищуренных взглядов в сторону Мудрыкина.
Я хладнокровно отметил, что хоть он и оторвал свою руку на время разговора, но потом не забыл аккуратно приклеить на то же место Ленкиной талии. Даже большой палец под тем же градусом согнул. Тщательно так. Сначала приблизительно согнул, потом просчитал там что-то и ещё немного подтянул. Тоже, видать имел какую-то идею насчёт этого. Готовился. Жизненный этап. 

Чёртов кот.
Боль пропитывала мои конечности, как вода поролон. Её суммарный геометрический объём неуклонно увеличивался. Она медленно вползала в смежные отсеки, каждую секунду привлекая к процессу болетворения близлежащие косточки, хрящики, связочки, мышечные волоконца и другие мелкие детали из которых собрано тело. 
Наблюдая за ней я заметил, что некоторые «старые» части ног, то есть начавшие болеть раньше, теперь беспокоили уже не так сильно. Боль в этих местах выродилась в тупое скучное нытьё. Новые же участки, примкнувшие к болеиспусканию недавно, болели свежо, резко, с энтузиазмом и ощутимым удовольствием. При этом каждый имел претензию на оригинальность и стремился показать свою манеру, создать особенный оттенок, отличающий именно этот хрящик, связочку или косточку от всех остальных.
Я рассеянно взглянул на спокойно дремлющего кота. Ему было наплевать на мои пухнущие, отекающие конечности.

Внезапно я подумал, что в любой момент могу прервать свои мучения. Это было приятное воспоминание. Просунуть пальцы под его маленькие мохнатые подмышки и легко перенести сопротивляющееся, мяукающее туловище на пол, в то место, откуда он появился…
Но перед этим надо решить для себя вопрос. 
Больно ли мне на самом деле?
Что за глупость, да? Но тут есть над чем подумать. Подвергнуть внимательному анализу. Не хотелось бы допустить глупую ошибку.
Вопрос в том, имею ли я право? Вот в чём вопрос.
Эгоизм или естественная потребность тела?
Я тщательно прислушался к ногам, наклонив голову и убрав подальше руки, чтобы устранить помехи. 
Да, да, горит, ноет, давит, жмёт («жмёт» - это уже что-то новенькое).
Вроде «больно», но не стоит спешить.
Минуту назад всё это представлялось мне катастрофой. Сейчас же, когда я просто решил подумать об этом спокойно, я думаю об этом спокойно.
Не спеша пережёвываю кретинский для по-настоящему страдающего человека вопрос, в то время как должен был немедленно вскочить, сбросив с себя шерстяного мучителя, и охая забегать, заходить по комнате, приседая и потирая колени…
А вот же сижу, как ни в чём не бывало.
Я заставил мысли умолкнуть и некоторый период молча понаблюдал за своим сидением. Сидел я вполне сносно, как мне показалось. Спокойно и сдержанно. Ни одного порыва к вставанию в течение минуты не было зафиксировано.
Это окончательно ничего не доказывает, потому что я знал, что наблюдаю за собой и мог притвориться. Но с другой стороны, то, что такая незначительная причина, как самонаблюдение смогла на меня повлиять, приближает к определённым выводам. 
Имею ли я право?
Чёрт! Глупо так перед котом. Глупо, глупо, глупо. Надо прекратить эти позорные размышления. Надо просто решить что-то.
Вот, решаю: пусть ещё полежит. Пусть ещё некоторое время спокойно полежит! Всё, решил…
…
с минуту я посидел ни о чём не думая…
…
…конечно, нечего сравнивать эти ощущения с тем, что происходит при порезе ножиком, ожоге или неожиданном уколе острым предметом…
…но это и не просто дискомфорт... я, разумеется, немного преувеличиваю… когда сидишь целых двадцать минут один, становишься склонным к преувеличениям…
…
Однако ноги и вправду стали болеть меньше. Может они  воистину болели не очень сильно.
Теперь большую часть времени глубоко внутри них  что-то монотонно гудело, а на поверхности что-то другое легко покалывало. Терпимо. Только иногда стали случаться кратковременные вспышки, во время которых то, что гудело, начинало весьма ощутимо шевелиться то внутри левой, то внутри правой ноги.
Хорошо, что это шевеление продолжается недолго. Можно перетерпеть.
Я стал представлять, что сделаю, когда уберу с себя кота.
Самое первое – опустить левую ногу на пол. Возможно ли получить большее наслаждение?!
Да. Если перебросить через неё правую, положив лодыжкой на колено, согнув треугольником и отставив в сторону. Две минуты дикого блаженства, оживающие розовые пальцы, удивительные ощущения на внутренней стороне правого бедра. А потом снова симметрично переменить позу, но не надолго, секунд на тридцать.
И встать. Пройтись к книжной полке. Какие интересные книги стоят на ней.
…
…но временами, вот как сейчас, например, бывает уже больно как будто бы совсем по-настоящему…
…
сейчас пройдёт…
…
Интересно, как, тонущие люди решаются кричать «помогите!»?
Если бы я был утопающим, то сначала постарался убедиться, что тону по настоящему. Истинно, на сто процентов утопаю. Так просто, наугад, при первых признаках, без абсолютной уверенности я бы не крикнул никогда. Обязательно побарахтался бы некоторое время. А лучше бы они меня сами заметили. Им намного легче крикнуть: «Эй, ты чего там?». Они сидят на берегу или в лодке. Их несколько человек, они разговаривают о чём-то, играют в карты, едят черешни из кулька. И между делом, как бы в шутку, можно крикнуть погибающему «как дела?». Если я не отвечу, «как у меня дела» или «чего я там», значит надо за мною лезть. Мне с моим идиотским воплем из старых приключенческих фильмов: «помогите!» или «спасите!» (второе более пошло) гораздо труднее. А вдруг не тону? Тогда – смех и позор.
Ни разу не тонув, очень трудно понять, что с тобой происходит. Оценить ситуацию. Потому что во-первых, мало времени. Во-вторых и третьих - точно неизвестна глубина воды и собственные физические возможности, которые, как водится, способны приятно удивить в критические моменты. Но не только по этим причинам. Смерть меня такая невероятная вещь, случающаяся лишь однажды, что в неё трудно поверить до самого крайнего момента.
Но вот, наконец, убедившись во всём, ты решаешь кричать или даже вопить «помогите!», но чувствуешь, как вода уже булькает во всех отверстиях, которые должны быть наполнены воздухом для обеспечения звука нужной громкости и частоты…
Утону. Точно утону. 
Сидя со злополучным котом на коленях, я вдруг почувствовал настоящее отчаяние.
Наверняка утону. Буду терпеть, бултыхаться, а они, доев черешни и закончив с картами, лениво перевернутся на животы. И не окликнут. У них синие татуировки на плечах. Таких я наверняка не позову на помощь.
Я разозлился на себя. Глупо погибну.  Из-за каких-то дурацких психологических комплексов.
Моя гибель показалась мне почти неизбежной. Я почти умер, сидя в кресле. Во всяком случае, моё существование показалось мне очень шатким и сомнительным, способным закончиться в любую минуту. Это будет минута величайших сомнений. Я умру весьма нерешительно, краснея от смущения, в неловкой, извиняющейся позе. Смерть от застенчивости. Очень необычно.
Ну и дурак! Ох и дурак! Идиот!

Я без предупреждения обеими руками схватил полужидкое тёплое тело кота, армированное тонкими проволочными рёбрами, и резко поднял над собой. Мне попался очень гибкий кот. После начала подъёма его лапы ещё достаточно долго оставались лежать на месте. Большая часть туловища уже находилась на значительной высоте, когда я наконец услышал потрескивание ткани и почувствовал, как его цепляющиеся когти впиваются в мои ноги. Слава богу, я имел подавляющее превосходство в силе.
Опустив его на пол, я и сам поспешно встал, чтобы он не запрыгнул на меня снова.
Всё.
Всё.
Пошёл на хрен. Гуляй. Брысь что ли.
Я тут надумал себе всякое про него, а он даже не посмотрел на меня, когда взбирался на мои колени. Я это сразу заметил, только не обратил внимание, потому что слабо знаю котов. Я думал, это у них манера такая, у всех котов. Нет, это просто кот такой наглый. …даже гордился, что он ко мне на колени залез. Тьфу! Ему-то было всё равно. Он привык, что его должны держать на коленях... ему тут должны все… я тебе не подстилка, дружище… и гладить его не надо. Смотри-ка! Мог бы и потерпеть…
Ну всё.