Коллекция

Я познакомился с Максимом Максимовичем, когда ему перевалило за 70, а до того я много слышал о нём. Он долгие годы работал главным санитарным врачом и после выхода на пенсию не оставил свою профессиональную деятельность, он продолжил её в виде многочисленных публикаций в специальных журналах и прессе. Жил он в одиночестве, занимал просторную трёхкомнатную квартиру в самом центре города, доставшуюся ему от отца, в доме, построенном в конце двадцатых годов в стиле конструктивизма. Внешне он был статным стариком, высоким, худощавым, стройным, всегда гладко до синевы выбритым. Он имел крупные черты лица, с двумя глубокими складками-морщинами от носа до краешков губ, делавшими его лицо мужественным и одновременно вытянутым.

Одна из его газетных публикаций наделала столько шума, что даже местное законодательное собрание рассмотрело её на своем заседании и выпустило отдельное специальное постановление по затронутому вопросу.
Публикация касалась последствий сжигания опавшей листвы и веток на открытом воздухе в черте города и убедительно доказывала вред, наносимый здоровью горожан этим процессом, порожденным ещё в советские времена массовыми коммунистическими субботниками. Он описывал и перечислял токсичные вещества, выделяемые при сгорании городской листвы, скрупулезно подсчитывал, сколько времени должен дышать задымлённым воздухом человек, что бы поглотить и накопить опасные для здоровья канцерогены.
 
Да, Максим Максимович был неудобен властям. С завидным упорством он развенчивал и крушил любые планы коварных чинуш. Например, такие, как намерения строить склады хлора по соседству с дачными кооперативами, или копать отстойники для переработанного промышленного сырья в городском микрорайоне, или сооружать атомную станцию по устаревшей и небезопасной технологии. Он боролся, используя свои знания и авторитет, публикуя доказательные статьи, а борьба прибавляла ему силы, энергии и свежей злости.

С Максимом Максимовичем меня познакомил профессор филологии Иван Сергеевич Червяков. Оба старика были одногодками, вместе выросли в одном дворе, учились в одной школе, в одном классе и продолжали дружить так же крепко, неразлучно и беззаветно, как дружили в своём далёком детстве. Их дружбе не помешал переезд профессора Червякова в Москву, где тот занялся наукой, а впоследствии заодно и стал научным руководителем моей жены (оттуда моё знакомство с профессором). Профессор в отличие от Максима Максимовича имел невысокий рост и выросший живот, что делало его похожим на Колобка или Карлсона. Он часто, на день-два, вырывался в родной город и всякий раз, приезжая сюда, бывал у Максима Максимовича. Когда они встречались, то, как и полвека назад, валяли дурака, пили, правда уже водку, орали песни, скандалили с соседями, подтрунивали над прохожими из окон квартиры, стреляли из рогаток по консервным банкам, придумывали розыгрыши и разыгрывали дам, даже молодых.

Когда я по рассказам профессора узнал об их неизжитом мальчишестве, то всей душой позавидовал этому озорству. Сам я давно растерял мальчишескую непосредственность, сделался солидным, толстым, лысым и вредным, но, глядя на профессора и Максима Максимовича, все же верил, что где-то и в моей мозговой подкорке ещё продолжает жить мальчишка, загнанный туда моим собственным ханжеством.

Теперь о теме рассказа, собственно о самой коллекции, принадлежащей Максиму Максимовичу. Впервые я услышал о ней от профессора Червякова. Как-то давясь от смеха и рассказывая мне об очередных хулиганских проделках с Максимом Максимовичем, профессор вдруг перешел на шёпот, сделался серьёзным, оглянулся по сторонам, заблестел стёклами очков, поднялся на цыпочки и поведал мне на ухо тайну Максима Максимовича о собрании старинных золотых монет. Хотя какая же это была тайна, когда о ней сообщают мне, совершенно постороннему человеку и сообщает не сам владелец, а его друг, пусть даже и близкий. От профессора я узнал, что коллекция досталась Максиму Максимовичу по наследству. Собирали её несколько поколений, завещая и передавая потомкам по мужской линии. По мнению профессора, собрание монет по своей древности, редкости и сохранности было потрясающим. Коллекцию берегли, а она приносила своим владельцам неприятности, но желание владеть раритетным золотом было сильнее неурядиц и горя. Предки Максима Максимовича порывали с женами, подозревая в них желание завладеть ценностями. Не обошла эта участь и отца Максима Максимовича, да и его самого тоже. Отец забрал к себе ещё юного Максима, оставил жену, и та погибла при невыясненных обстоятельствах. Сам Максим Максимович поменял несколько жен, живя с ними недолго, детей так и не решился завести, отчего остался на старости лет одиноким.
- Что будет с коллекцией после смерти Максима Максимовича? – спросил я профессора.
- Я советую Максу завещать монеты музею, и с годами чаще напоминаю ему об этом.
- А что Максим Максимович, соглашается?
- Нет. Он сердится, когда я завожу эти разговоры. Говорит, что не для того столько поколений его фамилии хранили и передавали коллекцию... Но как-то он сказал мне, что ищет варианты, но не раскрыл, какие...

 В очередной свой приезд профессор нашёл меня и сообщил, что Максиму Максимовичу нужна моя помощь. Профессор просил выполнить обследование квартиры Максима Максимовича и оформить его надлежащим актом. И вот для чего - квартира давно нуждалась в ремонте, а Максим Максимович, будучи стариком настырным, намеревался выколотить деньги на ремонт квартиры из муниципалитета. Намерение Максима Максимовича мне показалось наивным, необоснованным и совершенно несбыточным. Но желание познакомиться с человеком, о котором я слышал много любопытного, подтолкнуло меня согласиться и пойти к нему.

 Для большей важности предстоящего, я пригласил принять участие в обследовании квартиры одну опытную инженершу, иногда сотрудничающую со мной, компетентную в подобных делах. Звали её Татьяной. Инженерша пребывала в неопределённом возрасте, тщательно растягивая его диапазон, - примерно от тридцати пяти до сорока пяти. Она выглядела миловидно с лица, но имела тучнеющие, мало аппетитные телеса, трясущиеся при перемещении. Она краснела при грубых шутках, при этом опускала глаза вниз и теребила длинными пальцами с некрашеными ногтями складки свободной одежды.
 
 В назначенный час профессор, инженерша и я встретились у входа в центральный гастроном, расположенный неподалёку от жилища Максима Максимовича. Место встречи определил сам профессор, а почему он выбрал его, стало ясно из его же слов:
- Хочу вас предупредить. Максим Максимович - сущий Плюшкин, барахольщик, скряга и жадина. Если мы явимся к нему с пустыми руками, то он нам ещё на пороге скажет (при этом изобразит на лице трагедию), что у него, как назло, дома нет ни крошки хлебной. И добавит к сказанному, намекая, что и с чаем тоже будут серьёзные проблемы потому, что в доме перед нашим приходом отключили холодную воду. Поэтому, братцы, купим старичку гостинцы, и не будем доводить его до кошмарных откровений. Поверьте мне, друзья мои, что покупки наши сполна окупятся увиденным и услышанным от Максима Максимовича.
Сам профессор почему-то не изъявил ни малейшего желания вступить в пай. Он невозмутимо стоял, заложив руки за спину, тихо посвистывал, победно поблёскивал очками и только отдавал указания мне, что нужно приобретать, в каком отделе, и в каком количестве.
Пришлось мне одному выворачивать свои карманы и отдуваться за всех - не требовать же мне денег с приглашенной дамы…

Покупаемые гостинцы были несколько странными и напоминали скорее не гостинцы, а холостяцкий ужин. По подсказке профессора я приобрёл свежезамороженные пельмени, пачку масла, бутылку водки, бутылку шампанского, пять банок пива, две банки шпрот, полбатона вареной колбасы, солёного печенья и две селёдки. С этой поклажей мы направились к Максиму Максимовичу.

 Входная двупольная дверь квартиры оказалась обитой драным коричневым дерматином с торчащими из его дыр клочьями грязной ваты. Рядом с дверью висела приколоченная к стене, потемневшая от времени медная табличка с гравированной надписью: «Максим Леонидович Шувалов. Без нужды не звонить». Я, вспомнив отчество Максима Максимовича, сообразил, что табличка, по всей вероятности, сделана давно и вывешена на стену ещё отцом Максима Максимовича, но тут же я чуть было не расхохотался, подумав, что, судя по надписи, по любой нужде - малой или большой звонить, а стало быть, и заходить в квартиру разрешалось.

 Меня удивила кнопка звонка. Привычная кнопочная пластмассовая конструкция отсутствовала, а непосредственно из дерматина дверей торчала ручка, напоминающая собой форточную завёртку, которую принялся упорно и энергично крутить профессор, извлекая этими движениями странные слабые стрекочущие звуки. Изнутри квартиры никаких движений не прослушивалось, и, не считая стрекочущих звуков, было абсолютно тихо.
- Похоже, что там никого нет, - сказала инженерша, беспокойно теребя одежду пальцами.
- Нет, нет, этого не может быть. Максим Максимович сам просил меня доставить вас к нему. Сказал, что будет ждать, что не уйдёт никуда. Я чувствую, я знаю, он дома, - успокаивал нас профессор, настойчиво продолжая крутить странную завёртку звонка. А я подумал, что, наверное, звонок такой старой конструкции звучит очень тихо и что Максим Максимович, в силу своего возраста, просто его не слышит.

 Вскоре инженерша не выдержала долгого бесполезного стояния перед дверью и опять проявила нетерпение:
- В квартире точно никого нет. Нам лучше уйти, и если мы не уйдём вместе, то тогда я уйду одна.
Мы некоторое время ещё постояли в нерешительности и уже собрались было покинуть этот подъезд все вместе, а я раздумывал, что делать с гостинцами, как вдруг за входной дверью Максима Максимовича послышались шлёпающие шаги, и оттуда спросили:
- Ванечка, это ты здесь?
- Позволь, но что за шутки такие, дурацкие, Максим Максимыч? – прокричал в рваный дерматин профессор, - открывай дверь и немедленно!

 Стало слышно, как за дверью зашарили ладонями, завозились с замками и наконец-то её отворили. Первым в темноту квартиры прошёл профессор, вторым вошёл я, за мной проследовала инженерша. Войдя в прихожую и слегка осмотревшись, я совершеннейшим образом обомлел. Максим Максимович (а это точно был он) стоял… голый и мокрый, с мочалкой в руках, из которой на пол стекали тонкие струйки воды, образуя лужицу. Он застенчиво улыбался, показывая ровные желтоватые, неплохо изготовленные, зубные протезы. Я не стал рассматривать телеса Максима Максимовича, хотя мне это и хотелось сделать, а стыдливо отвернулся, встретившись взглядом с инженершей, обомлевшей не меньше, чем я. Цвет лица инженерши из бледно-болотного сделался свеже-помидорным. Ноги её подкосились, она пошатнулась тучным телом, всколыхнув, как ветром, свои свободные одежды. Тут только я заметил, что вся прихожая Максима Максимовича от пола до потолка была заставлена связками старых газет, сплошь закрывающими стены. Дальше случилась ещё одна неприятность, отвлекшая нас на короткое время от конфуза созерцания.

 А произошло следующее. Инженерша, пошатнувшись, зацепила газетную стопку, и газеты, поднимая столбы пыли, посыпались на пол, и при этом, как при цепной реакции, потянули за собой другие стопки газет. Лавина бумаги обрушилась на нас, стоявших в прихожей.
Из-за поднявшейся пыли стало плохо видно. Максим Максимович просматривался теперь только в виде слабо различимого силуэта без деталей. Инженерша заголосила: «Помогите!», а я стал выбираться из засыпавших меня газет, как рыбак, провалившийся в весеннюю полынью.
Когда я выбрался на поверхность газетной кучи, и немного осела поднявшаяся пыль, я рассмотрел следующую картину.
Максим Максимович, продолжая пребывать в неглиже, и, кажется, совершенно не оценивая своего постыдного положения, освобождал инженершу из-под осыпавшихся газет. Я видел его со спины, со свисающими между ног причиндалами, склонившимся над обалдевшей инженершей. Он пытался тянуть инженершу за её просторные одежды и, не осознавая, что прочность одежды не соизмерима с весовыми показателям инженерши, к тому же ещё и зажатой газетами, разрывал одежды несчастной женщины. Во всяком случае, звук рвущейся ткани я слышал точно. Совершенно обалдевшая инженерша таращила на Максима Максимовича глаза, по её теперь уже бледнеющему лицу текли капли пота. Она, как рыба на суше, беззвучно открывала и закрывала рот, размахивала руками, пытаясь, как бы выплыть из газетного моря, и при этом непроизвольно шлёпала Максима Максимовича по его голым и мокрым телесам.
- Ах, какой конфуз, какая неприятность. Я так некстати принимал ванну. Бога ради, простите старого холостяка, - скороговоркой тараторил Максим Максимович.

 Профессор стоял в стороне совершенно невредимый. По всей видимости, газетная куча не задела его. Он, скрестив руки на груди, усмехался, поглядывал на нас, карабкающихся по газетам, его очки многозначительно поблёскивали, а его вид напоминал мне товарища Берию, недавно увиденного в старой кинохронике.

 Я присоединился к Максиму Максимовичу, и мы вместе с ним наконец-то вытащили тяжёлую инженершу, но уже почти голую потому, что её одежды, благодаря стараниям Максима Максимовича, превратились в свисающие лохмотья, обнажив белые трусы и тучные, колышущиеся при движении, формы. Максим Максимович, пребывая в неглиже, посматривал исподлобья на инженершу и улыбался. Чувствовалось, что инженерша своими формами пришлась ему явно по вкусу.
Профессор для порядка пристыдил Максима Максимовича, хотя остался доволен неординарностью ситуации:
- Сущий ребёнок. Говорят, что к старости люди становятся, как дети – забавными и непосредственными. Одевайтесь же, друзья!
А мне прошептал на ухо:
- Классный розыгрыш, в нашей манере!

 Максима Максимовича отправили одеваться, я занялся расчисткой прохода от газетных завалов, несчастной инженерше нашли старый махровый хозяйский халат и иголку с ниткой для срочного ремонта одежды, а профессор продолжал шутить и издеваться:
- Быть полным и носить просторные одежды оказывается тоже не плохо - в многочисленных складках затеряются новые швы и никаких следов от разрывов не останется и в помине…
 
 Увиденное мною в квартире поразило меня не менее, нежели само явление её голого хозяина перед незнакомым народом. Более-менее обитаемой комнатой, где, на мой взгляд, не стыдно было принимать гостей, оказалась всего лишь одна гостиная. Все остальные комнаты и помещения квартиры Максима Максимовича были столь неприглядны и захламлены, что даже хозяин, привыкший к такому положению вещей, и то не решился нам показывать всё.
В простенках гостиной стояли три буфета, наполненные книгами. Книги были везде и всюду – на буфетах, на скрипучем дощатом полу, на облезших подоконниках, на качающихся стульях, на столе, на просиженном диване, на таких же креслах, на тумбочках, на этажерках с прогнувшимися полками, в картонных коробках, в ящиках из-под яблок, в алюминиевых бочках для стирки, и даже в обезвоженном аквариуме. Казалось, что книги пребывают в полном беспорядке. Но это только казалось потому, что потом, когда я бывал у Максима Максимовича, и ему требовалось показать мне нужную книгу, он находил её безошибочно и быстро, вытаскивая книгу из совершенно невероятных мест – из-под кровати, из-за буфета и даже из-под ножки «хромого» стола в гостиной. А стол этот был большим и овальным, среди книг на нём умещались ещё две допотопные машинки, одна пишущая фирмы «Continental», а другая швейная марки «Zinger» с мелкими цветочками на черных блестящих боках, а ещё мясорубка и чайник со свистком.
 
 В квартире была спальня, куда мы заглянули в приоткрытую дверь на предмет осмотра стен и потолков. В спальне стояла широкая железная кровать с ржавыми спинками, всё пространство под которой, куда обычно ставят ночной горшок, заполняли тоже книги. Казалось, что кровать стоит не на ножках, а на книгах. На кровати лежали ватные полосатые матрацы, их было так много, что спальное место располагалось почти под потолком. Чтобы забраться на такую кровать, хозяину требовалась обладать немалой сноровкой. Профессор, продолжая шутить, пояснил:
- Влезание и сползание с такой кровати стали для Максима Максимовича физическими упражнениями, необходимыми для поддержания его стройной формы и здоровья.
Третью комнату нам не открыли. Профессор, кивая на закрытую дверь, и заговорщически поблёскивая очками, прошептал мне на ухо:
- Как-нибудь после увидишь… Склад барахла.
А потом добавил, обращаясь уже ко всем присутствующим, и защищая Максима Максимовича:
 - Натура коллекционера – это неистребимая страсть собирать всё от барахла до драгоценностей.

 О том, что квартира Максима Максимовича не ремонтировалась со времён расцвета стиля конструктивизма, можно было понять по осыпающейся штукатурке, обнажившей диковинную для нынешних времён дранку, по ржавому, не смывающему унитазу давно забытой конструкции и формы, с предусмотрительно поставленным рядом ведром воды, и по водопроводным кранам с керамическими барашками, замотанным тряпками, «чтобы не очень капало».

 Первым делом под диктовку, инженерши, пришедшей в себя после шока и надевшей наскоро сшитые одежды, напечатали на машинке акт осмотра квартиры, который получился цветистым, как унитаз Максима Максимовича, убедительным, как выступление президента с ежегодным посланием, и ёмким, как сама конституция.
Максим Максимович, пробегая глазами по желтому листку, со сквозными дырочками на буквах «о» и «ю», превратившемуся в «акт технического состояния», был доволен:
- Ах, спасибо! Что и надо! Высший пилотаж!

 Потом, с позволения удовлетворенного и ликующего хозяина, освободили от книг и техники стол в гостиной. Инженерша, со знанием дела, разделала селёдку и нарезала колбасу. Мы с профессором сварили пельмени на электрической плитке, принесённой Максимом Максимовичем (на кухню нас не пустили по известным причинам). Я заметил, что Максим Максимович не без удовольствия посматривал на женщину. Он загадочно улыбался, насвистывал мелодии Верди, суетился, сервируя стол, вытаскивал из всяких укромных мест стаканы, кузнецовские тарелки, завернутые в обрывки старых пожелтевших газет, потемневшие серебряные вилки, перевязанные резинкой от трусов.
Сели за стол, выпили за встречу, за непосредственность Максима Максимовича, за его удавшийся розыгрыш и, наконец, за женщину. Максим Максимович сам предложил этот тост, находясь подле инженерши и неистово ухаживая за ней:
- Кавалеры пьют стоя, а дама до дна!
Осушив свой стакан, он крякнул, щёлкнул над головой пальцами, и, войдя в раж, воскликнул:
- А у меня есть рыбина! Из редких видов!
Он побежал на кухню, долго гремел там пустыми банками, и внёс в гостиную огромного высушенного осетра, покоившегося на алюминиевом подносе. Профессор, явно не ожидавший со стороны Максима Максимовича акта такого хлебосольства, первым выразил своё удивление:
- Ну, ты и даёшь... Впервые в жизни Макс меня угощает за свой счет! Друзья, посмотрите в окошко, не снег ли там выпал?

 Рыбина напоминала музейное чучело. По сморщенной желтой рыбьей коже, и поблескивающим кристалликам соли, усыпавшим чудо океана, было понятно, что с момента поимки рыбины и её засушки минуло немало лет, быть может, больше, чем мне и инженерше вместе взятым. И опять пошутил профессор:
- Максим Максимыч полагает, что рыбина, как выдержанное вино, с годами становится только лучше. Мой тебе совет, Макс, – подержи её на кухне ещё лет эдак десять и предложи нашей компании при составлении очередного акта.

 Любуясь диковинной рыбиной, мы выпили за хлебосольного хозяина, после чего Максим Максимович… унёс рыбу обратно, а когда вернулся, то, блестя глазами и продолжая поглядывать на инженершу, разговорился.
Он рассказал, что сейчас, готовясь к сражению за ремонт квартиры с ненавистным ему муниципалитетом, читает старые мудрые книги по строительству, и показал одну из них: «Как на Руси строились храмы». Благодаря книгам он разобрался, что дранка в его квартире прибита «без царя в голове» с квадратной ячейкой. А народная мудрость, прописанная в старых книгах, учит бить дранку с косой ячейкой, под ромб. При квадратах дранка «мёртвая», не податливая, из-за этого у Максима Максимовича трещит штукатурка, и осыпается на скрипучий дощатый пол.
- Кто бы мог подумать! – воскликнул изумлённый профессор и предложил выпить за мудрость Максима Максимовича и его любознательность. Выпили, закусили пельменями с селёдкой. Максим Максимович снова крякнул, щёлкнул над головой пальцами, и выбежал, но на этот раз в спальню. Мы замолчали, ожидая вынос нового угощения, а профессор довольно блеснул очками и сказал:
- Сейчас будет самое интересное.

 Вскоре Максим Максимович вернулся, держа в руках две бархатные плоские, как книги, коробки. Включили полный электрический свет, коробки раскрыли, их бережно положили на стол, поближе к инженерше, расчистив для них место. В круглых ячейках, выложенных красным бархатом, лежали монеты, напоминающие шоколадное ассорти.
Это и была та самая коллекция, о которой мне говорил профессор.
- Какая же она маленькая, - подумал тогда я о коллекции, рассматривая содержимое коробок.

 Некоторые монеты были идеально ровными, и казались совсем новыми, будто только что отчеканенными, сияющими в лучах электрического света, а некоторые имели неправильные геометрические формы и были потемневшими. Я смотрел на золотые монеты, старался почувствовать и представить себе их силу, ломающую судьбы их владельцев, но видел только кусочки металла с профилями ушедших в прошлое личностей и надписями. Максим Максимович начал рассказывать о коллекции. Он подробно говорил о каждой монете, её истории и истории её появления у него. Я хорошо запомнил интонацию Максима Максимовича, его спокойный, тихий, хрипловатый голос, выражение его лица, и его глаз, отражающих в себе блеск желтых монет.

 В коллекции были три редчайшие римские монеты с профилями Нерона, Марка Аврелия и Адриана, монета времени Екатерины II, отчеканенная в Феодосии, южноафриканская монета позапрошлого века, средневековые луидоры, наполеонардоры, пистоли, экю и эскудо – монеты, навевающие воспоминания о пиратах, их кладах и пиратских приключениях.
За столом заговорили о ценности коллекции. Максим Максимович сказал, что никогда не оценивал свои монеты, но точно знает, что, по мнению коллекционеров, некоторые экземпляры стоят не одну тысячу долларов. А меня вдруг взволновало другое - старина. Я подумал о том, что к этим монетам веками прикасались пальцы многих людей, давно ушедших из жизни. Не сохранилась память об этих людях, их тела и могилы, а кусочки металла, которыми они владели и дорожили, которые брали «на зуб», продолжают жить. Я рассматривал монеты, видел крошечные вмятины на металле, должно быть следы зубов тех людей, и думал, что через сотни лет и о нас, сидящих сейчас у Максима Максимовича, никто не будет знать, а монеты будут существовать и отражать свет других эпох. И ещё. Коллекция показалась мне призрачной.

 Вечер удался, несмотря на его странное начало. Мы уходили сытые, слегка опьяневшие и довольные. Максим Максимович оставлял о себе приятные воспоминания. Даже его одеревеневшая рыбина и желание всё беречь, включая не только редкие монеты, но и рыбину, и ненужный хлам, вспоминались с доброй улыбкой. Максим Максимович, быть может от выпитого спиртного, а скорее от захлестнувших его чувств, выбежал провожать нас в одних носках. Спохватились только в подворотне, где поблёскивала вечная лужа, и куда угодил Максим Максимович, нисколько не сконфузившись, вызвав взрыв смеха, усиленный протяженной каменной аркой. А мне стало жалко одинокого старика.
Через пару дней Максим Максимович неожиданно появился в моём офисе, и, как мальчишка, не скрывая смущения, попросил у меня телефон инженерши…

 Прошёл год, за который я дважды побывал в доме у Максима Максимовича с целью полистать редкие книги. И каждый раз у нас с Максимом Максимовичем были удивительные беседы, и каждый раз я открывал для себя новое.
Неожиданно мне позвонил профессор Червяков и сказал, что Максу стало худо, что у него обширный инфаркт, что довела таки его до несчастья тяжба с железобетонным муниципалитетом. В тот же день мы вдвоём с профессором ринулись в больницу.
 
 Максим Максимович лежал в боксе реанимации, укрытый простыней, бледный, как сама простыня, подсоединённый к капельнице. На больничной табуретке в его ногах сидела наша инженерша и теребила длинными пальцами с некрашеными ногтями складки просторного белоснежного халата.
Мне показалось, что инженерша нисколько не смутилась, увидев меня и профессора. Она почти не среагировала на наше появление, разве что покраснела и только кивнула, продолжая сидеть, плотно сжав губы и пристально смотреть на Максима Максимовича. Максим Максимович слабо улыбнулся и шевельнул похудевшей рукой. Похоже, что он, несмотря ни на что, продолжал работать – на кровати лежали листки бумаги, исписанные мелким знакомым почерком инженерши. Когда инженерша вышла из палаты за лекарствами, Максим Максимович, обращаясь к профессору, и показывая на закрывшуюся за женщиной дверь, сказал:
- Ванечка, а это вариант… Самый надежный и, кажется, последний. Мы расписались… в тайне от всех, как у Пушкина…

 Через неделю Максим Максимович скончался. Его похоронили на маленьком сельском кладбище рядом с могилами отца и дедушки. На кладбище приехало немного людей, среди провожающих были и мы с профессором. Во время погребения инженерша пошатнулась, потеряла сознание и упала на кучу земли, как некогда упала при первой встрече с Максимом Максимовичем.

 На сороковой день она позвала нас с профессором в бывшую квартиру Максима Максимовича помянуть умершего. Мы пришли и отметили, что в квартире ничего не менялось – те же книги, тот же хлам, те же трещины, то же ведро, те же запахи и звуки старого дома, только без хозяина.
Пригласила она нас и через год, на годину. Но теперь это была уже другая квартира, мало чем напоминающая жилище Максима Максимовича – светлая, уютная, отремонтированная, с занавесками, развивающимися от лёгкого сквозняка, и запахами жаренного лука. Из мебели в гостиной оставался один буфет, очищенный, отреставрированный, ставший каким-то домашним, с кузнецовской посудой на полках. На крышке буфета в тёмной рамке стояла увеличенная черно-белая фотография Максима Максимовича, с улыбкой, но грустными глазами. Рядом с портретом стоял стакан водки в точности такой, из каких мы пили в наш первый приход в этот дом. Поверх стакана лежал ломтик тёмного хлеба. А вот книг Максима Максимовича не было видно нигде.
- Танечка, а где же его книги? – спросил тогда профессор.
- Я свезла их к букинистам, отдала за бесплатно. Так уж решила… Пусть достанутся тем, кому они нужнее...
Профессор побледнел и спросил снова:
- А что стало с коллекцией?
- Я не нашла её. И не ищу уж теперь, - она помолчала, а потом добавила, - мне кажется, что коллекция ушла вместе с ним навсегда.
Позже я узнал, что профессор после поминок Максима Максимовича не уехал в Москву, а какое-то время жил в нашем городе и ходил по букинистам, но так ничего и не приобрёл.

 Прошло ещё несколько лет. Как-то в здании бывшей школы, поставленном на затянувшийся капитальный ремонт, среди сваленных в кучу парт, глобусов и портретов писателей я увидел пыльные связки книг. Книги были кем-то давно подготовлены для сдачи на макулатуру, да видно так и забыты здесь навсегда. Одна книга показалась мне знакомой, и называлась она так: «Как на Руси строились храмы». Я вытащил книгу из связки, подивился её весу и объему, смахнул толстый слой пыли с холщовой обложки, полистал пожелтевшие хрустящие страницы, посмотрел искусно напечатанные чертежи, и обратил внимание на необычный книжный форзац. Форзац был картонным, он как бы входил вовнутрь переплётной крышки. Я забрал книгу с собой, а дома острым ножом приоткрыл форзац, отделив его от переплётной крышки, и увидел узкое пространство-тайник толщиной в пару миллиметров, не больше. Из тайника на мои колени посыпались старинные золотые монеты.

 Вот, собственно, и вся история. Осталось только добавить, что профессор перестал бывать в нашем городе. Во всяком случае, если он и приезжает, то мне уже не звонит. Старая книга «Как на Руси строились храмы» стоит в моём книжном шкафу и напоминает о Максиме Максимовиче, профессоре и инженерше Татьяне. Я часто показываю книгу своим гостям и рассказываю им эту историю.
Ну, а монеты… Монеты можно увидеть в городском музее в отделе частных коллекций, за стеклянной витриной на черном лоснящемся бархате с маленькой старой порыжевшей фотографией и коротким упоминанием о последнем владельце коллекции санитарном враче Максиме Максимовиче Шувалове.


Апрель, 2005 год.