Око за око, зуб за зуб

Рамис (мой дальний родственник) годами, десятилетиями выстраивал линию поведения, внешние привычки, создавая свой прекрасный образ – ныне говорят – имидж. Он очень любил смотреть на себя как бы со стороны, любоваться тем впечатлением, которое он производил на окружающих. И, как многие подобные люди, ничуть не понимал, что это для него важно – крайне важно, нежели большинству из людей. Он вообще во многом был прост и наивен, и, конечно же, ни за что в этом не признался бы. Для него всегда первостепенной планкой было не ударить в грязь лицом, и это втерлось в него как в палец заноза. Ведь многие не отягощают себя этой планкой, но в то же время живут и в грязь лицом не падают. Но Рамис так не мог, для него такая планка одновременно являлась некой отправной точкой в жизни, она все время пугала, подзуживала и подстегивала к достижению чего-либо. И, достигая «чего-либо», Рамис словно бы оборачивался, ожидая заметить на себе чей-то поощрительный взгляд: «Ну и Рамис! Вот это да! Ай, да молодец!». Со временем он лишился этого удовольствия, вследствие зрелых лет – друзей со временем становится меньше и меньше, а потом они вовсе перестают быть. Лишь родственники, соседи или знакомые по работе, узнав о каком-нибудь успешном его предприятии реагировали: «Ну и Рамис!» - и он был достаточно польщен, хотя тут же скромно и резко менял тему разговора. Он замечал, что при словах тех или иных его знакомых: «Ну и Рамис!» - интонация звучала так, будто ему сказали: «Проныра, хитрец, деляга!» - он вполне довольствовался этим, изредка недоуменно подумывая, отчего это удовольствие неполное. Ему казалось – он знал о себе все – этакий разудалый джигит, авантюрист и сердцеед; и он никак не мог понять и объяснить почему порой морально устает, запивает и не радуется жизни, когда жизнь на самом деле полна удовольствия. Однако в целом жизнью своей он был доволен и еще тем, что умел ее разнообразить.
Разнообразие его жизни укладывалось в мимолетные связи на стороне. Для этих целей он, посредством одного полезного знакомого, нашел себе пристанище в одном из общежитий, в виде двухкомнатной квартирки с отдельным душем и туалетом. Всякое его знакомство с женщиной, подразумевающее интрижку, неизменно заканчивалось на этой съемной квартирке. Заканчивалось в том смысле, что, едва свершив то, ради чего завязывалось знакомство и, дав возможность женщине зайти в душ, Рамис деловито одевался, уже обдумывая какие-то свои дела по работе и нетерпеливо кричал в сторону душевой комнаты что-нибудь, что подразумевало: «Пора! Нельзя ли побыстрее?». Бывало женщина недоуменно переспрашивала и он повторял снова, по-прежнему нетерпеливо и невозмутимо. Он так быстро терял интерес и к женщине и к происходящему, с такой мгновенной обескураживающей переменой, что возмутиться мало кому из его партнерш приходило в голову. Случались и неприятности, как это было, например, с Зулией, он как раз тогда только снял эту самую двухкомнатную квартирку.
- Девочка-персик! – хвастливо рассказывал он, - фигуристая такая, грудь, о! – и он сделал нелепое движение руками, - такая, знаешь, мусульманка, строгая, подтянутая.
Мне было до крайности любопытно, где Рамис умудряется (по сути уже зрелый человек, семьянин, отец пятнадцатилетней дочери) знакомиться с женщинами, и я спросил:
- Где ты ее нашел?
- А она у нас недавно в цеху работает, месяц уже.
- Она ж мусульманка, как же это получилось? – дальше я любопытствую.
- А-а-а, - тянет он, в доверительном таком тоне, и говорит мне почему-то с видом опытного сердцееда, - нелегалка из Таджикистана, устроится, наверное, хочет. Молодая, восемнадцать лет, неопытная, - добавляет он обыденным тоном и вдруг, этак страстно восклицает - а какая в постели!
И тут до меня постепенно доходит. Рамис – помощник шурина (богатого человека) по бизнесу, - по совместительству директор фабрики. Фабрика – не ахти, но имеет в составе четыре цеха. Для меня вдруг стали совершенно очевидны и понятны все надежды и планы незнакомой мне Зулии.
- Долго ты с ней, - спрашиваю.
- Неделю уже, все никак не могу отказаться, - Рамис вдруг меняет тему, и, хитро щуря глаз, шепчет доверительно – ты найди девочек помоложе, отдохнем вместе. Хата у меня есть, шампунь, поесть чего-нибудь... или даже в сауну можно! Есть тут у меня одна....
- Хорошо, - перебиваю, и обещаю – найду, есть на примете.
- Да ты только обещаешь все время, - махает он рукой безнадежно и даже чуточку с обидой, - сколько уже тянешь, а толку...
- Да ты сам не хочешь, - валю на него вину.
Несколько минут пререкаемся, кривляемся, обещаем друг другу организовать вечер с девочками, с выпивкой. Наконец, после всех любезностей, он уезжает, а я некоторое время думаю об отношениях в его семье, которая каким-образом еще не распалась.
Странно было, что его жена, толстая, ревнивая, истеричная женщина, не жаловалась брату на небрежное, невнимательное, и более того презрительное отношение мужа. Вместо этого она предпочитала пытаться контролировать ситуацию самостоятельно. Следила за мужем, постоянно звонила на его мобильный и проверяла на нем исходящие-входящие звонки, шныряла в его вещах. Когда ей удавалось обнаружить компрометирующее доказательство измены, (например, царапину на спине) она надолго входила в то состояние бешенства из которого может вывести только хорошая пощечина. Так и было, когда ей случалось доказать факт измены. Ревностью и истериками она доводила мужа до комы – ему не хотелось думать, слышать и видеть. Не смея ударить жену, ибо боялся шурина, Рамис неделями жестоко пил, при этом жена ничуть не убавляла своего старания исторгая ненависть. И лишь когда более не оставалось сил выносить истерик, Рамис бил ее. Это помогало. Он завязывал с пьянством, некоторое время выздоравливал, иногда переживал визиты скорой помощи, поскольку с похмелья екало сердце и вновь возвращался к своим обязанностям помощника шурина. На некоторое время в доме воцарялся покой, так как Рамису по причине здоровья было не до женщин. Однако спустя недели три он восстанавливался, креп, и возвращался к прежним, приятным удовольствиям. Жена угадывала это, и все возобновлялось заново.
Другое дело, по мнению Рамиса, дочь.
Как-то получилось, что раньше он просто не замечал ее. Так уж повелось, что домой он приходил, как на работу – он только потому не разводился, что боялся потерять место и положение при брате своей жены. Дом и семья для него являлись тем же, чем является для любого предпринимателя налоговая инспекция. То есть, он просто кормил семью, снабжал жену деньгами, и как бы отмечал свое супружеское положение, приходя ночевать. Тогда еще не было ни скандалов с женой, ни сцен ревности, ни истерик, а отношение было самое приличное, такое же какое, например, имеет отношение стул к столу или чайная ложка к стакану. Все шло тихо, мирно, своим чередом. Да и время в стране было экономически непростое, так что жена была вполне довольна мужем, работающим с утра до ночи. Что касается дочери, Рамису было неинтересно думать о ней. В году, наверное, было всего лишь несколько дней, и в этих днях всего лишь несколько часов, когда он уделял время по-настоящему ей одной: день рождения, первое сентября и новогодняя ночь. Алия, по сути еще ребенок, все это чувствовала, понимала и до некоторых пор искренне переживала, так как отца любила. Однако ничем не могла привлечь отцовское внимание к себе. И, наконец, поняв, что ее дочерняя любовь тщетна, она в какой-то неопределенный момент изменилась, словно бы повзрослела и стала расчетливее, стала думать исключительно о себе и своих заботах...
Некоторое время мы с Рамисом не виделись. У нас вообще было мало общего. Все наше общение заключалось: в его, чаще всего неожиданных, визитах; в наших с ним разговорах, в которых он преимущественно говорил, а я преимущественно слушал. Не было ни общих дел, ни интересов, ни взглядов на жизнь. Это было понятно нам обоим, но он все равно изредка заезжал. В результате, само собой, меня перестало удивлять, что такого полезного находил Рамис в нашем общении.
Прошло два месяца. Он приехал как всегда неожиданно, в конце мая. Утром вдруг позвонил по телефону, сказал, что проезжает мимо: «Нельзя ли заехать?» - «Конечно» - соглашаюсь я. Спустя несколько минут мы уже сидим на кухне, он пьет крепкий черный кофе без сахара, я пью чай.
- Как у тебя с Зулией? – спрашиваю.
- А! – издает он звук, какой издают на приеме у лора, показывая горло. – Давно уж!
- Что так? – любопытствую я.
- Забеременела – с, как всегда непонятной мне, гордостью сообщает он.
- А ты?
- Я в порядке – не понимает он моего вопроса.
Тогда я в более ясной форме выражаю вопрос:
- Как у тебя теперь с Зулией?
- Все по-человечески, - говорит он серьезно и с такой мужественной грустью, - помог ей деньгами, сделала аборт, – и, чуть помолчав, добавил - Пришлось расстаться, тяжело конечно... 
- Да, - поддерживаю я, но чувствуя то ли подступающий смех, то ли слезы, - жизнь такая...
- Не мы такие.
Он смотрит на меня благодарно, как будто мы с ним разделили какое-то горе.
- Хоть видишь ее? - спрашиваю с участием.         
- Нет, - еще более печально отвечает он, - уволилась недавно. А какая была!
Тут раздается звонок на его мобильном. Из разговора понимаю, что звонит его пятнадцатилетняя дочь Алия. «Да, лапонька? Да... Что ты говоришь доча? Да, милая... Ох, прости доченька, забыл... деньги в секретаре, возьми сколько надо... ну, конечно, милая!... конечно, купи... тебя отвезти?... а все-таки?... давай отвезу?... ну тогда вызови такси на дом, только обязательно... не заставляй меня переживать... да-да, милая, если что сразу звони» - говорит он в трубку – ласково, заботливо, бася хрипотцой. Я смотрю на него и кажется, что вот человек, у которого все в жизни как по маслу, но я чувствую, что это только кажется. Тем временем он заканчивает говорить с дочерью, отсоединяет связь, и зачем-то с любовью смотрит на свой мобильный телефон. Затем, вспомнив что-то, восклицает:
- Какую кралю я подцепил давеча! – начинает он, - блондинка, высокая, грудь, о! – Рамис повторяет уже знакомое мне нелепое движение руками. – Вся из себя!
- Где познакомился? - интересуюсь вежливо.
- А я в бар зашел с товарищем, выпить пива, ну и посидеть... – вдруг он сильно хлопает в ладоши, - и как по заказу! Представляешь, две сидят... ну мы, значит, все солидно! Подходим, знакомимся, та, что получше, конечно, сразу ко мне. Я долго не думаю, айда говорю поехали в гости...
- А она?
- Ну, поломалась, конечно! Только ведь я не пацан! Что мне эти шуры-муры? Время терять? Короче отвез к себе на хату, это про которую я тебе говорил, - уточняет он, - два вечера подряд кувыркался с ней! Какой секс был!
- Еще увидитесь? – спрашиваю.
- Да, нет... – отмахивается он, - надоело! Устал...
- Что? Уже на свеженькое тянет? – соображаю я.
- Само собой – охотно соглашается он, - кстати, ты же обещал...
Снова пререкаемся, кривляемся, обещаем друг другу организовать вечер с девочками и выпивкой. Он, наконец, уезжает.
На лето, Рамис избавляется от семьи. Жену отправляет на черноморский курорт, та, в определенной степени даже рада; Алию отвозит в село к своей одинокой престарелой матери, страдающей маразмом.
Естественно в деревне возле бабушки Алие скучно и она старается внести хоть какое-нибудь разнообразие. Для этого она ходит по вечерам в сельский клуб, старое, покосившееся и прогнившее здание бывшей сельской библиотеки. Хотя музыка там отсталая, парни преимущественно деревенские, в большинстве своем невежественные и пьющие, зато в клубе царит интимный полумрак, и на креслах можно целоваться, не боясь оказаться замеченными. Алия красива, а потому от парней нет отбоя. Почему-то в клубе никого не смущает, если парень, который старше Алии на десять лет зажмет ее где-нибудь в углу зала. Со временем у самой Алии отпадает охота скрывать свои отношения с ухаживателями, и она уже наоборот начинает стараться выставить их напоказ, на зависть и сплетни своих ровесниц. После клуба обычно ее идут провожать, провожание превращается в процессию, составляющую большую компанию из девушек и парней, во главе которой с гордостью идет сама Алия со своим настоящим ухажером. Однако, подойдя к ее дому, никто не расходится, а, напротив, усаживаются тут же на бревнах и до утра болтают, рассказывают друг другу пустяки, обмениваются красноречивыми взглядами в темноте. Изо дня в день расписание вечера повторяется, все становится предсказуемым и скучным. Все те же парни: пьяные, невежественные, грубые, домогаются ее тела, и в результате у нее возникает ощущение, что еще не все испытано. И в один из вечеров она, пятнадцатилетняя, сдается, позволив, наконец, одному из поклонников увести себя туда, где можно испытать то первое, невинное и многообещающее. И он уводит ее от компании, под предлогом прогуляться. Они недолго петляют по сельским перекресткам, доходят до его двора, заговорщицки на цыпочках проникают во двор, осторожно открывают дверь, минуют малое помещение, потом открывают вторую основную дверь и вот они уже во мраке бани. Парень неуклюже, дыша бражным перегаром ей в лицо, стаскивает с нее одежду, лапает большими, мозолистыми, стальными пальцами ее тело, валит на нары; скинув с себя вверх, наваливается на нее, крепко прижимаясь к ее груди и не замечая, что она задыхается, накрывает ее губы своим ртом...
К августу, она уже забывает и тошноту, и ужас первого раза. Забывает, в последствии вынужденную, связь с ее первым... вынужденную потому, что, прервав с ним отношение и, отказав ему в его притязаниях, могла случиться огласка и, как следствие, позор. Этот ее первый, сальный, вечно грязный водитель фуры, наконец, пресытился ею, но по деревне уже ходят нехорошие сплетни.
Алия уже не испытывает ощущение грязи на коже, не думает о том, что с нею произошло что-то ужасное. Произошедшее с ней, на самом деле, вызывает обратную реакцию. Она больше чем было проводит время в клубе, ведет себя более вызывающе, приобретает пакостные привычки: бранится, курит, пьет. По-прежнему у нее много ухаживателей, по-прежнему по вечерам после клуба возле ее дома собираются компании. Неожиданно, с появлением в селе незнакомого ей городского парня, она испытывает, как ей кажется, новое (и последнее) пробуждение чего-то невинного, чистого, красивого. Она сближается с ним и несколько дней все происходит так, как ей этого и хотелось. Но потом снова повторяется недолгое блуждание по сельским перекресткам, темный двор, дверь и еще одна дверь, баня, перегар, тошнота и ужас... Потом сплетни, пересуды, и насмешки за спиной.
К осени, Алия возвратилась в Казань опытной девушкой, без места в душе для грез и любви, но с неугасимым стремлением к кутежу, к интрижкам и к ночной жизни. Для этого, как водится, необходимы средства – оные, она предполагала изымать у отца. Этому она хорошо научилась за последний год, тем более, что особой изобретательности это не требовало. Когда ей удавалось застать отца дома, она всячески ластилась к нему; зная его слабые стороны, банально льстила, говоря: «Пап, ты у меня такой молодой и красивый, современный!» - или просто не забывала хвалить в связи с новым приобретением или с каким-либо успешным предприятием. Понятно, что таким своим поведением, дочь выгодно отличалась от матери. Отца даже не приходилось просить, он, к удивлению дочери, сам стал предлагать денег, часто давал больше чем было нужно. Да и вообще его отношение к ней кардинально переменилось, он стал чрезвычайно внимателен и заботлив, дарил дочери подарки, исполнял любые желание и втайне, даже стал подыскивать подходящего жениха, хоть и рано было об этом думать. Отец, казалось, проснулся и теперь выплескивал все свои чувства разом, после долгой спячки. Алия заметила перемены в отношении отца, и с удовольствием стала пользоваться всеми благостями, какие могла себе позволить на отцовские деньги...
Рамис появился в начале ноября: довольный, необычайно счастливый, уверенный в себе. Я по обыкновению сделал ему крепкий черный кофе без сахара, себе налил чаю и приготовился выслушать что-нибудь новое, но то, что услышал на этот раз превзошло все мои ожидания.
- Чего это ты сияешь? – спрашиваю, - новый роман?
- Эх, что было! – произносит он так мечтательно, как будто хочет чтобы и я вместе с ним помечтал о том же, - в начале сентября еду по сибирскому тракту, гляжу девчонка рукой машет. Стройненькая такая, в шортиках,  и в футболке такой, забыл, как называется...
- Топик? – подсказываю ему.
- Точно, - обрадовался он, - ну, лет семнадцать девчонке. А день еще выдался прохладный, жалко стало, дай, думаю, подброшу. Останавливаю, а она, не говоря куда ей надо, сразу садится. Я ее спрашиваю, мол, куда тебе, а она мне: куда глаза глядят.
- Да ну, - не верю я ему.
- Серьезно тебе говорю, - обижается Рамис, но продолжает – а сам смотрю, голодная, замерзшая. Спрашиваю ее, сколько лет, мол. Она говорит: четырнадцать!! А выглядит на семнадцать-восемнадцать!
Я качаю головой и он, удобоваримо истолковав мой жест, распаляется еще больше:
- Кушать, спрашиваю у нее, хочешь, отвечает, что хочет. Везу ее в забегаловку, заказал пельмени, так она в миг их съела! Хочешь еще, спрашиваю, отвечает, хочу мол. Заказываю манты две порции, она и это съедает! Ну, потом разговорились. Рассказала, что сама родом из Кукмора сбежала из дому. В городе уже три дня, ночует на улице, и работу найти не может.
Рамис замолчал, делая вид, что отвлекся на кофе и забылся. Я понимаю, чего он ждет, и спрашиваю нетерпеливо:               
- Что дальше-то было?
- Ну, мы поехали на съемную квартиру. Кормил ее, поил, неделю жила там, ну и сам понимаешь, кувыркались. Ах, какая же она худенькая, стройная, просто лапочка! Все перепробовали! До сих пор, только подумаю об ней, жар в теле! Неплохо было бы конечно содержать ее, кормить, поить. Подумай сам, - говорит он мне, - с такой сочной, спелой, свежей девочкой можно долго удовольствие получать. 
И он снова, замолчал.
- А что через неделю было?
- Представляешь, - вдруг возмущенно вскрикивает Рамис, - она мне заявляет, что ей нужны деньги!
- А что ты ей?
- А я сразу понял, девица хоть и мала, а хитра стерва. Я ей сказал, собирай манатки и проваливай! Ну, она пыталась чего-то там возражать, только я ей не пацан! Выкинул на хрен. Правда, купил ей кроссовки за четыреста рублей, жалко стало, обувь-то у нее износилась - и он, заглянув мне в глаза и как бы ища поддержки, спросил, - наглая, конечно, но жалко же, правда?
- Да. – ответил я коротко.
На этот раз мы не кривлялись, не обещали организовать вечер, не пререкались как обычно. Допив кофе, Рамис заторопился и я с удовольствием проводил его.
Прошло еще полгода. Я за это время ничего о нем не слышал. Лишь в марте один наш общий родственник скомкано поведал мне о том, что дочь Рамиса Алия (она училась в последнем классе) болела чем-то нехорошим, лечилась, была беременна, сделала аборт и о ней ходили плохие порочащие слухи. В этой связи ее пришлось перевести в другую школу, но позже и там узнали об ее прошлом. Родители отправили Алию доучиваться в другой город к родственникам. Я удивился и, конечно, огорчился этим новостям.
В апреле ко мне заехал Рамис. Он сильно изменился, постарел, поседел, ссутулился и как-то особенно противно сморщился в лице. Мы сели, как прежде, за стол перед чашками с чаем и кофе. Он, было, попытался что-то рассказать мне, как прежде, похабное и бульварное из своей жизни, но повествование не клеилось. Он сбивался, терял нить рассказа, а то и вовсе замолкал, остановив удрученный немигающий взгляд на дымящейся поверхности кофе. Он словно был окутан чем-то непроницаемым, тяжелым, болезненным и грязным.
Я догадывался, о чем он думает. И когда он в очередной раз оторвал чашку от стола, чтобы поднести ее к губам и отпить, я спросил:
- Как семья? Как Алия?
Чашка на мгновение зависла над столом. Потом кисть его руки побелела, проступили жиденькие бледно-сизые вены, и рука с чашкой стала жутко трястись, выплескивая кипяток на стол и на руку. Очевидно, льющийся за края чашки кипяток жег его руку, но Рамис словно вошел в состояние ступора и не мог догадаться поставить чашку на стол. Не сразу опомнившись, я сделал это сам. А он сидел растерянный, не соображающий, ничего непонимающий и, молча бессмысленно смотрел на свои трясущиеся руки, сжимал их и разжимал, пытаясь унять дрожь, но его руки било и било этим жутким, страшным ознобом. До сих пор помню, как я загипнотизированный смотрел на его трясущиеся руки, и как мне было страшно и как рядом с нами в ту долгую бесконечную минуту находилось что-то невидимое, необъяснимое и зловещее.