Яблоня

I

Чёрная, пугающая глыба выросла перед глазами, уходя вершиной в чернеющую пустоту. Не пройти, не одолеть… А голова словно камень, раскалённый до бела камень, стучит в висках глупая живучая мысль: «Вверх!». Вверх, а сил нет, ушли силы за каплей капля, и только мысль, упрямая мысль стучит в умирающей голове… Разжать бы пальцы и с радостью стремглав кинуться вниз к такой притягивающе-спокойной пустоте. Словно сломанный механизм, руки не слушаются, но тело сильнее разума и предвечный инстинкт, всё ещё хватаясь за призрачную иллюзию жизни, не разжимает пальцев. Но силы тают, рука скользит, вот он конец… Но нет разбитая в кровь ладонь ловит холодный сброшенный сверху трос. Последнее усилие и можно остановиться, отдохнуть… Рывок, дикая боль в руках, и миг покоя… И новая пугающе-огромная вершина…

Мрак осветили багряные всполохи, сознание возвращалось медленно и неохотно. Где-то далеко на самой границе слуха едва различимое бормотание. Приподнять голову, повернуть… Так… И вдруг вовнутрь, в самое сердце врывается оглушительный шум, знакомый шум близкого боя. Багряное пятно совсем рядом, но что это? Глаза заливает чем-то липким и тёплым, они превращаются в щёлки. Неожиданная вспышка сознания: это чьё-то лицо, обезображенное близкой мукой, вывернутый в смертельном крике рот, глаза, пустые и бессмысленные. Взгляд медленно скользит по пробитой насквозь броне к открытому люку, к лоскуточку голубого неба за люком. Словно в тумане оттуда, сверху появляется чёрная каска и слова, чужие каркающие: «Здесь всех положили!». Знакомый холод проходит от приклада к руке. Словно сдавленный вздох – выстрел… И чёрное тело бесформенной массой вваливается вовнутрь. Что-то изменилось, скрежет всё сильнее: танк горит. Последний раз взгляд ловит лица товарищей: их не спасти, им не помочь.
Тяжело ступая по скользкому алому полу тело тянется к люку. Сапог наступает на каску, на залитое алым лицо, отталкивается от чёрного перекрестья в белом круге. С неожиданной силой выливается навстречу голубое небо. Равновесие шатко, и вмиг небо оказывается под ногами рядом с гусеницей танка. Чёрный столб поднимается к облакам, где два кричащие ворона бросают в землю маленькие камушки. Они падают, поднимая воронки комьев глины смешанной с кровью. Справа и слева ещё машины, тоже горят, тоже кто-то ползёт из последних сил. Обернуться назад трудно, горящие танки медленно, очень медленно, остаются позади. Вдруг, словно из-под земли, ещё одна чёрная каска, близко – рукой достанешь… Ухмыляется, чёрный маузер смотрит прямо в глаза своим единственным незрячим глазом… Обоих накрыл неожиданный резкий шум, словно нож прошёлся по спинам вдавливая в грязь… Бесформенная груда ещё дымилась на месте танка…

Далеко внизу осталась первая покорившаяся вершина, сил почти нет... Но что-то толкает снизу, что-то зовёт вперёд… Ладонь выпускает спасительный трос, но не может перехватить другой. Стремительное скольжение вниз, вдруг остановка… И вновь на ту же вершину по собственному кровавому следу…

Горящие танки, ранение, госпиталь – всё отошло, откатилось назад. Зелёные танки с красной звездой колонной двигались по площади, некогда оглашаемой криком тысяч обезумевших людей, приносящих клятвы, простиравших руки в приветствии полоумного диктатора. Огромное полотнище раскинулось для победителей, здесь они сами впишут свои имена в историю… В руке непонятная тяжесть, как будто не уголёк в ней, а по-прежнему приклад, но всё же она поднимается. Недавно пальцы едва лишь гнулись, а теперь проворно и уверенно выводят своё имя среди тысяч других незатейливых имён навечно впечатавшихся в эту стену.

Ещё одна вершина… Один миг, один шаг, одно падение… что-то скребётся рядом… И жизнь настойчиво скребётся и царапается в запертые двери… Никто не слышит. Собирая последние силы, кулак опускается на порог – лишь едва слышный шорох. Никто не слышит. Встать, в полный рост встать… Последний воздух вон из лёгких… Что есть сил, рука за рукой по дверному косяку вверх…
Звонок. Тишина. Голос. Свет. Руки. Миг и пустота…

II
В воспалённые глаза тонкой полоской бьётся слишком белый, недневной свет. Не пошевелить ни рукой, ни ногой, лишь голову немного повернуть… Тупая боль… Знакомое милое лицо. Все эти две недели она была рядом, он не помнил, но знал. Сильно осунулась, глаза покраснели – не спала. Каким невероятно хрупким казалось ей сейчас его большое, едва помещающееся на больничной койке тело. Она осторожно взяла его за руку, словно боялась разбить её. Даже порадоваться не было сил, только в глазах опять слёзы, такие счастливые слёзы.

— Как же ты так? — спросила она.
— Их двое было, часы забрали и ещё, может, что-то…
— Но ты ведь один тогда всех, помнишь? Мы поздно возвращались…
— Помню. Только этим двоим лет по семнадцать было, как я мог на детей-то?
Она посмотрела ему в глаза – ничего не сказала, только опустила голову на его грудь и опять тихо заплакала. Его рука тяжело легла на её плечи.
«Знаешь, — спросили его глаза, ловя взгляд её огромных синих озёр, — если смотреть на ступени снизу они кажутся огромными, как горы…» Она знала.
Она знала, что и дни становятся огромными как горы, она поднялась уже на пятнадцатую вершину, поднялась одна, без него… Она знала, она видела кровавый след от самого яблоневого сада до их двери, кроваво красные яблоки росли на той яблоне…

Прорастаю в тебя, как в землю,
В твой вечно-немой плен,
Оплетаю корнями тлен,
Мыслям твоим внемля.

Пусть на моих ветвях
Снова растут плоды.
Это ведь тоже ты…
Я не забыла тебя.

Снова весенний дождь
Заливает вечный огонь.
Как будто в мою ладонь
Ты руку свою кладёшь.

Стали алее крови
Яблоки на ветвях…
До конца прорасту в тебя,
Нас теперь вечно двое.