Осторожно! - боги смеются

 “За сбычу мечт!!”
 тост из фильма “Зимняя вишня”

 Восклицание типа “А всё-таки он добился!” вызывает во мне лёгкую тошноту и сочувствие к счастливчику. Ну и что потом? Не люблю успешную публику. Неудачники – интересней. Особенно, пока они копошатся, как Робинзон Крузо.
 Так о чём это мы ? – ах, да, о мечтах. У меня их было две. Первая (если по хронологии – вторая, ну да бог с ним, с порядком) может показаться несерьёзной: мне хотелось поваляться на зелёном пригорке, хотелось два года подряд, даже снился этот склон возле унылого вокзального здания станции “Дно”. Это было странное для меня время, какое-то наваждение: я понял вдруг, что занимаюсь не тем, что пять лет изучал в институте совсем не то. Но за глупость надо расплачиваться, и, записавшись в Северо-Западный политех изучать “совсем то”, я наложил на себя своеобразную епитимью: закончить второй ВУЗ экстерном за два года. Учитывая, что к тому времени был уже женат и работал, а изучаемая специальность оказалась не из самых лёгких (кибернетика, которую жена тут же окрестила кибениматикой), ноша была неподъёмной. Но охота пуще неволи, и я тянул. Выезжая на каторжные сессии поездом «Одесса-Ленинград», тоскливо провожал взглядом промелькнувший в окне вагона зелёный, если сессия летняя, холм и мечтал о благословенном часе, когда я раскинусь на нём, глядя в синее небо и не будучи должен никому и ничего, когда уйдут в прошлое, как кошмарный сон, все эти курсовые, зачёты, экзамены.

      И вдруг – всё позади. Постукивают колёса, я тупо смотрю на мелькающие в окне пейзажи, в чемодане очередные диплом и ромбик, солить их? На душе пусто. Как-то всё прошло механически, даже прощание с друзьями на Витебском вокзале, а ведь какие ребята! А о вожделённом пригорке я просто забыл.
 “Станция «Дно»!! Стоянка – две минуты!” – и зелёный склон, ослепительно яркий в лучах июньского солнца, медленно накатывается, заслоняя вид из окна. “Вот оно! Сподобился,” – мелькнула первая за этот день живая мысль. Проводница мельтешит передо мной, крутит пальцем у виска, не хочет поднимать рифленый стальной лист, закрывающий ступеньки. Не хочет, не надо! – я спрыгиваю, глубоко увязнув в рыхлой насыпи, стряхиваю песок и камешки и топаю к вокзалу. Холм соблазнительно зеленеет прямо за зданием, но я тяну время. Жду, пока отойдёт от привокзальной площади пыльный автобус на Лугу, покупаю в станционном буфете лимонад и семикопеечный коржик, твёрдый, как кирпич, пытаюсь разгрызть его за высоким круглым столиком. Сердце отбивает: «ни-ко-му ни-че-го не должен, ни-ко-му ни-че-го не должен».

       То, что из окна вагона виделось, как плотный зелёный ковёр, вблизи изобиловало проплешинами, неровностями и было густо покрыто птичьим помётом. Откуда бы ему взяться? – ни одного высокого дерева вблизи... ладно, будем считать, что это следствие прицельного бомбометания слёту. Я долго примеривался, пока нашёл наименее загаженное место, уронил чемодан и пиджак и завалился навзничь, блаженно раскинув руки. Как и полагалось по условию задачки. “Хорошо-то как!” – запрограммированно сказал себе, но развращённое кибернетикой сознание отметило, что небо смотрится не синим, а белесым. Что лежать неудобно и скучно. И что я, кажется, знаю, как решить проблему, в которой запутался Валера Песков. Так ему и надо. Тоже мне - гений! Простые задачи должны решать примитивные ребята, вроде меня. В чемодане, кажется, есть какая-то тетрадка и ручка.
Через минуту я уже справлялся в кассе, когда проходит следующий поезд, кишиневский. Билетов, конечно, не было, но проводница согласилась взять меня за трёшку до Светлогорска. Громыхнули буфера, я равнодушно посмотрел, как уплывает в прошлое чёрный в наступающих сумерках склон и вернулся к проблеме Пескова.

                ***

        "Сбыча" второй мечты случилась зимой, в Минске. Мне было чуть-чуть за двадцать. Я забежал на почтамт написать и разослать новогодние открытки, которые всё равно не дойдут вовремя. На этот раз они не дошли вообще. И написаны не были. Потому, что я увидел её у конторки: по милой моему сердцу привычке она покусывала ручку, заполняя какой-то бланк. В зале было тепло, её серая вязаная шапочка лежала на столешнице, ничем не схваченные прямые рыжие волосы мешали ей, когда она наклоняла голову, и она их убирала запястьем, не кистью: ещё одна привычка, от которой у меня останавливалось дыхание. Я прислонился к колонне, не заметив, что уронил перчатки. Какой-то дядька, добрая душа,  подобрал их и сунул мне в карман. Я смотрел на неё и думал, что она стала ещё лучше за те три года, что мы не виделись. И, значит, ещё недоступнее. Потом вдруг подумалось, что понятие «мы не виделись» – некорректно: она вообще меня не видела. Никогда. Не хотела видеть, не замечала. Какие бы мёртвые петли я ни выделывал: писал ей стихи, чемпионствовал, хулиганил. Надя, так её звали, всегда смотрела сквозь меня своими зелёными прозрачными, как у многих рыжих, глазами. А я лет десять уже, как жил надеждой... Надеждой. Трудно судить сейчас, любил ли я эту девочку, на один год и на один класс старше меня или любил саму любовь, всплеск адреналина до звона в ушах, когда она проходила мимо (всегда мимо) по шумному школьному коридору.

        Когда она поступила в ЛИТМО и уехала в Ленинград, я сначала думал, что умру, но кое-как домучил этот последний выпускной год, такой без неё бесцветный. Из целого года я запомнил только один день, когда вскочил в поезд и, прокантовавшись “зайцем ” восемь часов до Ленинграда, отыскал в переулке Гривцова её институт. Под ледяным влажным ветром не сводил глаз с парадной двери, надеясь увидеть её в толпе литмовочек-первокурсниц. Не увидел, но вернулся с ощущением праздника.

       Надя нервничала, покусывала ручку всё чаще, не писалось ей. В конце концов скомкала бланк, бросила в корзину и подняла глаза. Я шагнул навстречу её взгляду. Пусть не узнаёт! Не хочу быть гордым. Просто, заглянуть еще раз в этот зелёный омут, и будет чем жить года три...
 – Я так боялась, что тебя не встречу, – Надя сказала это просто, словно продолжая беседу. – Всю эту неделю, что я в Минске, ловлю себя на том, что высматриваю тебя, мне сказали, что ты в Политехническом. Но сейчас каникулы.
Она вздохнула и прижалась лбом к моей ключице. А я и не заметил, как она оказалась рядом, как заговорила. Искала меня? Она искала меня.

       Мы шли, рука в руке, по Ленинскому проспекту в благодушной предновогодней толпе. Я так и не вымолвил слова, говорила она, не помню о чём, я был и нем и глух. Повернули налево, вдоль Свислочи. Какая разница, куда! – лишь бы ее ладонь оставалась в моей. Случайно набрели на крохотную церковь, всю в снегу. Надя осторожно высвободила руку, и у меня включился слух. Глядя на безжизненный храм, она вдруг произнесла нараспев, голосом высоким и торжественным: “Венчается раба божья Надежда рабу божию Дмитрию!”
В наступившей глубокой тишине её вторая фраза прозвучала, как вопрос: “Венчается раб божий Дмитрий рабе божией Надежде?”
Я взял её за плечи, повернул к себе. Единственный возможный ответ нашелся сам, и голос вернулся, подходящий к случаю, чистый и звучный, отличный от свойственного мне: “Ами-инь!”
Мы рассмеялись, я наклонился навстречу её взгляду, приоткрытым губам.
Грешен, целовался многажды и со многими, сразу и навсегда забывая ощущения. Вкус того поцелуя сохраню на губах до могилы.

      Не знаю, как звали подружку, в чьей квартире мы оказались одни новогодним вечером, ту, к которой она приехала из Ленинграда встречать Новый год. Надя вышла из ванной в халатике, влажные волосы обрели цвет темной меди. Стоя под струями горячей воды, я думал почему-то о девальвации ценностей: ещё утром принял бы за величайшее счастье возможность коснуться предмета, хранящего тепло её руки, и вот, воспринимаю, как должное, то, что неминуемо между нами произойдёт. И не гремят фанфары. И не остановилось моё сердце.
Когда я выключил воду, она чуть приоткрыла дверь ванной: “Не одевайся, Дима, я – жду!”
 Надя приглушила свет, кажется, зажгла свечи. Хороша ли она была? А может не быть хороша девушка двадцати трех лет, предмет многолетних грез? Хорош ли был я? – я звенел, как стальной рельс. Мне всегда приходят в голову самые нелепые ассоциации в самый неподходящий момент. Вдруг всплыл в памяти класс при военной кафедре института, майор Шушков, интимно поглаживающий фаллический корпус ракеты “Фаланга” и гордо заявляющий, что эта штука способна пробить полуметровую лобовую броню танка. Ха, мелко плаваете, товарищ майор! Да я в тот момент мог бы походя прошибить хоть три метра лучшей оружейной стали!
 И Надя ощущала мою силу и радостно ей смеялась без лицемерного смущения: мы были достойны друг друга, мы долго шли к этому моменту. Её тело пело в моих руках, отзывалось на самое лёгкое прикосновение. Так нежны были её губы, так шелковиста кожа груди и этот фетр... эй! причём здесь фетр? Я очнулся. В полумраке чёрное пятно под левым соском, величиной и формой с трехкопеечную монету, на вид и на ощупь казалось нелепой фетровой нашлепкой на атласе.
Меня словно выключили. Торжествуйте, товарищ майор! Теперь меня можно напугать танком, даже если он сделан из бумаги. Я медленно-медленно отстранился, медленно оделся. Надя не накинула халатик, молча смотрела. Только когда я взялся за ручку двери, быстро шагнула и, взяв мое лицо в ладони, крепко поцеловала в губы. Вкус этого поцелуя не помню.

      Я брёл по безлюдному (за час до праздника) проспекту и хотел умереть, ибо знал, что мне никогда больше не обнять женщину, что не буду счастлив, не состоялся, не достоин. В районе Политехнического меня обогнал белый «Москвич» и резко затормозил так, что его почти снесло к обочине. Женщина в распахнутой шубке шагнула прямо в сугроб, не позаботившись захлопнуть за собой дверцу. Это сделал за неё мужчина за рулем, и автомобиль, вильнув задними колесами, умчался. Вот болван! – всего в пятидесяти метрах переход, и человеку не пришлось бы пробиваться к тротуару по глубокому снегу, высоко поднимая ноги в коротких сапожках. И какие ноги! Но что это со мной? – в такой момент любоваться чьими-то коленками! Проходя мимо, женщина поскользнулась на накатанной ледяной дорожке. Я поймал её, легко удержав на вытянутых руках. “Ну и сила у вас!” – засмеялась она, но, всмотревшись в мое лицо, воскликнула: “Да ты плачешь, мальчик!”
Разве? Значит, я плакал всю дорогу от Надиной двери, направляясь вон из города, в никуда.
 “Тебя, наверное, бросили?” – догадалась она, уже что-то решив. – “И меня бросили, только что. А давай встретим Новый год сами, без них! Я живу на Долгобродской, вполне успеем.”

     Не помню подробностей той новогодней ночи, когда взрослая женщина терпеливо учила меня искусству любви. Да и нужны ли они?
Боги смеются. Знаете, когда они смеются?