Дa будет воля твоя

Да будет воля Твоя
Ранней ночью или поздним вечером шли по Приокскому заповеднику. По черноте, по необозримой лесной тишине. Хотя тишины совсем не было. Всё стрекотало, шуршало, квакало, росло, ползло, пахло и тоже имело волю, но что это было в сравнении с нашими алчными, большими, железными и мрачными людскими волями. Разве можно было после того, что мы всегда, даже во сне, терпели и делали в Вавилоне, принимать всерьёз, как угрожающую, волю какого-нибудь цветка, даже миллиона цветков? Даже лось был не в счёт. Хотя лоси и громыхали, и ломились, и в первое время что-то в нас ёкало и сжималось, но это было совсем не то. Ёкало от звука, который подсказывал представление о большой массе, а представление о большой массе связывалось по привычке с человеком…
Нам не было тревожно. Мы были царями огромной пустой территории, царями с венцами, но без подданных, и всё блаженство как раз в этом и заключалось, что без подданных. Мы не хотели поделить эту территорию и спорили. И спор наш был ещё безсмысленнее всякого спора. Не спором же решать, есть Бог или Его нету. И в споре этом мы считали друг друга сумасшедшими и даже всплесками ненавидели один другого.
Но мы блаженствовали, как может блаженствовать боксёр, перенесённый на ринг, где у него только один противник, и этот противник не бьёт его ниже пояса, в спину, ножом, не откусывает ему носа, не зафигачивает ногой в пах, не топчет лицо, когда - в нокдауне, не рвёт волосы и рубаху, не разбивает нос об коленку, - как может блаженствовать этот боксёр, перенесённый из жуткой катавасии, где все против всех, где он бьёт кулаком и ногами, и кусает зубами, и рычит, и его бьют все, настолько все, что и разобрать нельзя каждый удар, отличить от другого, - сзади и спереди и с левого боку и с правого и сверху и снизу, - и ты не видишь, куда и кого бьёшь, - может, самого себя, - а вокруг не четыре стороны света, а триста шестьдесят четыре, а он и искусства своего боксёрского проявить не может: тесно и никаких правил…
Мы вышли на шоссе и остановились. Чернота была кромешная, с неба гроздьями свисали звёзды…
И вдруг они показались. О, какими ненужными, какими ненастоящими, какими игрушечными, какими фальшивыми и какими подлыми они здесь показались! Море тёплой, тихой, стареющей темноты и два этих назойливых огонька. Мы напряглись. Так напрягаешься, когда ты один в комнате, шепчешь: "Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного", - но вот уже хлопнула дверь, и сейчас кто-то войдёт.
Непрошеные гости не церемонились. Они росли на глазах и вскоре почувствовали себя достаточно сильными, чтоб зазвучать. А еще через две минуты мой товарищ торопливо и будто заискивающе совал мне руку, чтоб тутже залезть в автобус, набитый сплюснутыми человеческими волями, как селёдками в банке. А заискивал он уже не передо мной, Я взглянул на него. Лицо его перекосилось, он судорожно, про запас набрал воздуху в лёгкие и шагнул из нашей темноты в освещённый клубок. Больше никого не было. Темнота отдала его одного. Автобус благодарно заурчал, двери поскорее захлопнулись, и его повезли…
У меня голова закружилась. Я чуть на землю не упал. Я физически ощутил, будто это я сажусь в автобус. Сотни полузадушенных глаз как клещи впиваются в меня. Они рады. Пропадать - так всем вместе. Десятки пил начинают распиливать меня вдоль, вкось и поперёк:
Ты -я, ты - я, ты - я.
Я обливаюсь, я начинаю им подвизгивать, пьяное, нестройное пение гремит по тишине.
И я чувствую себя предателем, и ощущение своего предательства всё усиливается, потому что хоть у меня голова кружится, но я точно знаю, я радуюсь каждой точкой своего тела, что это не я, что это не меня, что это не моя очередь ехать на совет нечестивых и сидеть в собрании развратителей. Моя тоже будет, будет через три дня, но сегодня ещё не моя…
Жутко по своей воле жить.