Письмо другу в Америку

ПИСЬМО ДРУГУ В АМЕРИКУ
Перед своим днем рождения завел я обычай – ездить на охоту. Одному. Послушать, как шумит лес, трещат еловые сучья в костре, пищат мыши вокруг палатки, чуя запах хлеба и сала. Три года назад вот так поехал в Кипую, перед рассветом вылез из палатки, стал собираться на охоту, еще и заря не занималась, вдруг невдалеке, в болоте тоскливо, заунывно завели свою песню три волка. Я поежился, подумал и залез обратно в палатку.
Собрался и в этот раз, рюкзак, как всегда получился неподъемный, черт его знает, как это получается, вроде берешь только самое необходимое, но как вскинешь на спину – о-го-го. До станции Войбокало добрался без приключений. Вспомнил, что по преданию назвали это местечко так после того, как Петр Великий одержал победу над шведами и заночевал в небольшой деревушке, которая потом получила название Пиргора. И вышел государь ввечеру из избы, чтобы воздуху свежего глотнуть, и слышит – за лесом вой да гул. Это что же такое, – полюбопытствовал Петр. А это войска гуляют, – ответили ему придворные. О, се раздается вой бокала, - молвил государь. С тех пор, говорят, и пошло – деревня Пиргора, станция Войбокало.
На этой то станции, выскочив из электрички, я и помчался с рюкзаком к автобусной остановке. Валя Верховский из журнала «Костер», увидев еще в застойное время такой марш-бросок, обронил:
- И этот народ Рейган хочет запугать нейтронной бомбой?
А не побежишь, в автобус не влезешь, это мы уже проходили. На остановку я примчался первым. Посмотрел в расписание, болтавшееся на столбе – автобус через полчаса. Успею закусить. Мимо проходил мужичок, явно помнящий победу над шведами. Его носило по небольшой площади такими противолодочными зигзагами, что любо-дорого было посмотреть. Наконец, мужичок наткнулся на столб с расписанием, долго рассматривал его с изумлением. Потом сфокусировал взор на мне.
- Ждешь? – с угрозой спросили он.
- Жду, - миролюбиво ответил я.
- Чего? – спросил войбокалец, и заплакал.
- Автобуса на Волхов. Мне в Кипую надо.
- Не дождешься ты его. – Тут мужичишка всхлипнул. – Он с весны
тут не ходит.
И залился горючими слезами.
Мимо как раз катил автобус на Кировск, я успел подхватить рюкзачище, и запрыгнуть в провонявшее бензином нутро рыдвана. На перекрестке у Дусьево, где стоит памятник ладожскому грузовику, я вывалился из автобуса. До Кипуи, любимой Кипуи было еще двадцать километров. Надо было голосовать. Только кто же возьмет на Мурманской дороге здорового мужика с огромным рюкзаком и ружьем в придачу? Разве что какой-нибудь дальнобойщик. К моему изумлению через пять минут остановилась «Вольво». В ней заливалась моя любимая радиостанция, ее водитель, крупный мужик по-свойски сказал:
- Бросай рюкзак на заднее сидение. Куда тебе?
- В Кипую, - сказа я, плюхнувшись на сиденье.
- Заяц, гусь? – спросил водитель.
 - Гусь прошел. А вот утка на канавах могла задержаться. Да и вальдшнеп по опушкам держится, - ответил я. – Никак свой брат охотник?
- Живу в восхитительном плену охоты, - процитировал он полузабытого классика, и протянул руку. – Валентин.
А машина мчалась, мимо пролетали поля и рощи, деревушки и хутора.
Я стал собираться.
- Слушай, Егорыч, - сказал тут Валентин. – Ну что тебе в этой Кипуе? Прогноз худой, ночью падет снег, занесет тебя в палатке. Махнем ко мне в деревню Заостровье, это на Ладоге, там утки больше, в баньке попаримся, я, между прочим, профессор банных дел. Покажу тебе, где утки море. К рыбакам сходим, рыбки купим. Ко мне друзья должны были приехать, а не смогли. В багажнике ящик пива да четыре литра водки.
- А махнем! – согласился я.
Оказалось, что Валентин знавал самого Жака Ива Кусто, жил в обитаемом подводном доме. Несколько лет преподавал на Кубе физику, нырял и охотился вокруг всего острова Свободы. Добывал медведей, кабанов и волков. Так мы и ехали, предаваясь охотничьим и рыбацким воспоминаниям: и вот уже клыкастые секачи зачавкали картошкой, а сохатые помчались галопом, выбрасывая длинные белые ноги, страшная мурена согнула гарпун толщиной в девять миллиметров. И вдруг – тпру! Впереди полу разобранный мост, перед ним кран и пьяненькие дорожники сотрясают осенний воздух матюгами. Перед мостом вереница машин – вечер пятницы, народ рвется из задымленного города. Я выскочил из «Вольво», и помчался на разведку. Выяснилось, что тут побывал губернатор нашей области Густов, и ему обветшавшие мосты очень не понравились. Он вставил фитиля районным начальникам, те отдрючили начальников помельче, ну, а работяг-мостовиков отодрали на полную мощь. Вот они и ходили у моста пьяные, вздрюченные, и на все попреки водителей отвечали, – катитесь вы все к Густову!
Повалил густой снег, рванул ветерок. До фазенды Валентина было десять верст, машину у моста не бросишь. Вдобавок страшно захотелось подкрепиться. Со мной так бывает - внезапно сильно хочется закусить. Я вытащил из рюкзака свой гуцульский топор, котелок и стал искать дрова. А их уже все подчистили мостовики с дорожниками. И снег, зараза, лепил, не переставая. Валентин, приоткрыв дверцу, наблюдал за моими безуспешными манерами с непонятной для меня усмешкой.
- Что, Егорыч, горяченького захотелось, кондера, чайку? – поинтересовался он.
- Профессор, - обидевшись, рявкнул я. – Чем издеваться, помог бы бензинчиком, костер никак не разжечь.
- А спорим, что ровно через десять минут я разогрею мировой закусон? - предложил Валентин.
И мы поспорили – на литруху. Я то был уверен, что она моя, так как оговорил – еда будет не из термоса, а паяльной лампой на таком ветру здорово не поработаешь.
Я засек время. Валентин быстро вынул из рюкзака коричневый пластиковый пакет, из него пакеты поменьше. И прямоугольную мисочку. В эту мисочку он налил немного воды. И тут же опустил коробку, напоминающую те, в которых продают импортный маргарин. Через две минуты из миски повалил пар.
Я проспорил. Через десять минут мы ели горячие сосиски с картофелем. Я, конечно, позволил себе фронтовые сто грамм.
- Валентин, быстренько рассказывай, что это за чертовщина? – попросил я.
- Это американские ученые придумали, ибо их солдатики не могут питаться холодной пищей в поле. Им это здорово пригодилось во время войны в пустыне, когда они Хусейна били. Не надо ждать, пока кухни подъедут, – сам себе разогрел и ешь. Такое питание - обед с печкой в одной упаковке, только в гражданском варианте, продается во многих американских магазинах. Рыбаки, охотники, туристы охотно раскупают эту жратву – дешево, подогреватель стоит 30 центов, обед – доллар-полтора. Это обычный консервированный обед. Так же можно разогревать банку с тушенкой. Кроме того, что это дешево, это удобно и экологично.
- Профессор, - это гениально, - восхитился я. – Представляешь, сидим мы в лодке, октябрь, ветрюган, утки в наши чучела плюхаются, а мы им – погодите-ка, берем тайм-аут на пятнадцать минут, а вы пока жирок нагуливайте. А на зимней рыбалке на Ладоге? Сидишь на льду, язык к гортани примерз, даже не соврать ничего, а взял и хряпнул под водочку таких сосисок или коклеток и дальше ловишь. Или на байде гребешь по Вуоксе под дождем, вымок как цуцик, а раз - и все разогрел. Прям в байде, не приставая к берегу. Слушай, Валентин, эту еду надо тащить к нам, в Россию – у нас вон Сибирь, тундра, нефтяники, геологи-спелеологи. А для спасателей МЧС – это просто находка.
- Ты, Егорыч, знаешь такой анекдот про слона в зоопарке – съисть то он съисть, только кто ж ему дасть? – грустно улыбнулся профессор. – Пробовал я раздобыть денег на это, новые русские обещали сто тысяч баксов, ведь эти американские пакеты с разогревающей смесью делаются из российских материалов. Еду такую наши пищевые комбинаты смогут выпускать, да еще вкуснее, чем американские. Но ребята тянут резину, они не рыбаки, не охотники, и нефть на Севере не добывают.
- Не горюй, профессор, - утешил я, крякнув после второй фронтовой чарки. – Авось найдутся люди, понимающие смысл в охоте, рыбалке и бизнесе.
А снег валил все гуще, заметая и пьяных мостовиков, и мост. На фазенду к Валентину мы добрались только заполночь, профессор позволил себе сто грамм. И тут же взял фонарь, сказал:
- Пойдем, увидишь чудо, всю жизнь будешь вспоминать.
И привел меня к огромной, в несколько гектаров, можжевеловой роще на берегу Ладоги. Можжевельник стоял зелеными свечами – под четыре метра высотой. Снег на его иголках таял, и на каждой висело по капле. А на земле снег уже лежал белой пеленой.
Утреннюю зорьку я чуть не проспал. Подхватился, и помчался к Ладоге. А она уже тяжело ворочалась в прибрежных камнях, и все сильнее разгорался восток. Битый час отстоял я в камыше, крякая в манок и стуча от холода зубами. Потом не выдержал и побрел на берег. Вышло солнце, и залило его ослепительным светом. Сверкал белый снег, хрипло кричали чайки. Ладога уже несколько лет стояла низко, вода ушла от берега метров на восемьсот.
- Ничего себе сад камней отгрохали, - невольно вырвалось у меня, когда я вышел из-за острова тростника, и панорама берега открылась мне во всем великолепии. Тысячи камней самой разнообразной формы, белые гребни ладожских волн, и стая лебедей на воде невдалеке от берега.
Я шел по песку вблизи тростника, держа ружье наготове. Утка взлетела, как всегда неожиданно, она сидела в мелкой лужице у кромки. Ружье само собой прыгнуло прикладом к плечу. В правом стволе была магазинная «восьмерка» в контейнере. Утка поднималась навстречу ветру, на мгновение застыла, я ударил ее именно в этот момент. Она упала на песок, раскинув по нему крылья с лиловыми «зеркальцами».
Вторая взлетела с громким кряканьем минут десять спустя из густого тростника, я повел стволами и сдуплетил. Она рухнула как подкошенная. Спотыкаясь, поскальзываясь на камнях, я бросился в тростник. Взматеревший селезень, «сенька» еще слабо шевелил крыльями. Я готов был плясать от радости. Выбрался из тростника, сел на камень, выпил «на крови», закусил килькой в томате. Закурил трубку, и стал писать письмо другу в Америку.
Мы с ним просидели за одной партой десять лет. Вадик отъехал в Америку лет шесть назад, повез дочь к уже уехавшей в Штаты жене. Приехал, и тут она ему, стерва, сказала, – вали-ка ты обратно, любезный, я уже вышла замуж. Это я только так писала – что фиктивно.
Друг мой затосковал сильно, но надо было как-то выживать. Он убирал мусор, был сантехником в гостиницах, охранял объекты капиталистической собственности. Одно время днем проповедовал, а ночью охранял границу с Мексикой. Три года жил в Нью-Йорке, много чудных часов провел у Ниагары, проехал всю страну на машине от края до края. Но счастья так и не нашел. «Тут каждый сам за себя и против всех» – писал мне Вадька. – «У меня куча знакомых, но ни друзей, ни семьи».
Я писал другу о лебедях, про селезня с ярко-зеленой головой. И про то, что я люблю эту несчастную и такую красивую землю.
Вечером мы с Валентином парились в бане. Оказалось, что он действительно профессор банных дел. Какие запашистые венички были у него заготовлены из березы. В парной стоял запах березового, смородинового, мятного листа с горькой отдушкой зверобоя. Это у Валентина была специальная травяная смесь, чтобы плескать на каменку. У профессора был патент на изобретение, от которого даже у завзятых любителей бани финнов глаза полезли на лоб. Суть изобретения была проста: на улицу из парной выходила труба, через которую прямо в каменку поступал свежий воздух, нагревался и раскаленным поступал в парную. В такой хоть тридцать человек парься, – воздух всегда будет свежим и душистым, как в садах Шахерезады.
Я лежал на полке, профессор ухал филином, охаживая меня двумя вениками, а я жмурился как кот. Знал, что в предбаннике нас ждет запотевшая «Столичная», настоянная на семнадцати целебных травах и белорусское пиво.
Виктор Терёшкин