Ты помнишь, нам пела иволга

ТЫ ПОМНИШЬ, НАМ ПЕЛА ИВОЛГА
Было это лет двадцать назад, я тогда ходил в подмастерьях у известного журналиста Виктора Геннадьевича Шурлыгина. Авторитетом он для меня был непререкаемым, себя Геннадьич именовал Генералом, меня в минуты особой расположенности - брандмайором, потому что я, не желая служить коммунякам в газетах, работал в Управлении пожарной охраны и писал заметки о пожарах.
Шурлыгин, кроме того, что писал книги о космосе, виртуозно готовил, гадал по руке, кружил головы дамам, собирал на коленке радиостанции, был еще и мастером устных рассказов, что среди литераторов дело нечастое. Как я сейчас понимаю, произведения эти украшались массой придуманных, иной раз совершенно фантастических деталей, но, как говорится: не любо – не слушай, а врать не мешай. Однажды слякотной зимой, когда вовсю лютовал грипп, и уже в три часа дня зажигались фонари, в рассказах этих появился некий таинственный остров на огромном озере. На нем шагу было не ступить, чтобы не раздавить подосиновик или белый. С одного мыса этого зеленого чуда клевала «вот такая мерная плотва», - при этом Геннадьич бил себя ребром правой ладони по сгибу левой руки, а с другого мыска из ямы брали такие лещи, что ломали кончики удилищ. Вблизи острова жила громадная щука, однажды она цапнула блесну и два часа возила Шурлыгина по озеру на резиновой лодчонке. А натешившись, плюнула в него блесной и ушла в глубину, напоследок окатив водой.
Я слушал эти истории и только завистливо вздыхал, потому что заядлым рыбаком был с детства, но как переехал из родного Львова в Ленинград, ни разу на рыбалке не был. Все друзья, все снасти остались там, в городе, по булыжным мостовым которого осенью так волшебно стучат падающие каштаны, и стелется горький запах горящих листьев. Это там мой дядька Женя учил меня вываживать золотых линей, попыхивая из вишневой трубки ароматным «Золотым руном». И где-то возле Здолбунова осталась та извилистая, быстрая речка, на берегу которой с милой девочкой Таней мы жгли костер и любовались голавлями с ярко-малиновыми плавниками. Помню, как раз в этот момент польская певица из транзистора  пела хрипловатым голосом: «Гаснут, гаснут костры, спит картошка в золе»….
И пришел в Ленинград великолепный май с белыми ночами и карамельным запахом распустившихся листьев тополя, откричали над городом гуси, а за маем пожаловал жаркий июнь, и уже асфальт стал плавиться, от Фонтанки запахло водорослями. Уродливое здание Дома Прессы за день нагревалось как духовка, под окнами гремели и чадили стада машин.
- Брандмайор, - вдруг скомандовал Шурлыгин, отбросив авторучку, - слушай приказ: завтра в 7.00 быть с резиновой лодкой и снастями на Финляндском вокзале. Из продуктов взять только хлеб, соль, картошку, самогон. Все остальное мы добудем. Выезд состоится в любую погоду.
- А жену можно взять? – робко спросил я.
- Только в том случае, если ныть не будет и не говорить о червяках, что они гадкие, - отрезал Шурлыгин, сдвинув брови. Ох, и суров он был с учениками тогда, ох и суров.
Латаную резиновую лодку ЛГН-2 я взял в прокате, нашлась дома одна бамбуковая двухколенная удочка времен Очакова и покоренья Крыма. Собирая рюкзак, я с сомнением повертел в руках добрый шмат сала, засоленного с чесноком, - как бы не показаться Генералу слабаком, он же велел только хлеб и картошку. Но тут хохляцкие предки Гладченки тихо шепнули – тю, ты шо, на рыбу без сала? И самогона возьми две бутыляки, а не одну.
Ночью за окнами шумел дождь, в водосточных трубах гудело, громыхал дождь. Поутру к этому прибавился шквальный ветер, он гремел листом полуоторванной жести на крыше.
- Куда же мы поедем в такую погоду? – робко спросила жена Лизавета.
- Ты еще про червяков скажи, что они гадкие, - сдвинул я брови, и жена только тихо вздохнула.
Электричка помчала нас от залитой дождем платформы, мы ехали час, ехали второй, – но всюду за окном был все тот же дождь, все так же ветер трепал кроны деревьев…
- Марш-бросок к берегу, - скомандовал Геннадьич, когда мы вышли на крохотной станции. Его подруга вскинула рюкзак привычно, как бывалый пехотинец, и чуть ли не бегом подалась к берегу. Вот это выучка, подивился я.
Озеро было серым, оно свирепо било волнами в берег, и волны были с барашками. Я невольно поежился. Даль впереди была затянута сеткой дождя. Мы стали надувать лодки, насосы крякали, тоскливо кричали чайки. Моя жена опасливо ступила на прогибающееся дно лодки, пошатнулась и чуть не упала. Шурлыгин уже отчалил и орал из пляшущей лодчонки:
- Курс норд-вест! 
Лодки ЛГН-2 были изобретением безвестного советского гения. Дно хлипкое, баллоны чуть толще палки докторской колбасы. Когда в такую садились двое, она оседала в воду так, что любая волна плюхалась прямиком в лодку. Недаром байдарочники презрительно именуют их «резинками». Вот на такой «резинке» мы и начали свое первое путешествие по озеру к заветному острову. Очень скоро выяснилось, что надувные подушки у нас под попами были дырявыми, и через полчаса гребли мы с женой сидели в воде, а сверху нас поливал дождь. С недоумением мы смотрели на пустые стоянки на красивых островах, мимо которых проплывали, но неумолимый Шурлыгин неутомимо махал веслами впереди и выкрикивал неслышные для нас команды.
Когда мы стали причаливать к небольшому островку посреди большой бухты, у нас уже не попадал зуб на зуб. Быстренько развели костер и стали выкладывать закусон. Я с опаской вытянул заветный шмат. Глянул на подругу Генерала Людмилу и обомлел: она любовно раскладывала копченую колбасу, сырок, огурчики и помидорчики. А как же – хлеб, соль, картошка?
Тут и солнце выглянуло, и над островами вдали зажглась огромная радуга. Я разлил по кружкам огненный самогон, настоенный на кайенском перце, мы тяпнули. Влага побежала по всем жилочкам, и меня пронзило острейшее чувство счастья.
И действительно, мы нашли на острове один молоденький подосиновик, а с каменного мыса жадно клевала плотва. Правда, была она не мерная, а мелкая, зато как вкусна была, когда мы закоптили ее на смеси осиновых и можжевеловых стружек. Это было уже белой ночью, и дым нашего костра стелился над водой, а с соседнего острова  несколько раз прямо на нашу полянку с палатками налетал неугомонный вальдшнеп, страстно хоркая. 
Лещиная яма тоже имелась, и мы выловили оттуда на вечерней зорьке трех подлещиков-допризывников, они даже не начинали бронзоветь, но до чего же хороши оказались жареными! И клевали классически, – сначала укладывали поплавок на бок, потом он начинал ознобно дрожать, а затем поначалу медленно, а вскорости все быстрее начинал скользить в сторону. Когда мы обсасывали последние косточки подлещиков, перцовка уже закончилась, но оказалось, что они хорошо идут и под можжевеловку.
По-разному потом складывались мои отношения с Генералом, я перестал быть подмастерьем, стал взрослым и строптивым, но что бы ни случилось – я всегда буду помнить, что именно он показал мне тот заветный остров. Где клюет «мерная» плотва и на каждом шагу стоят подосиновики и белые.
Мы с женой стали ездить на Вуоксу каждые летние выходные и уходили все дальше от того маленького островка в глубь озерных шхер. И однажды нашли свою стоянку, просто причалили белой ночью в небольшой заводи, где желтели кувшинки, привязали лодку и поднялись от уреза воды на поляну. На ее краю рос огромный, метра четыре высотой можжевельник. Среди лежащих, как в саду камней серых и розовых булыганов росли раскидистые папоротники, а рядом с ними в призрачном свете белой ночи светились какие-то таинственные цветы. Под раскидистой сосной возлежал огромный круглый камень, обросший зеленым мхом. Мы переглянулись с Лизаветой и поняли – только тут. Пока ставили палатку, успели нарвать по пригоршне сладкой земляники и когда целовались, губы пахли этой греховной ягодой.
Утром нас разбудила иволга. Она выводила так нежно: «фиу-лиу, фиу-лиу». Мы выбрались из палатки и обнаружили, что на этой стоянке есть целых два пляжа. На них плоские, огромные камни уходили в воду. А иволга перелетела на ольху, нависшую над водой, и все наигрывала нам на флейте – «фиу-лиу, фиу-лиу».
На дорожке, что шла вдоль уреза воды, мы собирали лисички. А порой находили и подосиновики на толстенных ножках. Возле берега росли желтые ирисы, и над ними парили в воздухе огромные стрекозы с сиреневыми крыльями. Порой они садились на поплавки наших удочек и недовольно взлетали, когда рыба утягивала поплавки в воду. Невдалеке от этой стоянки был небольшой остров, он напоминал спину кита, торчащую из воды. Мы загорали на нем, и ныряли вниз головой с уступа. А однажды, когда приплыли позагорать, нас встретила тревожными криками пара чаек, они храбро атаковали нашу лодчонку и проносились в нескольких сантиметрах от макушек. Когда мы высадились на камень, то поняли, почему чайки так безрассудно храбры. В крохотной расщелине было гнездо, в нем лежало четыре кремовых с крапинками яйца. Мы быстренько улеглись на нагретую спину каменного кита и сказали чайкам, которые бегали невдалеке от нас, разрываясь от криков:
- Птицы, мы не тронем ваше гнездо.
Мы не заметили, как уснули, а когда проснулись, из одного яйца уже вылупился крохотный птенец, на голове у него еще оставался кусок скорлупы. Успокоившиеся чайки сидели рядом с первенцем.
Вот на этой-то стоянке однажды произошла с нами чудная история. Приплыли мы на остров в третьем часу ночи и спали так крепко, что иволга поутру нас разбудить не смогла. Солнце стояло уже высоко, когда мы проснулись, ясно стало, что зорьку проспали, в залив на рыбалку выходить было поздно. Решили попробовать ловить с берега. Бросили пару горстей прикормки. И тут же жадно начала клевать плотва и подлещик. Минут за сорок надергали целый котелок, оставили на берегу – все равно в этом же месте будем рыбу для ушицы шкерить. А сами пошли на мысок купаться.
К обеду проголодались как волки, отправились рыбешку чистить. Что за притча? Котелок на месте, вода не вылита, ни единой капельки не разбрызгано вокруг. А рыбы нет. Ни одной худосочной плотицы. Только серебристая чешуя осталась на дне. Ну, кто мог взять? По берегу никто не ходил, не пробегал, чайки над котелком не кружились. Никакие лодки- байдарки сюда не причаливали, да и кто бы позарился на два десятка рыбешек?
А еще пропало мыло из мыльницы. Бред какой-то!
Так это происшествие и осталось бы тайной. Но когда мы сварили суп из пакета и хлебали его, откуда-то с неба слетел большой мыльный пузырь. За ним – другой. Мы задрали головы: на сосне сидела здоровенная воронища, прижимая лапой кусок мыла к ветке. Рыбой она пообедала, а мыло оставила на десерт. Стала клевать, набила полный клюв, никак не проглотить.
Она пучила глаза, наблюдая, как растет мыльный пузырь. Когда пузырь отрывался и плыл по воздуху, каркуша пялилась на него в полном изумлении. Мы не выдержали и прыснули, – воровка испуганно сорвалась с сосновой ветки, забилась в крону ольхи на берегу и долго безуспешно пыталась закаркать. В бинокль я хорошо видел, как она беспомощно разевала клюв, потом чистила его об ветку. Снова пыталась подать голос. Наконец, справилась и закричала на всю округу нечто вроде: «Карраул, отраву подсунули!». Больше нас вороны на этой стоянке не беспокоили.
Рассказы Шурлыгина о лещах, отливающих бронзой, смело ломающих кончики удилищ, не давали мне покоя. Я листал томики Сабанеева и Аксакова, расспрашивал опытных лещатников; все говорило о том, что в узком, заросшем всевозможными подводными травами заливе, где мы с Лизой постоянно ловили одну мелкую плотву, непременно должны были жить и пастись крупные лещи. Я пробовал ловить их со дна на комок червей,  насаживал на крючок лучших выползков, опарышей, тесто приправленное душистым подсолнечным маслом, улиток, пареный горох - лещ ловиться не желал. Изредка попадались подлещики грамм на двести.
Той весной мы приехали на наш любимый остров рано, еще деревья  чуть раскрыли почки, и вода стояла высоко. Поутру вышли на лодке в залив на любимое место, воткнули в илистое дно колья и с нетерпением забросили удочки. Майское солнышко грело чуть-чуть, и мелкая плотва клевала вяло. Так и на уху не наловишь.
- Что это там, в камышах все плещет? – время от времени спрашивала меня моя подруга.
- Да это селезень от утки любви домогается. Или ондатры играют, - отвечал я.
На восьмой раз я взбеленился и стал отвязывать лодку от кольев. Телескопическую удочку, предмет моей гордости, я демонстративно собрал, аккуратно намотав леску на крючочки. А настырная моя рыбачка свою простую бамбуковую двухколенку держала в руке, прихватив пальцем поводок, на конце которого корчился красный навозный червяк, безуспешно пытаясь сползти с крючка. Когда мы подплыли к камышам, то от изумления открыли рты. Прямо перед нами в камышах был проход в небольшое озерцо, вода в нем ходила ходуном, кипела, бурлила, из нее то и дело высовывались толстенные хребты с плавниками. Лещи зашли на нерест!
Лизавета, недолго думая, взмахнула удочкой и забросила наживку прямо в озерцо. Я стал неслушающимися пальцами распутывать свою, как на грех запутавшуюся леску. И тут услышал умоляющий шепот:
- Витя, Витя. Витя…
Подруга держала удочку двумя руками, поплавка уже не было видно. Леска была вытянута и едва слышно звенела.
- Заворачивая, заворачивай, - хрипло зашептал я. И тут – трень, не выдержала леска, и поплавок вылетел из воды. Поводок, который был рассчитан на вес в полтора килограмма, не выдержал. Я выдернул из сумки клинскую леску в 0,2 миллиметра, она должна была сдержать порывы рыбины. Крючок привязал побольше. Лизавета умоляла шопотом:
- Вяжи крепче, крепче вяжи!
Я снова стал распутывать леску на своем удилище, над головой свистнуло удилище жены. Едва поплавок шлепнулся на воду, как его не стало. Лизка резко подсекла, удочка согнулось дугой, леска заныла, несколько раз лещуга рвался так, что бамбук трещал. Наконец, жена смогла вывернуть этого зверюгу на поверхность, на майском солнце блеснул бронзовый бок. Лещ хлебнул воздуха, но не ослаб, а резко ушел под воду. Снова зазвенела леска, но вот рыбина стала слабеть, опять показалась на поверхности, разинула рот, легла на бок.
- Подсак! – властно потребовала жена. И я приготовил подсак. А она повела рыпающегося во все стороны леща в сторону лодки. Тут-то я его и поддел. И перевалил в лодку, схватил, как скопа, а он стал биться, сокрушая баллоны «резинки» хвостом, подавая соплеменникам сигнал тревоги. Я выхватил нож и всадил его лещу в голову между глаз, он бешено забился, стал затихать. Я прижимал его к груди и не верил своим глазам. Лещ, огромный, настоящий, в моих руках…
- Подсак! – коротко выдохнула моя рыбачка, волоча к лодке еще одного, размером с чайный поднос. И я бросил первого и схватился за шершавый держак подсака.
- Да дай же мне удочку размотать, - стал просить я, но у нее уже клюнул третий. И снова удочка гнулась и трещала. И третий бронзовый, огромный красавец лег на дно лодки. Стал судорожно зевать и хлопать жабрами.
Наконец, я распутал свою леску, забросил удочку, и пережил незабываемое мгновение, когда поплавок ушел в воду, а я отсчитал – раз, два, три – и подсек. На этот раз Лизавета держала подсак, а мой лещ стремительно бросался из стороны в сторону, пока не хлебнул воздуха… Четыре рыбины лежали на дне лодки, четыре гиганта подводного царства. А в озерце все так же бурлила вода, из нее торчали здоровенные спинные плавники.
- Хватит, - решил я. – Куда нам больше?
Мы поплыли к стоянке, потом варили уху, пили за рыбацкую удачу. В озеро опускался малиновый шар солнца, над водой тянулся сладкий березовый дым. Это было в мае, это было на нашем любимом острове.
Прошло еще четыре года, и на полянке, под сосной, началась жизнь нашего сына. И теперь ему поет иволга свою короткую песню.
Виктор Терёшкин