Фаллософия

Эльвира Ларионовна — дама солидная. Не в смысле комплекции, а по статусу занимаемой должности. Она — директор. Директор фирмы с загадочным названием «Трагос». Нарекла она её самолично в память некоторых событий. Эти события изменили лицо жизни Эльвиры Ларионовны буквально в сторону кривизны и волосатости. Но обо всем по порядку.

До сего печального факта, прежде мной упомянутого, Эльвира Ларионовна, а в свои двадцать пять просто Эля, выглядела безукоризненной красавицей. Она могла подолгу, как Нарцисс, из зазеркальной глади трюмо, благодаря туалетному зеркальцу в руках, направленному супротив трюмошного, вылавливать малые и большие фрагменты изгибов своего обнаженного тела. В сети её глаз попадались: белый шоколад плеч, рысья стать талии, налитые, как фруктовые плоды — ягодицы, радужные солнца грудей, аристократические жесты удлиненных рук, изящное остриё локтей, шёлк кошачьей шеи и треугольник пушистого лобка.

Однако мысль о старости сокрушительно пугала Элечку. Эгоизм её молодости объявлял вечный бой альтруизму старения. Она противостояла ему — этому клюкатому альтруисту — лишь таким вот эгоистическим шоу обнажения пред зеркалом гераклитовых вод. Но в один (и в последний) раз муж застал её за этим (по его выражению — «шизоидной шедевристикой») занятием, и тем самым ещё более смутил её, добавив на словах:

— Эх, Элька-Элька, всё равно скоро, как все есть сморщимся, постареем и вымрем...

Но не тут-то было. Перед сном Эля неистово помолилась, обратясь к неведомой силе. Она попросила её для себя: разумения и разрешения своего томления о неминуемой старости. И вскоре Эля во сне увидела нечто, о чём и рассказала какой-то якобы колдунье. С ней она пообщалась опять-таки во сне:

«...большой, круглый и дубовый стол, вкруг которого расселись семеро мужчин (как выяснится потом, символизирующих семь дней недели). Поверх стола — козёл, почему-то как собака, сидящий на задних копытцах, в абсолютном центре, помеченном кровяным пятнышком. А под столом — женщина, ползающая на четвереньках от промежья одного мужчины к другому...

— Сие, милочка, обозначает то, — трактовала озадаченная колдунья, — что ты возымеешь секрет. Только для полноты осуществления придётся обзавестись семью любовниками. На каждый день — по одному. И чтобы каждый из них подверг себя, для тебя одной, семидневному воздержанию. Ибо тот сок и ту силу, которые они скопят только для тебя одной, надлежит тебе ежедневно принимать утробно вовнутрь; то есть изо дня в день, недельной чередой, — друг за дружкой; а весь прочий союз секс-соития возможен с ними лишь после того, когда ты отведаешь у них недельного первача...»

Колдунья кое-что важное сказала и о козле, но что именно, Эля не могла припомнить, так как она сочла себя хранителем секрета и всякие козлы ей безынтересны. Проснувшись и запомнив колдуньин наказ, она приступила к поиску. И чтобы поиск был более эффективным и беспрепятственный с мужем Эльвирочки пришлось развестись под предлогом «разлюбила-изменила». Произошло это без ярко выраженных потрясений и особого сопротивление со стороны супруга. Пришли в загс. Подали заявление на развод и была им даровано размежевание на веки вечные… 

Все последующие двадцать лет пролетели реактивной ракетою — быстро, по кратчайшей траектории и прямехенько в цель. Сорокапятилетие Эльвира Ларионовна встретила — девушкой-ягодкой, в смысле, выглядела она на свои, как и прежде, двадцать пять. Отработанная до точности механизма швейцарских часов схема, предложенная во сне колдуньей, «семь-любовников-минет», принесла Эльвире Ларионовне окрылительную победу. Плюс мастерство и виртуозность, которыми она обзавелась благодаря аккредитации мужской половины да их эксклюзивному членству «за щеку» сделали её неотразимой совратительницей. Мужчины буквально осами и мухами слетались к её световому лону и кромешному аналу, да к руладному рту. В особенности ко рту. Потому что колдуньин наказ сперва сливки, а потом всё остальное Эльвира Ларионовна исполняла всегда, как таинственный ритуал — добросовестно и страстно. Культ фаллоса стал для неё торжественной повседневностью. Даже биологическая пища: колбаски, бананы, рогалики, огурцы — всё то, что имело подобие члена было пищей для её ума и воображения, то есть пособием по имитации и актом репетирования.
Иной раз, сидя в каком-нибудь общественном заведении, она могла отвлечься от самой трапезы и, заломив членообразные яства в полость рта с характерными для таких процедур репликами и стонами, начать эротический сеанс, пока истеричный смех официанта не побеспокоит её и не обломает ей столь откровенный кураж.

За эти двадцать лет фаллической лихорадки Эльвира Ларионовна у себя дома соберет немало диковин на эту тематику. Стеллажи, счетом семь, каждый по три полки — длиною в рост годовалого ребёнка, были заполнены анатомическими деревцами-амулетами, либо вибраторами — маленькими, средними, большими и огромными, как баобабы. Также каждое из древ было подписано. Расовая и национальная принадлежность были выгравированы на табличках той же формы, что и сами деревца:

«пенис такой-то, распространен у тех-то...» — ну, и так далее.

Неоспоримой гордостью для Эли среди порновидео и компьютерных трехминуток, скачанных с интернетсайтов со сценками фистинга, была кассета. На неё по просьбе Элечки был отснят сюжет того самого сна с козлом. Только сюжет был модернизирован и сценически выстроен, как короткометражный фильм. В этом фильме она имела бесчестие участвовать в роли (чтоб не быть узнанной) козла. Её облачили в шкуры и короновали рогатым шлемом, пародирующим козлиный облик. И вот в таком-то качестве анонимного козла она предстала на пленке для себя самой и всех остальных.

Книги и журналы, начиная бульварным чтивом и заканчивая академическим высоколобием на фаллосо-порно-эрото-темы, также были небезразличны Эльвире Ларионовне. Их было тоже немерено. Количество их было соизмеримо с коллекцией членов, видеофильмов и компьютерных откровений.

— Всё это и есть, — Элечка называла придуманным ей самой неологизмом, — моя фаллософия...
И её, безусловно, экстравагантная фаллософия за двадцать лет воплотилась вот в такую вот биографию...

*
Воскресение. — Зачало новой недели с точки зрения традиции. И закат, угасание, по разумению обывателя, недели старой. Либо солнце восходящее, либо солнце закатное. То есть пробуждение и убеление чёрных, ночных стен домов, либо поглощение улиц колыбелью фонарных снов. Одно из...
Для Эли скорее первое, чем второе. Потому-что ей по воскресениям всегда везёт. Обязательно что-то новенькое и солнечное...
В этот день, несмотря на выходной, Эля оказалась в фотомастерской.

— Мне бы фотографию... на паспорт...
— Мы закрыты...
— Но дверь же открыта...
— Это не значит, что она открыта для вас...
— И тем не менее, я бы могла отблагодарить... Как-нибудь иначе, чем думается вам...
— Например...
— Ну, я даже не знаю... Ну, как бы вам это выразить... Увертикалить, что ль?..
Ну, да, наверное, так. Увертикалить, придать стоичность вашему межножью...

Именно тогда круглый объектив воскресного папарацци под всплеск электрического солнца-вспышки запечатлел не только портретное фото на паспорт, но и откровенные факты позирования, как начальные реминисценции и пособия для алчущих мужского эвереста дам, примером покорения коего станет наша неувядающая, спустя и двадцать лет, фаллосолюбивая Эльвира Ларионовна.

Отныне в каждый воскресный день Эличка будет принадлежать ухажерам от порнографического фотоискусства и пополнять тиражи откровенных журналов своим образом. Другими словами, вразнедельными персонажами Эльвириных планов станут различные фотохудожники. А их фотоработы будут чередоваться с ними самими, как бегуны-олимпийцы, что теперь станут передавать палочки своих достоинств строго в Эльвирины руки и рот на долгую сохранность и память...

*

Понедельник. — Асимметрия. Двойственность. Противостояние и каприз. Призраки луны и игры без правил. И потому тяжёл этот день, как яблоки перед своей гибелью, когда созрели. И потому нет сил ветвям удержать тяжести плодов, которые рвутся вниз, плашмя и оземь. И потому молчат сборщики фруктов о том, что урожай — избыточен.
Эльвира трактует этот ребус по-своему — наугад, но всегда парадоксально и плодоносно...
Понедельнишной жертвой был гинеколог. Эльвира Ларионовна посещала его еженедельно в женской консультации. Но осмотру на гинекологическом ложе подвергалось отнюдь не лоно гостьи. Наоборот, обследовалось убежище интимных органов самого уврачевателя вышедших из строя вагин. Эле нравилось недоумение и тушевание бабьего оракула. Особенно в первые разы их соединения. Она ещё тогда, в тот момент — когда он, гинеколог, был совсем юнцом, вот-вот только вылупившимся из институтской скорлупы лучом искрометного семени на свет ее ало-окрашенных губ, — ясной молнией осознала: он незабываемо отличителен своею волей к либидо от прочей камарильи любовников. И теперь он — отученный ею от подростковой привычки рукоблудия — давал ей сокрушительный шлейф желаемого эликсира и долгое трепетание пульсирующих страстью вен и жил стоических гениталий.И каждый раз расставаясь со своим понедельнишным донором, Эльвира Ларионовна говорила ему почему-то практически одну и ту же реплику:

— Приду через недельку отведать надоя...

И понедельнишный, не привыкший к сопротивлению, послушной бурёнкой оставался ждать следующей дойки, как и положено — в стойле лирических воспоминаний о своей игривой крале. В общем, коровий инстинкт гинеколога всегда регулярно облегчался услужливой дояркой Элечкой — без всякого её прибегания к симуляциям и каким-либо альтернативным искусам в сфере орального секса. Ибо большего он не жаждал. А она себя берегла для несколько иной увеселительной программы, попадающей ровно на середину недельного распорядка...

*

Вторник. — Острие меча на голову тому, кто решил потягаться с упрямством воина, у которого одна задача — победить, как копьеносный Марс. Лишь один выход из множества лжевариаций — не смотреть в глаза Марсу, как Горгоне. Но со спины рубануть наотмашь так, чтобы голова с плеч крутанулась, точно с покорённого дня. Подобной рекомендацией трудно не воспользоваться, если ведаешь, что знаешь задачу и цель. А Элечка ведала и знала — потому и решалась...

Следующая жертва числилась за номером три. Весьма опасный и буйный тип. Будучи человеком офицерского чина, он с трудом поддавался требованиям Эльвиры о воздержании и о необходимости приоритетов минета перед прочей развратностью практикуемых ими поз. Компромисс отыскан был не сразу. Ведь офицер не мог козырнуть половой удержью перед Элечкиным телом. Он всегда отличался невероятным любвеобилием по части женских хлябей. То есть Эльвирино лоно, которое он мог истязать ласками языка до окончательного оргазма себя самого, что абсолютно, как мы уже знаем, никак не входило в планы Эльвиры Ларионовны, было жизненно необходимо ему. И тогда ей приходилось прибегать к немалым хитростям. Начиная от привязи его ко стулу и заканчивая охаживанием его голой и огромной, как скала, плоти пастушьим хлыстом. И всё же по истечении трёх месяцев номер три был покорён. Эльвира Ларионовна выуживала из его богатырского крана весь недельный запас разом. И даже потом, когда он, спустя годы, ослаб, словно ветер, разучившийся дуть, то предложил ей — своей член-промышленнице — вместо себя своих солдатиков.

— Лишь бы в обмен, — жалобился он, — сохранить за собой право быть не отвергнутым за ненадобностью и всегда лицезреть твои шалости в замочную скважину...

Либо в вентиляционную отдушину, специально для этих дел им приспособленную. Так, укротив одного строптивого офицера, Эля унаследовала от него казарму молодых солдатиков. Они всегда загодя выстраивались в незримую очередь на одну случку с ней, о необходимости чего были заранее извещены. И потому ни разу не испытав дефицита на этот счёт, она была каждому из них благодарна, как только может быть благодарна ебливая нимфоманка своему новому дырковоздыхателю...
*

Среда. — Компромисс, случай, совпадение, предание и то, чего даже нет в договоре купли-продажи. Это как беседа о безопасном сексе — всё что угодно, лишь бы состоялось. Говорят — что желают слышать, а разумеют — то, что подразумевают, и думают о том, что сказано, — того не будет, но будет выполнено на все сто. Иначе так: не высказываясь, знают наверняка, умолчание — цель, разговор — средство. Выводы такого рода составляли для Эльвиры Ларионовны суть действий и поступков, свойственных выгодолюбивому Гермесу, утаивающему второстепенное, осведомив о главном, и, тем самым, игнорируя истинное...

На среду, как на праздник, выпадали самые таинственные и самые сладостные свидания Эльвиры Ларионовны. Среды она ждала и к ней всегда готовилась с артистическим воодушевлением. Внешне изображать из себя верующую фифу ей было бесконечно приятно. Ибо внешняя праведность её одежд и лица возбуждали её с наибольшею силою, так как внутренний, горящий огнём грех должен был удовлетворяться плотью одного монашка-священника. Она навещала его в подмосковном монастыре в им же обустроенной для уставных нужд и приема церковных чад келье. Под предлогом тайной исповеди и духовного совета она пробиралась к нему, подобно птице, прилетающей к изобилиям теплого юга, позади оставляя север скитаний и позор бесхлебья. Их достохвальное воркование — недопустимое с позиции догм и канона, но любопытное, допустим, на страницах бесстыдных книг — достигало высот заоблачных и химерных. Он в ней принимал всё: и её диковатые условия соитий, и её изыски по части бафометова ритуала.

Эльвира Она же всеми частями своего тела высекалась пламенем безумья и клятв, предназначенных для его ушей и памяти. Но этакое озорство ихнего сожительства не могло утаиваться годами. Культового служку поперли из церкви. И он обречённым расстригой пошёл по Руси бомжатить, проклиная свою змею неразрешенного никем затмения. Эльвирочка с огромным трудом отыскала ему замену. Им оказался пастух-трудоголик, тоже из отшельников, но только светских.
Он околачивался в то время близ церкви-подворья, в чьих пенатах Эля бывала счастливее любой из баб, которых когда-либо охаживали любвеобильные попы-отшельники...

*

Четверг. — Вопрошание и ответ. Диалог как монолог. Ходатай и ведомый. Наставление, словно рецептура фармацевтических лабораторий, где тезисы жизни есть алхимическая пилюля. Прими её — и мутация воли неизбежна. Она сродни потопу — спасение только на вершине собственного “я”. Победа над Юпитером, как над волей, позволена лишь быку чувств по ту сторону сна и существования, когда ирреальное преобладает в нас назойливым змеем искушений...

Эльвира, будучи по-куртизански хитрой и распущеной, была к тому же по-житейски изобретательной и требовательной к своим неиссякаемым поклонникам. Орудие противоестественного отбора — среди всего множества вариантов — ей использовалось безотказное. Она обращалась к обожателям с просьбой разрешить ту или иную притчу-загадку. Ну, скажем, озвучить все семь принципов влагалища, обнаруживающие себя в биологической природе ландшафтов особым намёком, либо символом. Или, скажем, пантомимно продемонстратировать курьёзы размножения фауны, из числа тех, что никогда не были доступны окулярам кинокамер международной документалистики.
И если кому-то это удавалось, то она незамедлительно зачисляла такого умника в свои списки, где ему выпадал непременно четверг. Потому что только по четвергам Эльвира Ларионовна жаждала помимо физического общения — ещё и философического обогащения.

— Я сделала больше того, чем могла бы сделать, ибо я не разозлилась, — говаривала она своим экзаменуемым, что автоматически обозначало для них то самое зачисление в ряды не только партнёров, но и собеседователей об интригах, как считала она, замысловатого бытия...

*

Пятница. — Ореол красоты. Венерины изыски. Кульминация креста, тех дорог, что, скрестившись по осям вертикали и горизонта, явили собой возвышенное уродство и утопию полёта по облакам и холмам юдоли земной. Эклектика полевых цветов и строгость геометрических, но безукоризненных роз и звёзд. Болезни ниже пояса и циферблат вдохновения, по кругу которого стрелки поиска отмеряют время бессмертия боем курантов великого апокатастасиса...

Саму себя удивляя и радуя, она каждую пятницу соитствовала с неким уродливым извращенцем. Он, словно наставник, обучал её немалой постельной зауми. Прежде, чем сакрально растечься в окаемах её рта, он успешно практиковал с ней все секреты тантры. То есть доводил свою пассию до полной чаши многократных кончин. При этом он никак не давал самому себе излиться ни одной йотой своего бойкого семени в её изможденных ласкою прериях. И именно этим обстоятельством она всегда и влеклась — фанатично — к неказистому лицу, но неутомимому свои аргументом извращенцу.

Даже его прелюдии были весьма нестандартной игрою для неё — чем-то вроде игры в поддавки. Начиная с момента встречи и заканчивая минутой расставания, он своей эксклюзивной манерой общения извлекал из Эльвиры поклонение и благодарность. И в ночь с четверга на пятницу Эльвира Ларионовна могла уже безошибочно констатировать нестерпимое желание своими трусиками. Поскольку их влажность объяснялась лишь одной причиной: причиной скорого совокупления с адептом особого пошиба, о котором ей нестерпимо вживе только и мечталось. Как неискушенной девственнице, в очередной раз испытавшей магию месячных, так и ей — назойливая охочесть члена не предлагала ничего другого, кроме себя самой, то бишь суккуба во всей своей красе и похоти...

*

Суббота. — Косою и серпом, молотом и гвоздём, верёвкой и пулей — судьба собирает нас, точно сатурновы кольца: крепко-накрепко в круг себя самоё. Склеп сна властвует над грядущим солнцем свободы. Эльвира Ларионовна изжогою страсти силится симулировать счастье. Сиротство шаманского окоёма её души куролесит в черепе неба неприкаянным гуру. Четырехдневный Лазарь решил пролежать и пятый день. Ведь риск — благороден, а благородство — рискованно...

День седьмой у Эльвиры Ларионовны святился не религиозной аскезой, а опять-таки порнографической оказией. Иначе говоря — не свечами, а телесами, как, впрочем, и дни предыдущие. Разве что с небольшим разнообразием, той количественной прибавкой очередной случайной мужской единицы, повстречавшейся на просторах московских улиц.

Ведь каждую субботу Эльвира шла наугад и каждый раз её «угад» был богат. То есть судьба ей преподносила всегда случайного и нового потребителя вожделенной плоти, который всегда был рад поучаствовать в очередном поединке слияния разнополых антропологий: мужских гениталий и женских уст…
________

Подобная схема общения между Элей Ларионовной и созданного ей распорядка — длилась бы, помимо уже пройденных двадцати годков, ещё невесть сколько лет. Но неутолимое чувство большего изыска и кризиса, в смысле более глубоких тайн вечной молодости, заставили Элечку прибегнуть к весьма иным просьбам и ошибкам. Эти просьбы и ошибки впоследствии как раз и привели Эльвиру Ларионовну к трагизму лица, обретшему кривизну и волосатость. Закавыка эльвириной судьбы — в её пирующей, как самодовольная античность, жизни — состояла в следующем пассаже...

Еженочно и ежеутренне Эля хныкала навзрыд, как избалованный ребёнок, обманутый покупкой мороженого. Только она плакала не глазами, как многие, но нутром, то бишь душою, как избранные.
Причиною слёзного истязания была неуходящая мысль о том, что всё-таки когда-нибудь колдуньин рецепт исчерпает себя. И ей, Элечке, придётся в одночасье состариться и истереться в ничто, в прах, той ветошью, которой она себе периодически реально мерещилась в минуты сладострастных зкстазов.

Да потом ещё и этот козёл по середке стола не давал ей столько лет покоя.

— На кой ляд этот рогач? — день ото дня вопияла Эльвира Ларионовна.
—В чём прок и тайна этой особи? — сетовала она в глубоком неразумении.

Вскоре прок и тайна козлиной особи уведомили Эльвиру событийно. Они воплотились в улики и детали её сослагательной судьбы.

Как-то раз Эльвира Ларионовна, посещая Палашевский рынок, среди множества прилавков, заполненных мороженными трупиками рыб, разглядела маленького козлёнка. Что-то необычное и красноречиво-говорящее разглядела она в нём.

— Ой, какой крапенький и знатненький! — как-то по-девичьи восторженно заверещенила Эльвира Ларионовна.
— Почто визжим и ребёночка мне попугиваем? — осклабился продавец козлика.
— Что вы, что вы, уважаемый. Я — ни-ни, без баловства, а по делу, — оправдываясь, воспротивилась Элечка.
— Так и деловись, а не стыдись, — резонно заметил, смахивающий на продаваемую зверушку, продавец...

Выторгованный за разумную цену козлик Паша (так она любовно его нарекла, — Пашенькой) оказался под покровительством — обретением обрадованной — Эльвиры Ларионовны. Своего рогатенького Павлушу она отправила к пастуху-трудоголику. Чтобы он, козлик, креп ножками и рожками и не испытывал тягот прокорма да ограниченности в пространстве, в смысле территории обитания и экологии. Навещать она его навещала. Регулярно. По средам. Но разглядеть — разглядела на профпригодность лишь год спустя, после некоего озарения, посетившего, как и водилось у неё, во сне...

«— А козел-то цены неведанной, — (вновь общалась Элечка с колдуньей так дружественно и задушевно, что умиляешься их трепету и содержанию затейливых речей). — Видать, никак не избежать тебе с ним встреч метафизических...»

И вот она, повинуясь указанию сна, увезла повзрослевшего Павлушу в Москву домой, на квартиру, где затворилась с ним на очень продолжительный период времени...

Прошло что-то около месяца. Чуть больше. Если уточнить, то, наверное, дней сорок, как Павлик и Эля не выказывали себя на божий свет. Словесных свидетельств их проживания (козла и Эльвиры Ларионовны), пожалуй, не сыщешь. Но в тайне от хозяйки порасспрошать (то есть осведомиться) у мебели да у прочих предметов быта элечкиного жилища наверняка возможно. Поскольку вещи, если правильно с ними соотноситься, куда более объективны, говорливо осведомлены и показательнее, чем всякое, там, одушевленное людьё. Ибо людьё словесно преувеличивает, а вещи молчаливо констатируют.

Так вот:

в зеркалистой луже трюмо и на лицевой полировке шкафа, как в человеческой памяти глаз, запечатлелось множество хаотических траекторий, этакая пируэтика тел — животного и голого женского. Более подробное удержание сюжета событий можно было бы разглядеть на широком и круглом блюдце стола. Оно-то как раз и разглядело всю соль произошедших действ, то есть единения козла и голой женщины. Так же ещё, помимо них, панно телевизионного экрана смогло узреть некоторые ракурсы, недоступные ни столу, ни трюмо, ни шкафу. А именно довольно-таки пронзительные аккорды человекозвериной симфонии: шерсти и кожи, ума и инстинкта, слов и блеяния во всей полноте своей подноготной. Вряд ли найдутся даже кинообразы, способные без злой пошлости и умышленного любования показать суть произошедшего там с ними — так, как оно осуществилось на самом деле.

Но всё это — всего лишь — воспоминания вещей. Быть может, их фантазия и навет. А может, — и сокрушительная правда, на которую бесстрастно указывают события, последовавшие в судьбе Эльвиры Ларионовны после её появления на людях вне домашних стен, когда на её — когда-то магически красивом и неувядающем — лице просочились необратимые признаки старости и окозлеватости. Так как мерзость её лица была не передаваема ни мимически, ни артикулярно…

И теперь в её положении директрисы фирмы знакомств и сводничества «Трагос» ей оставалось только горевать и жалобиться тихим-претихим алканием, слабым подобием молитвы:
— Хочется большой и глубокой песни на никем никогда неизреченные слова и на музыку никем никогда неаранжированную и никем никогда неслыханную. Хочется песни большой и глубокой, которая потаенно напоминала бы простую рябь облаков, журчащую жуть воды и широкий, как плащ ангела, шум листвы и трав. И чтобы быть на берегу, на том без-что-там берегу одной-единственной реки, протекающей по нивам и полям бесхитростных слов и нот, сложенных, как стена, из камней и радуги в мозаику желаемой песни…
— Хочется песню, ту высокозовущую, по земному тоскливую и по небесному манящую и мощную, ту, которую каждый бы услышав, понял, как светлую печаль хрупкого Мира, ниспровергающего со своих плеч саван смерти. Хочется песню, чтобы слёзы ошеломляющего восторга унесли тебя в близко-далекую божественную жизнь навсегда и прочь…
— И ни-ни; ни-ни назад; никогда нет; нет-нет, никогда; лучше прочь; прочь отсюда; навсегда прочь!..

11-ый и 12-ый месяц 2002 года