Крылья

…И Господь посетит эту местность
на следующий день,
через тысячу лет,
и найдет нас, уснувших вдвоем.

"Я не ждал здесь кого-то застать", - скажет он,
а мы ответим: "О'кей, мы, пожалуй, пойдем"…
«Несчастный случай» 

Единорог не может выйти замуж.
Роман Шебалин

Белое – это всего лишь то, что отражает световые волны.
Не так ли, господа физики?
***
Когда Костя родился, почти никто этого не заметил. Никто не слышал и его плача, когда он впервые разбил коленку. Костя был тогда удивлён, но не – менялось: некому в наше время о мальчишечьих коленках думать, вот ещё! В общем, как-то так само собой сложилось, что он с детства не привык никому поверять свои беды. Всё закружилось весьма обычно: детский сад, школа, липкие столовские булочки, очередные разбитые коленки, первая любовь (учительница математики), злые одноклассники, тетрадь стихов, и прочая, прочая, прочая…
Соученики Костю не любили. Мальчиком для битья в классе, как правило, становится самый тихий и воспитанный ребёнок; таковым он и оказался. Особенно обижали постоянные тычки и насмешки от Андрюшеньки, нагловатого, высокого и синеглазого, но, что самое ужасное, умного и не блатного.
Но время – течёт; за школой – химический факультет, аспирантура… Чёрное море, совершенно безумная любовь к медно-антрацитовой южанке (её лицо, конечно, уже начисто забылось бы, если бы не слёзно выпрошенная на память фотография)… потом – тихая полудружба-полулюбовь с девочкой-продавщицей из соседнего ларька. И свадьба была – незаметной, как, собственно, и вся Костина жизнь.
Потом пошёл преподавать в Университет. Там-то и увидел Элину – старшую сестру одной из студенток – яркую, со смоляными волосами, высокомерную слегка… чем мог заинтересовать её скромный учитель в тоненьких очочках? А вот – смог; завязался роман. Люди посмеивались – мол, играет взбалмошная девица им, а она – не играла; она как раз в таком и нуждалась. Девочка-продавщица была забыта, сыграли свадьбу с фанфарами, прозвенели на весь город. Костя помаленьку взрослел, привыкал к новому, и вот – совсем хорошо всё у них было, когда:
Элина – под машину. До больницы не довезли.
Костя (тогда уже – Константин Георгиевич Шелинский, доктор, кстати, наук) потом – удивлялся, как научился снова дышать, да и, главное - зачем; только работой и жил; со студентами особенно не сближался, хотя старался таки их понимать: сам знал, что – не об учёбе у детей мысли (да и правильно это!). И снова – жизнь потекла: Университет принял  молчаливого, но демократичного преподавателя, который на лекцию всегда приходил из лаборантской и там же и скрывался (поговаривали, естественно, что он в ней ночевал, ибо уходящим домой его ни разу не видели).

Был вечер, хотелось спать.
Спустился вниз по широкой жёсткой лестнице – держался аккуратно за перила (не ночевать же в самом-то деле в лаборантской!). Внизу – переоделся аккуратно (чудику-профессору выдали дубликат ключей от гардероба) – долгонько шарф поправлял, обстоятельно. Куда ему торопиться? Весна стояла мокрая, но уже можно было со смаком пройтись по улице какой-нибудь. Главное, чтобы не стукнули тяжёлым по голове.
А ещё стоит купить мешочек вафель в круглосуточном. Там, конечно, невкусные (да и в булочной дешевле), но зато этим же вечером можно мило почаёвничать. Кстати, всё ещё лежал непросмотренным фильм про Гитлера, ему и имело смысл посвятить остаток вечера… Константин Георгиевич рассеянно улыбнулся. Определённо, так он и поступит.
Предаваясь сим наисладчайшим думам, он вдруг осознал, что что-то не так. Мигом подозрение пропитало его душу, и он преисполнился ужасных мыслей. К счастью, Константин Георгиевич быстро понял, что к чему: на одном из стульев в холле, неясно, зачем и почему сидела девушка в белом плаще. Голова откинута назад, отчего рот приоткрылся и вообще непонятно, дышит ли сие небесное создание. При более детальном рассмотрении выяснилось, что дышит, но как-то подозрительно слабо, да и поза была весьма страной: девушка спала сидя. Вообще, городские избалованные студенты нередко ссорились с родителями; случалось также, что они ночевали в Университете (да у того же Константина Георгиевича в лаборантской)… Но вот так – сидя в гардеробе? И почему её никто не выгнал? Терзаемый сими сомнениями, Константин Георгиевич потрепал девушку за плечо. Плечо вздрогнуло электрически, глаза распахнулись и оказались – искристо-серыми: даже в темноте заметно.
- Вы здесь, гм, собрались ночевать? – поинтересовался профессор, борясь с деланием взмахнуть «тростью указующей» (в роли которой выступал зонт).
- Я? Здесь? – судя по искреннему изумлению, небесное создание не спало несколько ночей и, отключившись где попало, недоумевало, почему оно в гардеробе, - я… уснула?
- Вы меня спрашиваете?
- Я… - тоненькие пальцы к вискам: русые прядки потекли-заструились по ладоням, - мне стало плохо… у меня… сердце больное…
- В столь юном возрасте – больное сердце? – вежливо усомнился Константин Георгиевич (ох уж эта юношеская ипохондрия!)
- Да, папа… инфаркт миокарда… - наконец-то подняла глаза: таки проснулась, - у меня стенокардия, и бывает так, что от приступа теряю, гм… сознание.
- Может, Вам нужна помощь?
- Помощь? Вы знаете, возможно… Вам к метро?
- В общем-то нет, но я могу Вас проводить, - и протянул руку.

- Меня Аля зовут.
- Константин Георгиевич Шелинский.
- Знаю… - улыбнулась странно, словно бы: думала о чём-то дальнем совсем. – Вы уж меня простите, что я так… так…
- Ничего-ничего, мне некуда торопиться.
- Как это? Так не бывает.
- Почему не бывает? – усмехнулся. Максимализма ей тоже явно было не занимать. –  Бывает. Вот я сейчас пойду, прогуляюсь, в магазин заверну… у меня, знаете ли, хомячков-кошечек нет, несу ответственность только за свою головушку.
- А дом?
- Что – дом?
- Дом Вас ждёт.
Посмотрел на неё с лёгким удивлением – нет, не рисовалась. Но – поймала вопросительный взгляд, улыбнулась.
- Дома же – тоже живые. Они скучают без людей, ждут их с работы. Вот Вы придёте, сядете на диван, а он – скрип-скрип – говорит с Вами. Вы-то не слышите, конечно, а он всё равно – любит, бережёт… отец – дитя… а ведь в чужом доме иногда – и постель вроде удобная, и люди добрые, а – не спится, не лежится: дом чужого гонит, не принимает… как же – не живые? А вот, впрочем, и метро. Мне – пора.
- Да-да, конечно, поезжайте. А хотя, знаете, ежели вдруг надумаете почаёвничать со мной – милости прошу.
Вскинула брови удивлённые, смущённо улыбнулась.
- Конечно… когда-нибудь…

Метро благодарно поглотило белое тельце, вздохнуло довольно и – за новыми потянулось. А Алечка – прошлась неспешно по камню топтаному, купила газету какую-то, просмотрела, не видя… домой – не хотелось. А ведь, гм, сама только что профессора убеждала, что дом – ждёт; ждёт, конечно, почти любой, только не – апартаменты многокомнатные на бог знает каком этаже, ибо они – безлики… слишком велика была Алина квартира, чтобы – Алю полюбить: терялась, маленькая, в кубометрах… посему и – сидела сейчас на чёрномраморной скамейке подземной, изучая многообразные глупости и скучности городской жизни.
В Университете-то – вот смех! – действительно чувств лишилась. Такое нередко – бывало, да всё равно – стыдно. А так – только пальчики дрожали-подрагивали, газету держа.
Сердечко у Алечки и впрямь было больное. С тех пор как – однажды – замерла её карусель, стало порой забывать, как это оно – стучать; умные врачи безошибочно определили: наследственность. В отца. Странно, что она вообще – ходила, смеялась, ведь: умирала, умирала однажды, и тепло то бесконечное – было, касалось её, родимое, рукой своей каменной…
Дима – уехал; опять – к родителям. Они – нуждались в нём: порой Алечка насильно мужа выгоняла, мол, помоги там, я уж как-нибудь сама – тут… посему дома – много, много воздуха – а мне не нужно много, мне бы – глоточек, а остальное чтобы – наполнить чем… но – пусто, пусто, темно даже от пустоты такой… не хочу домой! – вскочила. Листы газетные из рук порхнули, да под поезд прямо – туда им, в общем-то, и дорога (скука-то какая!); сама – вверх, вверх, по лесенке живой (жетон, выходит, зря проездила) – на волю вырвалась, вдохнула одной грудью с – ветром и – успокоилась.
Ветер – мокрый! – любил Алин плащ. За то, что – белый (белые вещи веселей грязной листвой закидывать); за то, что – длинный (далеко развевается, в ногах у хозяйки путается презабавно), за то, что – не застёгнут никогда (и можно похолодить тело само). Аля ветер тоже любила: он – жизнь сама, дышит вольно; смеётся, опять же. Аля – улыбалась ветру, когда: увидела.
- Константин Георгиевич! Вы что это – не домой?
Обернулся, в глазах – испуг зачем-то. Подбежала к нему, прометнулась через дорогу (машины испуганно завизжали – так им!). Он – куда? – в сторону отхлынул, словно – не касайся меня, Аля! Даже – обидно чуть стало.
- Я? А я… решил – всё равно уже до метро дошёл, в булочную можно завернуть… там – вафли вкусные.
- Разве ж булочная ещё – работает?
- И верно… не подумал совсем. Не работает, конечно. Старость, знаешь ли, не радость. А ты что ж домой не поехала? – встревожился.
- Не хочу. Скучно там и – пусто…
- Страшно?
- Нет, что Вы… - вот смешной! Але – страшно? После того, что – живая? Да не смешите: живые не умеют бояться. – Неинтересно. Я лучше погуляю где-нибудь. Пока ночи, слава Богу, не белые ещё – красиво…
- А белые-то чем тебе – не угодили?
- Да бросьте, не ночь – не день: чушь какая-то. Душно, к тому же. А вот – фонари в темноте: красота…
Остановились под светильником магниево-белым, задрали оба головы. Свет на головы словно бы – лился, рассыпался из фонтана ледяного, да такими осколочками на глаза и – падал. Красиво, но – больно, долго не простоишь. Пошли дальше, не видя, конечно, ничего.
- Вы аккуратно, не упадите… у Вас вон – плащ белый…
- С чего мне падать? – улыбнулась (Константин Георгиевич, ясно, этого не увидел, зато – услышал точно).
- С высоты собственного роста, - хмыкнул.
Так и шли, приближаясь неумолимо к хрущёвке, на третьем этаже которой жил – Константин Георгиевич Шелинский.

Зачем она вернулась?
Когда – вылетела из метро, показалось – крылья за спиной (это долгие полы плаща создавали обманчивое впечатление), что – светилась будто изнутри (тоже понятно: белый же цвет всякие лучи отражает, верно, господа физики?). Ангел? За ним? Зачем? Стало страшно и – жарко внутри, будто слёзы из глаз хлынули – в грудь, живые: горькие. Что-то внутри застучало, ухнуло вниз, там разорвалось, обдав красными сполохами глаза, и вновь – в груди вспухло, дыхание придавив. Он никогда не верил в – чудеса, а тут вдруг – вогнулось что-то в душе…
Заговорила – земная, обычная… - нет, невозможно! Неземная, необычная! Это не фонарь горел, это – крылья за её спиной такие, что: увидевший – слепнет.
Неужели же на шестом десятке можно – влюбиться?
Вот уж глупость. Ангелов нельзя, невозможно любить: это их – марает, привязывает… нельзя! Но ведь, наверное, можно – прикоснуться одним пальчиком, взглянуть украдкой?
- Так что ж – заглянете ко мне?
- Если… - порхнули светлые ресницы, - Вас это не затруднит…
- Если бы затрудняло – не стал бы приглашать.
- Да, конечно… и – ещё одно.
- Да?
- Вы не могли бы обращаться ко мне… на ты? А то я ощущаю себя черепахой Тортиллой.
- Мог бы…
И, право, какая разница, как её называть? Всё равно – далека, далека бесконечно – не дотянется никогда…

А ещё она уснула в кресле, и – волосы русые раскидались. Константин Георгиевич думал, что: странное, дикое наваждение, что: у него в квартире уснула студентка, что: слухи поганые поползут, никуда не деться… ещё думал о том, почему. Что в ней просверкнуло – такое? Встал, притащил тёплый плед – ну и глупость! Прикрыл тем самым белокрылым плащом. Всё равно не уснёт – сел раскладывать пасьянс и подловил себя на том, что – вспоминал, какого цвета трефы. Не понимал. Хотелось плакать, потому что – не понимал.
Даже фамилии не знал.
Паспорт у неё лежал легкомысленно – в кармане; значит – Самойлова Александра Эдуардовна. Хотел убрать уже на место (никак проснётся!), когда: нет фотографии? Да так-то и быть не… но: белый квадратик.
Бросил, словно бы: горячо стало слабым пальцам, словно бы: тяжесть свинцовая в ладони перетекла (карты, любовно разложенные «косынкой», смешались; шут с ними). Так – никогда ещё не было, казалось: задел плечом то, чего – не должен был, что – сокрыто должно было быть от него.
И всё-таки лучше бы – стряхнуть: он же – всегда почитал себя циником. Не прав?

Потом ещё увидел штамп: замужем. Правда, зачем-то сохранила девичью фамилию, только – всё равно что-то надломилось в груди.
Такого – не может быть. Пусть – у неё вместо фотографии в паспорте – белое пятно: я верю. Но Ангел – не может быть связан: это всё – обман, обман!

А паспорт потом всё-таки убрал обратно в карман: стыдно.
Страшно было будить.

Но под утро, знаете, задремал, и приснилось:
Тоненькая, сверкающе тоненькая фигурка в белом плаще шла по подвесному мосту – прочь. И подумал: мост сейчас упадёт; это точно известно. Подумал ещё: надо ведь предупредить, крикнуть, или что ещё… но голос – он вскипятит эту благостную тишину, и такое – грех; нельзя.
Так и стоял молча, глядя вслед – уходящей… пока не скрылась из глаз на этом бесконечном мосту.
Который так и не упал.
***
Сколько – огня… Аля никогда не любила огонь: он непостоянен. Только был крошечным и вот уже – пожрал, просверлил тебя… поэтому – со страхом подумала: сколько огня…
Где-то очень глубоко, где язык пламени ещё чёрен, но не расцвечен – был Дима. Это он горел дорогами золотоалыми, но – без боли. Что-то, безусловно, говорил, смеялся даже. Аля – руку протянула: остекленело индевелое пламя: льдом стало. Так – в серебре – успокоилась: холод – надёжнее: он никогда – никогда! – не бывает обманчиво мил… и – статуями всё стало. А впрочем, оно ведь и лучше, у статуи вся жизнь – движение, но: вечность впереди. Камень не обманет.
И: услышала-увидела-учуяла – кто был здесь. Невольно – рванулась, побежала вперёд, ничуть не опасаясь холодных шипов. Ещё чуть, совсем немного, совсем…

- Аля, просыпайт… просыпайся.

Как это – увидеть лицо… ангела?! Потом – поняла. Константин Георгиевич – чуть покрасневший, кажется, только руку отдёрнул. Усмехнулась чуть рвано, прикрыла тонкой ладонью лицо.
- Простите, я… плохо просыпаюсь. Не сразу соображаю, что сон уже закончился.
А он смотрел – и словно бы не видел. И Але – вдруг – показалось, что она его знает уже очень, очень давно, что: по какой-то нелепой случайности – забыла.
И у него где-то очень глубоко, за чернотой зрачков блестело то, чего раньше не было. Аля подумала – это нимб.
А это были слёзы.

- Ты чай пьёшь или кофе?
- Кофе… только без всяких пакостей вроде молока там, или сахара… просто чёрный кофе, ладно?
- Конечно. Посиди пока тут, хорошо?

Он сначала  подумал, что разбил что-то: ей снилось. Но, кажется, нет: иначе зачем она кричала, кричала всей искристостью своих пёстро-серых глаз? Зачем смотрела так, будто что-то понимала? Да что она понимала!
Нож сорвался, чиркнул по пальцу. Константин Георгиевич всегда боялся вида крови; и сейчас, когда по-кошачьи прогнула спину буроватая полоса, прошептал: да всё она понимает. Она – Ангел; не хранитель, не убийца, просто – случайным ветром занесло её сюда. А он должен – как может (а как он, слабый, может!) довести её дотуда, где – её дом.
Но – как он, слабый, может?

- Аля, я тут подумал, - меланхолично подошёл к окну: красно-бурое вытапливалось и на щеках, - наверное, тебе стоит уйти в Университет раньше меня. Нет смысла выходить вдвоём.
- Конечно, - швырнула плащ на плечи, чашечку чуть оттолкнула.
Проводил до дверей. Только бы – не думать, что будет, когда: уйдёт.
- Знаете, у Вас – удобное кресло… - рассыпала смех стеклянно-бисерный.
- Да… хотя, знаешь, жаль немного, что – не поговорили, а?
Надежда.
- Жаль… просто – устала…
- Может тогда – ещё когда заглянешь?
- Конечно, обязательно, обязательно.

И – звякнула дверью, оставив Константину Георгиевичу только – невыносимо твёрдый воздух.
Осел. Сам уже не помнил – куда, и – почему так тряпично ноги смялись, только:
…что-то светило в глаза пренеприятно. Солнце, чёртово… а вчера был дождь. Весь день моросило, так что – посерело само окно. А вот – протаивает в седине прозрачной ранка, вся золотом наполненная – и поэтому глаза открываются (и ещё, кстати, нос чешется).
Солнце уже высоко, значит: опоздал. Да и…
Любопытно, он всё же сошёл с ума? За что ему эта девица? Господи, пусть она его забудет, пусть не приходит больше, он тогда… переедет. Конечно, переедет – подальше отсюда… лучше вообще – к чёрту из города! Да, всё так… просто! Протянул руку за трубкой, потыкал в кнопки.
- Алло? Розочка, ты? Здравствуй. Да вот, решил позвонить… вообще-то, по делу… ну не обижайся, милая, я работаю много, ложусь спать рано… последнее время чувствовать себя значительно хуже стал… Розочка, помнишь, ты меня знакомила со своей сестрой – она риэлтером работает? Да-да, с Кларочкой. Не дашь её телефон? Да ты не подумай, просто я решил – на что мне одному квартира большая? Конечно, рядом с Университетом… но квартплата… да… да, записываю… ну спасибо тебе. Передавай приветы всем, детям, конечно, конечно… всё, будьте здоровы!
Ну вот… и – совсем скоро – всё будет кончено…

В Университете его не было (Аля специально ходила, проверяла). Жаль – он милый… может, заболел, или ещё что? Стоило бы сходить проведать, но – сегодня приезжал Дима. Надо пораньше вернуться домой.
Надо!

Мой Бог, что ты сделал с этим смешным маленьким человечком? Почему его липкое мокрое тело рождало те капли, которые названы: слезами?
И – было ли бы это, если бы Алечка носила – чёрный плащ?
***
Они пили чай с Крис. Оба – так обрадовались Алиному появлению, что поняла – да на кой я вам чёрт, ребята? И ещё подумала, что нужно было всё-таки зайти к профессору. Наверное, он  всё-таки заболел… может, ему что-то нужно…

- Как родители?
- Всё в порядке; мама передавала тебе привет. А мы вот тут… присоединишься?
- Конечно… как у тебя, Крис?
- У меня? – зеленоглазо изумилась, - да всё по-прежнему… вот – новый заказ появился; значит, скоро будут деньги… можно, кстати, съездить куда-нибудь вчетвером. Будем дружить семьями? – и подмигнула искристо.
- Не знаю, - Аля словно – в колбе сидела бесцветной: вроде и видно, и слышно, а – не прикоснуться, не ощутить – дыхание, - я вообще не сильно люблю всяческие переезды… ты знаешь.
- Знаю… да и денег, в общем-то, пока нет… это я так – строю глупые планы.

Не знала, стоит ли здесь быть. Не хочу – под стеклом… я не экспонат музейный, у меня (где-то глубоко, где самой никогда не дотянуться) – и сердце есть…

И было – много, отвратительно много длинных разговоров: путались, обрывались сетями, мешались; и от этого – сбежать хотелось. Играли в карты; скука. В районе десяти Крис уехала – Аля, сославшись на головную боль, тут же ушла спать. Через какое-то время Дима тоже затих – тогда-то она быстро встала, накинула плащ и выбежала на улицу.
Аля не знала, чего ей хотелось. Скорее всего, хотелось просто – прочь; ноги же – сами понесли к метро. На лестнице – запротивилась: выскользнула наружу, там – до ближайшего скверика – спиной к дереву.
И вдруг – тишина… полная и влажная, цвета ночного неба, тихо стекающая мокрым листом за шиворот… вниз… сползла тихонько – сыро и холодно… но – Боже мой! – как тихо, как давно мне не было тихо! А выходит – нужно всего-то – несколько капель молчания…
Это так славно – сидеть под деревом и – не дышать! Интересно, почему так мокро – весь день же светило солнце? Кто здесь плакал? По ком?
Смешно, но – поняла, что на неё смотрят, поняла даже – кто. Димочка, милый мой, ну на что я тебе? Не нужно никому этой любви, да и нету её, я знаю… что ты ищешь – крылья? Их нет – они могли быть, но их – нет; я пыталась…

- Дима, их – нет…
- Кого нет? Алечка, зачем ты?
- Дима, их уже нет – уходи!
- Аль, кого? О чём ты?
- Ты же можешь – просто отпустить? Я не могу улететь – мне некуда улетать теперь. Чего ты боишься?
- Милая, давай пойдем домой. Ты простудишься. Просто – пойдём.
- Куда?
- К нам домой. Или – куда ты хочешь?
- Хочу – домой…
- Вот и славно! Тогда…

Он, глупый, не отпустит. Он просто не умеет – отпускать, он – сломает… толкнула, рванулась – только взмахнул крыльями плащ. Метро – оно жадное, оно скрывает – насовсем: никто уже не отыщет. По эскалатору – бегом (кто-то за спиной ругался), потом – в вагон… там уже – отдышалась, села, и подумалось – куда?
***
- Константин Георгиевич… я, наверное, слишком поздно, извините, пожалуйста…
- Заходи… заходи скорее!
- Что… что-то случилось?
- Нет… конечно, нет. Всё в порядке. Только прихворнул малость…
- Может… вам что-нибудь нужно? Я могу в магазин или ещё…
- Всё хорошо. Проходи.

Она приехала. Господи, он молился, чтобы она забыла, забыла скорее… мой Бог, славься за то, что ты не слышишь молитв! Не видел кружки, в которую плескал чай. Нужно сказать. Неважно как, даже неважно, поймёт ли она – нужно сказать: что-то.

- Аля, можно тебя… спросить?
- Спрашивайте, конечно, - а ведь знает, знает уже – о чём!
Нет, это невыносимо.
- Ты… давно замужем?
- А… чуть больше года. – А у самой отчаяние в глазах. Стало: жалко, и больно, и – милая Алечка, я попробую…
- Ты человек?

Ничего не разбилось, не раскололось – только в той невидимой глуби, далеко за снопами искр в глазах – промелькнуло белым голубем что-то бессмертное.

- Я… не знаю.

Всё. Ни страха, ни боли – не станет теперь; какая разница – кто?

- Ты… откуда ты пришла? Зачем?
- Я не знаю – ничего не знаю! Откуда Вы…
- Я был с тобой… раньше.

И тогда – узнали друг друга! Крошечные смешные жизни – и ничего больше: два колёсика какой-то громадной системы. Когда они могли быть вместе? – конечно, самообман, но – обоим на миг стало легче; зачем-то – коснулись пальцами (словно это не даст потоку жизни разорвать, разметать их в стороны через мгновение), зачем-то – вздрогнули оба.

- За что ты пришла ко мне?
- Я… не приходила. Я просто искала… -
сорвался голосок ломкий, посыпался сухо вниз, -
- искала свой дом!
- Конечно. Конечно – тебе пора домой…

И – слышали тишину!

…-А знаешь – я завтра уезжаю. Есть одна знакомая – риэлтер; удивительно быстро мне квартирку подыскала, так что не обессудьте, утречком отчаливаю…
- Куда?
- В Орёл. Небольшой городок, тихий, но – почище Петербурга будет; потише.
- А как же Университет?
- А что Университет? Найдут кого-нибудь.
- Жаль, правда… можно я тогда к Вам утром зайду попрощаться?
- Заходи, конечно, заходи.
***
Пришлось быть очень быстрым, почему-то казалось – каждый миг на счету. Телефон лихорадило – пальцы не попадали по кнопкам. Илья Соломонович – бывший коллега Шелинского, известный в городе коллекционер оружия – весьма удивился внезапной (накололось уже около трёх ночи) блажи знакомого, но – решил-таки приехать: судя по скачущему голосу профессора, сделка могла быть удачной. Он даже захватил несколько недорогих пистолетов с собой (ценные экспонаты, естественно, так вот среди ночи не продаются).
- Он работает? – вязким голосом спросил Шелинский.
- Работает… знаешь, с ним связана любопытная история. Один раз его у меня украли – но, к счастью, он обнаружился в тот же день во дворе Розочкиного дома… вот такое чудо! Не шибко большая редкость, конечно, но всё равно было бы обидно потерять. Так вот – тогда в нём не хватало одного патрона, значит – стреляли. Может, даже в человека – я не знаю… ты, кстати, не надумал ли кого-нибудь пришить? – со встревоженным смешком уточнил Илья Соломонович.
- Нет. Сколько?
- Ты знаешь, трудно оценить – это же не просто…
- Погоди. – Константин Георгиевич рванул ящик комода и извлёк из него тоненький браслетик. – Это Элины – сапфиры.
- Сапфиры? Не обманываешь?
- Нет. Можешь завтра съездить к ювелиру – куда я денусь?
- Ладно, - Илья Соломонович спиной аккуратно отошёл к двери, крепко сжимая браслет в кулаке (сапфиры! уму непостижимо!), - ещё увидимся.
***
Мой Бог, каким маленьким становится человечек в свету: ледяные искринки так расчертили белое тельце, что: прохожие бы обернулись, увидь они под фонарём на улице тоненькую фигурку.
Не бывает бесконечных дорог. Наверное, счастлив тот, кто нашёл конец своей дороги, ведь – обрывать её пустотой – страшно. Но все эти обрезки путей – такие короткие, что, в общем-то, не важно – жить сто лет или родиться мёртвым.
И Алечка – бедная маленькая Алечка! – нашла конец своей дороги, смотрела в его глаза. Ведь – впервые ей примстилось, что – кто-то смог понять. Конечно, она лгала себе – да все лгут себе, когда им кажется, что они что-то понимают! Никто ни черта не понял – но до сих пор ни один человек не пытался помочь ей уйти – все лишь придумывали всё новые и новые путы для крыльев, которые искали неба…
И поэтому – мой Бог! – не даруй ей любви: этих приторных жарких оков, которые лишь могут застыть на стеклянном тельце патокой. Не даруй ей свободы: на что Ангелу вечный холод Вселенной? Не даруй ей ни неба, ни земли: только для людей между ними есть разница. Мой Бог, не даруй ей жизни – ведь пройдя мимо конца своей дороги, она не упрётся ни во что…
Но – мой Бог! – ты можешь: даровать ей дом.
Так – позволь им её отпустить.
***
Она вошла – Константин Георгиевич плотно запер дверь. Пока (долго, карамельно долго) защёлкивался замок, подумал – звукоизоляции здесь никакой. Впрочем, подумал это, конечно, не Константин Георгиевич, а кто-то другой, кто смотрел на его красные потные пальцы и посмеивался тихонько.
- Ты что ж – не спала?
- Нет; зачем мне спать? Да я пришла только – с вами попрощаться.
- Конечно, попрощаться. – Он только кинул взгляд на бедную белую Алечку – и понял: всё очень правильно и просто. – Тебе давно – очень давно – пора домой…

Потом ещё – удивился: откуда кровь? Сообразил: это глупый белый плащ его обманывает, помнит, мерзкий, как боится профессор красного цвета; это он не прощает, что тонкую ценную кожицу пропороли дважды жарко: вот и лжёт Константину Георгиевичу подло, чтобы только – отвернуть.
А Аля – улыбалась куда-то, что-то комкала глазами, потом: нашла где-то на границе дороги лицо знакомое, заплакала сквозь смех свой.
- Скоро, совсем скоро ты будешь дома, - шептал Константин Георгиевич (ему казалось, что это был шёпот: выстрелы разорвали слух в клочья), - потерпи совсем немного…
Мой Бог – откуда в этом несчастном плаще столько крови, зачем она – такая красная, зачем? Красной крови не бывает, это всё выдумки голливудских режиссёров; я знаю, я сам вчера порезался, ножом, вот – ежё осталась ссадина на указательном пальце; и куда делся пистолет? Его нужно выкинуть, он же – убийца; он, конечно, всего лишь сжёг, сбарабанил тяжёлое твёрдое тело, но: кровь, кровь вокруг! Я – Спаситель, меня теперь причислят к святым, главное сейчас – не найти это жадное оружие, оно же и меня… оно же уже глотнуло… Мой Бог, ты ведь не приемлешь самоубийц…
И я ещё – не нашёл конца своей дороги…
***
Как это было жарко – удариться спиной обо что-то деревянное, спокойно сползти вниз… моё мёртвое тело, наконец-то сможешь смотреть своими глазами – не моими… проплыло перекошенное лицо профессора – огромное – застлало собой всё; он дрожал, бедный – но не нужно; всё уже позади. Не плачьте, дорогой профессор! Вот он – конец моей дороги; Вы всё правильно поняли. …Всё больше и больше видели Алины глаза – вот и пропал блёклый коридор, и засверкала – бесконечно золотая лошадь где-то вдалеке. Милая карусельная Ксантиппа! Всё вернётся на круги своя – взвились огненные крылья, и жестокий Феникс обрушил всю свою боль на ватную спину Коня…
Моя бедная Алечка – она никогда не умела улыбаться – но в долине, заросшей цветами цвета звука «Ц», её ждал Ангел; это было ещё очень далеко, но: она его видела, а значит –
значит, мой Бог, она шла домой.
1-8 мая 2005 г