Тихий Динь

«И было отныне все так, как я сказал: мамонты плодились, колокольчики звенели, а Лобачевский был великим поэтом.
Динь-дзен-дзя…
Мой идеальный мир.
Согретый лучами моей звезды, политый моим дождем. Тихий, тихий, тихий мир.
Не лезь сюда! Не лезь! Уйди, уйди, уйди! Я здесь один, одна, одно…
Ах, как красиво! С небес льются звездные водопады, тихо динькая, трели моих мыслей ничем не прерываются, а вода мокрая».

Был мирный полдник. Полдники, как водится, бывают только в полпятого… И затягиваются до полшестого смехом, шумным коллективным жеванием, и обсуждением «какого цвета сегодня кефир». Митюков говорил Розановой, что он ее любит… что он уже взрослый, что ему девять, что ему положено Любить. Розанова верила, давилась булкой и глядела в цветастое окно… а там…

«И было отныне все так, как я сказал: солнце светило Желтым, трава росла Зеленым, сердце любило Красным, снег не таял, потому что он Белый, глаза у новорожденных глядели Голубым, темнота пугала Черным, а ветер был Прозрачным.
И все было хорошо…
И все было правильно…
А жить было весело…»

Вечером Розанова записала в девнике: «Опять приставал Митюков. Я его не Люблю. Мы никак не можем придти (зачеркнуто, исправлено черными чернилами и постройневшим почерком: прийти) к консенсинусу (зачеркнуто, исправлено: к консенсусу)…

«И было отныне все так, как я сказал: колокольчики цвели, колокольчики звенели, колокольчики склонялись к земле-Матушке, а козы ходили, ходили, и звенели колокольчиками, и нюхали колокольчики, которые склонялись, и колокольчики отцветали, а коз доили, а когда козы не хотели доиться, их разделывали на мясо, срывая с их мохнатых шей колокольчики, которые цеплялись за рога и гулко бряцали, как копыта коз, которых вели на заклание, а колокольчики отцветали и сохли…»

Митюков девятый год сох. Сох по Розановой, сох и чах, хирел и клонился к асфальту, по которому ходил, и звали его Колей.
Розанова порхала как стрекоза, хорошела, да взрослела. Гремела кулонами, браслетами, серьгами, но они нисколько не мешали ей порхать. И смеяться. И плакать по-девичьи, в подушку. И хорошеть. И влюбляться каждый месяц – в кого угодно, но не в Митюкова.

«И было отныне все так, как я сказал: люди все происходили, происходили от обезьян, но никак не могли произойти, и водились средь них Изверги…
Но это было хорошо.
Это было гармонично.
Потому что Я так сказал.
Это мой мир.
Динь-дзен-дзя…
Не лезь, и не мешай мне думать…
Я один, одна, одно…
Меня так много, что мне тяжело быть одному».

Звенели колокольчики. Динь-дон-динь… Звонарь Мишка звонил в колокольчики, раб божий Коля стоял, опустив главу к мраморным плитам, Розанова все еще не могла поверить в собственную смерть, а атеист Коля вообще ни во что не мог поверить. Насильник-и-Убийца Иван Иваныч сидел на кухне и поглощал шпроты. Дьячок отвечал четко вызубренную молитву.
«Но это было хорошо.
Это было гармонично.
Потому что я так сказал.
Это мой мир.
Динь-дзен-дзя…
Потому что я, вроде как, бог.
Ха-ха, очень приятно, Царь Небесный, Царь, очень приятно, Царь…
Не мешай думать!
Диннннь, диннь, динь, аминь, динь, динь…»