Докричаться до Гиндукуша...

Привет!
Хочу поздравить тебя.
Хотя «сороковник» отмечать не принято…
А ты на сорок и «не тянешь»! Тот же лукавый взгляд из-под ресниц, смоляная шевелюра, пушок на щеках…
Глядя на тебя, я замечаю, как постарела сама. Не смейся! Ты же не знаешь, как я устала от жизни.
Не смотри на меня. Коса давно отрезана и спрятана на память в шкатулке. Волосы стали медного цвета. А что делать? Брюнетки седеют рано. 
Глаза не изменились. Грустными стали? Так  это потому, что радоваться нечему. Коммунизм мы так и не построили, капитализм тоже. Застряли где-то между небом и землёй…

А помнишь?...Лето. Ты отсыпался после казарменных шестичасовых подъемов, а я щекотала твою высунувшуюся из-под одеяла пятку?
Пятка исчезала под одеялом, а я, ожидая её новое появление, хихикала за дверью.

Или, как я пришла с улицы, зарёванная, растрёпанная (заколка потерялась в драке)? Ты повёл меня к умывальнику и долго прикладывал к будущему синяку серебряную ложку.
- Он забрал у меня-а-а!... – судорожно всхлипывала я.
-Кто? Кто тебя поколотил?
- Мэ он, а я эго! – гордо промычала я, ощупывая отёкшую скулу.
-Ты?! Кольку?
-Я ему ещё тресну! Он черепаху у меня забрал. Мы ее вместе выловили.
-Ты что, ходила одна к пруду?! – (Родители это категорически запрещали)
-Ну, ты же не выдашь меня? – Я уже не ревела, а сидела у тебя на руках, обхватив за шею.
-Да ты ж сама проболтаешься! – ты засмеялся и подбросил меня на руках, а потом усадил «верхом».
-А-а-а! Миш-ка-а-а! Я бою-ю-юсь! – И я успеваю пригнуть голову, чтобы не «поздороваться» с люстрой. А ты галопом несешься по квартире, кусая меня за ногу, как «лошадь Пржевальского».

…И вот мы уже тяжело дыша, валяемся на широкой кровати и таращимся друг на друга, надувая щеки и чуть не фыркая от смеха.
-Не честно! Не честно!- Я расстроена. Ты опять выиграл в «гляделки» - Ты язык высунул, и я засмеялась! Давай ещё!
-Лёлька, потом. Мне сегодня в военкомате нужно отметиться.- Ты застегивал перед зеркалом форменный галстук, а я крутилась рядом в фуражке, которая наползала на лицо.
- Миш, мне идёт?
-Идёт, идёт. Ты у меня красавица. – Ты присел на корточки, взял меня за плечи и заглянул в глаза.
-Лёлька, ты мне обещаешь?
-Мишка, у тебя такие ресницы! Я тоже такие хочу.
-Не надо драться с мальчишками. Ты же девочка. А черепаху я тебе привезу.
-Правда?!
-Правда, правда! Если будешь хорошо себя вести! А Колька этот, годиков через пять, сам будет за тобой бегать. -  Ты вытянул губы и прогундосил колькиным голосом.: «Лёля, один поцелуй!» 
-Мишка! Перестань! – И я колотила тебя кулачками по спине, а ты кружил меня по комнате.
И еще долго диван, пианино и трюмо «плыли» у меня  перед глазами. А ты уже спускался по лестнице, насвистывая «Монтажников – высотников».

Слово ты своё держал.  Следующим летом у меня уже была крошечная черепаха, обитательница сырдарьинских песков. Я гордо выводила ее гулять на шелковом «поводке», и Колька, ползая на коленях в траве, с завистью смотрел, как моя питомица лопает цветки цикория. 

Однако то лето стало для меня тяжелым испытанием.
В тот год у тебя появилась Лариска, и ты совсем забыл меня. Глупо улыбался и смотрел куда-то мимо. И бросался к телефону, как дикий зверь, и говорил с ней каким-то приторным голоском. Посмотрел бы ты на себя со стороны! Дурак набитый! Жених!
И когда ты делал мне: «Би-и-п!» по кончику носа и спрашивал «Что случилось?», я обиженно надувала щеки и  закрывалась «Борисом Годуновым». А потом из-под страниц наблюдала, как ты брызгаешься одеколоном из пульверизатора и насвистываешь арию герцога.
 Один раз я спрятала твой бумажник, чтобы ты опоздал на свидание с это крысой, и, придав лицу максимум серьезности, «гоняла» по клавиатуре арпеджио.

-Деточка! Ты совсем не похожа на своего брата, - Лариска снимала туфли на каблуках в нашей прихожей.- Миш, она тебе сводная, что ли, – шепнула она, косясь на меня, как на заразную.
-Двоюродная. Но – как родная! – И ты подмигнул мне с порога своей комнаты. Я криво улыбнулась. Дверь за вами закрылась, а я осталась в коридоре, одна на один со своим горем.

А потом страдал ты, запершись в комнате, и я не решалась постучаться к тебе. Только дышала под дверью, опасаясь, что ты услышишь стук моего сердца. Из под двери тянуло палёным. Это ты писал бесконечно долгие письма Лариске, которые корчились от огня в пепельнице.

Следующим летом мне исполнилось четырнадцать. Помню, что в тот день все разбежались, и  мы были одни. Ты приказал мне закрыть глаза, взял за руку и повел по коридору.
-Не подсматривай! – я услышала, как зашелестела бумага. Что-то изящное прикоснулось к моей шее.  Я не выдержала, открыла глаза и обомлела: шею обвивали три тоненькие нитки искусственного жемчуга, собранные в очаровательное «колье». Ты щелкнул сзади застежкой в виде колокольчика. Мы стояли рядом и смотрели друг на друга в зеркальном отражении. Я сильно выросла, и моя макушка доходила тебе до подбородка. Ты раскрыл руки, словно хотел обнять, или защитить меня от этого быстрого взросления. Я отвернулась от зеркала к тебе. Твои родные губы шепнули: «Моя королева!», а потом надолго прижались к моим губам: полураскрытым, недоумевающим…


А потом была бесконечно долгая зима. Деревья воздевали к бледному солнцу тонкие ветви, моля об избавлении от снега.  В тот день на ветку липы села крупная ворона. Ветка закачалась, снег посыпался, но ворона не улетела, а только устроилась поудобнее, ухватившись за ветку желтоватыми когтями. Она просмотрела на меня пристально, словно предлагая играть в «гляделки». Первой «сдалась» я и махнула на нее рукой: «Кыш!». Серая обиженно раскрыла крылья и улетела. Но в душе поселился суеверный «холодок» неминуемой потери…



Я прожила без тебя ровно двадцать один год. Тебе сегодня сорок.


Ты так и не узнал, как мы еще несколько лет таскали кирпичи, участвуя в советском «вавилонском столпотворении». А потом знакомый тебе оратор покрутил пальцем у виска и спустился с трибуны, чтобы выдернуть кирпич из нижнего ряда….
Столп рухнул.  История сделала еще один концентричный виток и с точность повторилась.  Трудившиеся бок о бок «пятнадцать сестёр» перестали понимать друг друга. Они обнаружили, что вовсе не родственницы. От раскрывшегося чудовищного обмана обезумевшие «старушки» стали крушить памятники с «неродными» фамилиями, с трудом балансируя на краю пропасти….


…Ты стоишь на вершине горы, на ровной каменистой площадке, и с бесстрашием молодости  заглядываешь в эту пропасть….
Прости, что не могу быть рядом, погладить рукой твой памятник и защитить его.
Я помню тебя. Я кричу тебе.
Но мне никогда не докричаться до Гиндукуша…