Комнаты с широкими подоконниками

Я люблю квартиры с широкими подоконниками, сидеть на них вечером, смотреть на звёзды и курить папины сигары…
Стоп! Я же не курю.
Даааа…  И папа мой не курит эти голландские сигары. Потому что папа мой - простой, когда-то пацан, ноги босые в пыли и конопушки.  А курю я только потому, что вечер какой-то ребристый со своими воспоминаниями, какой-то уж больно стучащий предчувствиями летней безобразной оголённости, загорелости, обугленности моих весенних приключений. Подоконник подпирает перекрёсток. Столицами гудит в ушах. И глазами щемит в сердце. Словами давит на теперешнюю тишину. Воспоминаньями зовёт в рассветы. Нет. Я не шагну. Вы думаете – это я в начале прощаний? Уж нет, довольно, я попрощалась, я наглоталась, я настрелялась и навыбрасывалась. Я курю. Чёрт, побери, эти голландские сигары… Я же ж не курю! И не вино это своею полусухостью, и не небо это своею неописуемостью... И даже не музыка...
Мальчики плачут в отсутствие девочек, хорошеньких, тех, с кем им хочется просто остаться, тех, с кем им не захочется прощаться утром. Но те девочки, о которых они мечтают, вовсе не мечтают о них, которые сейчас засыпают с неизвестными им девочками, а просыпаются с мыслями о том, чтобы проснуться с теми, о которых они мечтают. Так и страдают. Сами по себе. Как скучно. Как неописуемо банально. Как непредсказуемо предсказуемо. Как всё запутанно. И – словно на ладони. Сигары – одна за другой, до одурения. До опьянения мыслей и задымления разума застрявшим в занавесках не радужного, но напоминающего кофейни. Перекрёсток. Ночными сорочками запутаться в сон, запутаться и упасть, встав от бессонницы. Что же делать? Подойти к открытому окну и в темноте, привыкнув к свету лунному, к забывшим про свет лампочки, летящим на фонарь мошкам, уставиться в холодность стеклянную, пропитанную звёздным отраженьем. И там, присев на геометрию всей ширины обшарпанности пересохшей от лет краски, слегка замёрзнув от ночной прохладной ласки, уснуть, упёршись неровностью спины в перпендикулярность подоконника.
Чайные вакханалии с Часами. Разговорами. Пустота – когда уходят. И так долго? Так ещё много вечностей? Одна – моя. А остальные? Что вы сделаете? Усталостью моею с отсутствующей плодотворностью меня накажите – того я, понимаю, что заслуживаю.
Или оставьте в ванной нарумяненную запахами купленных благовоний – там не бывает скучно, бывает просто грустно, но это уж куда ни шло. Но погодите, погодите… Ведь говорят про хрупкость и про сентиментальность впечатлительную. Ведь говорят про шёлк летящий, про чулки и про любимые духи? Куда в чулках карабкаться по городским холодным катакомбам, сражаясь, девушке? Упаси, Господи, от хрупкости – сломается, прорываясь сквозь толпу, желая сидеть спокойно на широком подоконнике и медленно курить на закате, без всех, без всего. Взамен шёлку – джинсы поудобней, чтобы лететь, сломя не голову, так точно маникюры, борясь со сном, чтобы хотя бы просто ВЫжить… Чтобы проснуться ночью от тупого понимания бессилия, чтобы уткнуться носом в запотевшее окно… Вот видите – сколько достоинств у окон с широкими подоконниками…
Лина проснулась оттого, что стало как-то неудобно. Оказалось – сидит. Сидит и, подгибая пальцы ног, озябшие от утренней прохлады, кутается в длинную белую сорочку. Эх, решила посмотреть на небо, и опять уснула. Так почти каждую ночь. В детстве она боялась спать с открытой дверью. Она не то, чтобы боялась, она думала о том, что если дверь закрыть, то её голубой паровоз с тремя разноцветными вагонами просто не пройдёт в щель между низом двери и полом, что что-нибудь сломается, и он останется лежать так до утра под дверью, пока утром кто-нибудь не зайдёт и не раздавит паровоз, наступив, ругнувшись, что «опять игрушки разбросала»… А если у паровоза ещё и протечёт какая-нибудь жидкость горючая, то утром заставят выбросить все баночки с самодельными мыльными пузырями – стружки мыла и самый душистый пенный шампунь, и соломинку из стога или ещё круче – от коктейля, а лимонад можно и так пить, колкий пузырьками. Не закрывали, раз так просила. Спи спокойно, маленькая Лина! И незаметно растворялась…
А когда она проснулась, то ощутила холод во всём позвоночнике. Поняла, что одна, хотя ещё вчера вечером было шумно. Шумно и гладко улыбками пьяными, что их обходила, сторонясь. Что звонок за звонком пронёсся день и взорвался вечером разноцветным и в дыму. Все веселились. Да, всем было весело. Никто и не сомневался, что так и будет, что пластинками начнём, что фильмами вприкуску растерзаем новости светские, такие, в самом деле, провинциальные, такие сценарно переписанные на ходу, буквально, только что. Кхе-кхе… наглядно веселимся, уходим мыслями туда, где нас не ждут, туда, где девочки завалят (и мы их) пахнущими разноцветными слезами письмами, где будем мокнуть под дождём на остановках, на мостах, на мостовых, где будем улыбаться во сне, дарить друг-другу мысли, дарить друг-другу звёзды, пить Martini, Chenzano вермут Hills или просто гулять по лужам, а потом безбилетно возвращаемся домой сидеть на широком подоконнике. Спросите у девчонок, чего ж они хотят? Взаимно. Глядя в томные глаза. Слушая, слушая, слушая… Подождите! Размечтались. Постойте, а разве это так сложно? Это, разве, просто? Нет, это – вечно.
А когда Лина проснулась, то поняла, что Ромки больше нет. Что всё, что от него осталось – засушенный букетик маргариток, что взгляды косые, что обещания увидится звучали только для неё, а не для них. Лина даже глаза боялась открыть… Какой он, этот мир, без него? Какой он, этот мир, пульсирующий зачем-то в её венах? Какой он, этот мир, царапающий изнутри, снаружи мыслей – «больше нет»?... Какими смыслами пропитать новый день, какими приключениями разодеть предстоящее лето, какими звуками включить этот новый мир без него? Его больше нет…
Да нет, с Ромкой всё в порядке. Он просто в этот самый момент заполняет себя новыми красками, новыми запахами, новыми звуками, новыми ощущениями от прикосновений, новыми способами этих самых прикосновений, новыми способами перемещений, созерцаний… Несчастный Ромка, - говорили друзья. Роман Нестеров…хороший был парень, - шептались в универе. Ромео, - прешёптывались улицы и переплёскивались каналы… Ррррррромка!!!.. - разрывало всё внутри. Нестеров Роман Павлович, - холодная надпись с цифрами, цифрами, блин, цифрами!..

Это так странно - не находить. Вернее, находить... но только отсутствие. Потому что не находить - это совсем плохо. Так что, лучше что-то находить. Даже если это что-то - просто пустота. Пустота бывает разной. Той, которая заставляет и намекает на то, что нужно просто немножко сине-сине-сине подождать. Той, которая просто есть, а ты уж сам придумаешь, какого она цвета и на какие ноты она разложена. И пока ждёшь, кутаясь в это синее покрывало с вкраплениями своих вздрагиваний, надо бы забить своё время до предела так, чтоб оно начало трескаться по швам! Интересно: долго выдержать можно?
Ожидание, как разводка платы – всё должно работать, всё должно быть чётко, экономично, наиболее эфффффффективно, эргономично,и технологию надо подобрать такую, чтоб прям в целллль. Тогда окажется, что оно было не бесполезно. Но только пульс стучит в том направлении и с тем ритмом, с которым ему хочется, с каким у него получается, с той цифрой на спидометре, на которую он только способен. Он спешит, спешит, спешит!.. Остановится, посмотрит из-за угла, замрёт на мгновение, подумаешь: совсем потерялся – даже испугаешься, а он – побежал дальше. И никакие перегородки метро, никакие догонки вслед не остановят. «Maybe Tuesday will be my blues day…»
Африканской хрипотцой в голосе говорит сознание: нужно изменить знаки. Поменять их на указатели к другим отражениям и другим цветам, к другому климату и другому роду приключений, к другой музыке и другой оголённости ступней, к другим рисункам на кожице неба . От этого напоминания не поедешь в Марсель, а прям из метро выйдя, махнёшь туда, где только зелень. Всё кругом дышит. Трепещет. Дребезжит. Выставляет зелёное, такое бледное, но от этого самое красивое, напоказзззз!!!!! Красотища! Пожевать этой зелени через звуки музыки, как коктейль через соломинку из пластика. Кусочек пластика назвали соломинкой. А про солому, душистую, колючую, золотистую, такую natureальную, забыли… Но только всё это не сегодня. Только не для неё. Сегодня она этого не увидит, даже не заметит, не почувствует и даже не вдохнёт привычно-незаметно, наступив.
Эх, отойдя от размышлений на тему весны, на тему вечного, на тему вечности и бесконечности рельсов, можно и вообще упустить нить рассуждений, можно уронить конец этой нитки, так старательно наматываемой на палец до посинения его, до его омертвения, чтобы только не упустить, чтобы только держаться за это цветную, тонкую ворсинку, эту шёлковую или хлопковую, или нейлонную, или… не важно какую – лишь бы только держаться. А она натянута. Струной. Полутреснувшая. Дребезжащая, как майский день. А потом… упускаешь. И… не находишь. И… всё сначала. Это так странно - не находить. Вернее, находить...

- Лина Линских?
- Откуда ты знаешь?
- Да, про тебя тут уже всё отделение прозвонили. Выспалась, наверное. Трое суток спала. Даааа… нормально тебя так нашпинатили…
- И что говорят?.. – безразлична к своему интересу, спросила Лина.
- Слушай, ты что, правда, так из-за парня?..
- А ты-то что тут делаешь? - Лина помнила, что отвечать вопросом на вопрос не хорошо, - Не отдыхать, видно, приехал?
- Да я… по глупости…
- От глупостей в сумасшедшем доме не лечат.
- Слушай, я смотрю, ты тоже попала…
- Больше всего я боюсь закрытой двери. Послушай, я не смогу…
- У меня есть план. Я тут уже третий месяц. Тут поговорить не с кем. Начнёшь говорить, всё – ты вечный студ..., блин, пациент. Лин, давай убежим!..
- Парень, я только приехала. Ещё не освоилась, - сказала тихо, сухо, но улыбнулась Лина, - и совсем не осмотрела местные достопримечательности…
- Меня, кстати, не Билл Гейтсом, а Тёмой зовут.
- Да? А я подумала, что ты сам Поль Сезанн, - усмехнулась, зевнув, Лина, - смотрю, уж больно физиономия знакомая.
- Ладно, как-то мы с тобой стандартно зашутили. Пойдём, а то холодно тут у окна. Не прогрелся ещё… воздух, - сползли дружно с широкого подоконника.
- Пойдём, расскажешь мне про свой план, сумасшедший.
- Пойдём, больная Линских.
 
Забраться на вышку прожекторную у стадиона, что ли? Мокро. Дождь второй день. Скользко. Опасно. Можно. Убиться. Нееееет. Жить интересней. Ещё чуть-чуть и тебе, твоей северной столице достанется. Достанется. Нагрянет незаметно. Вот увидишь, с этим новые впечатления и силы появятся. Сегодня мой любимый месяц - май. Обшарпанность стен сумасшедшего дома... Не-а. Там ведь не так. Но, блин, от того, что кругом, можно и впрямь с ума сойти.
Заполнять судорожно рисунки, вглядываясь сначала часами в чистый лист… Заполнять их абстракциями своих воспоминаний, цветами своих впечатлений, густотой красок своих… предвкушений.