8. А если ветер переменится Гаврилиада

Служил Гаврила в министерстве,
Гаврила средства сберегал.
Орфей Апполонович критически посмотрел на выведенные строчки. Критика
выходила мягкой и дружелюбной. Ну не мог, не мог Орфей Апполонович переть
против своего гения. Как ни заставлял себя для пользы дела, не выходило
свои блестящие произведения распечь. У тупоголовых критиков, правда,
выходило, но что с них взять, с убогих.
-- Хорошее начало, -- одобрительно кивнул Орфей Апполонович.
Но один момент его все-таки беспокоил. Хоть и не имел отношения к
творчеству. Бродил по окрестным землям, не решаясь перемахнуть внутрь
страны. Но кто знает. Проснешься однажды утром, смотришь, уже и песни
другие поют, и стихи другие читают. И великий гений остается не у дел с
разбитым корытом.
-- Эх, нет у нас стабильности, -- печально вздохнул Орфей Апполонович.
Всякие недалекие в поэзии личности уверяли, что по-настоящему гениальное
произведение при любой ситуации не забудется. Орфей Апполонович в сказки не
верил, а посмертной славе предпочитал прижизненную. Поэтому отложил лист,
взял другой и начертал:
Служил Гаврила в министерстве,
Гаврила средства расхищал.
Весь вечер Орфей Апполонович гордился своим могучим умом. Теперь перемены
не страшны: одна поэма неактуальна станет, так другая сыграет.
Самовосхищение отняло все силы: обе поэмы не продвинулись больше ни на
строчку. Что Орфея Апполоновича не огорчало: хорошее начало - дела
половина. А со второй половиной справиться - задача нетрудная.
Перед сном он немного помечтал о том, как продает первую нетленку в
какое-нибудь министерство, а вторую, стоит только новым людям к власти
прийти, опубликует в солидном журнале. В принципе, можно было обойтись и
без мечтаний, но творческой личности без полета фантазии нельзя.
Закончив с фантазией, Орфей Апполонович лег и принялся ворочаться. Сон не
шел, опять тревожило чувство чего-то незавершенного.
-- Ну до чего же нелегко живется настоящему поэту, -- сонно пробурчал Орфей
Апполонович.
И чуть не свалился с кровати от озарения. Понял вдруг, что забыл. Себя! Нет
никаких намеков на трудный творческий путь. А без этого, того и гляди, не
поймут, не оценят. Совершая подвиг, Орфей Апполонович вылез из-под одеяла,
подошел к столу, включил лампу. Вдохновленный ночной прохладой, тут же
сообразил, как следует начинать поэму о нелегкой жизни:
Гаврила был поэтом крупным,
Гаврила от властей страдал.
Написанное понравилось. Иносказательно, скромно, отражает суровую
действительность. Правда, завистники мигом прицепятся, Орфей Апполонович
страдал излишней полнотой.
 И ведь вторую строчку обязательно испоганят," - печально подумал он. -
Примутся намекать, что не только от властей."
Но сон уже навалился, переделывать ничего не хотелось.
-- Сойдет, -- решил Орфей Апполонович. - Пушкину ведь тоже достается.
От жалости к гению прошлого даже стишок сочинил:
Любил Гаврила одну деву.
Гаврила так ей и сказал.
Теперь оставалось начать и кончить.
-- Помогал, -- забормотал поэт. - Нет, еще не то подумают. Воспевал. Плохо.
Восхвалял. Того хуже. Возвышал. Власти могут обидеться. Возносил. Или
превозносил? И то, и то неудачно.
Очень захотелось есть. Орфей Апполонович пробрался на кухню, откромсал себе
колбаски. Подумав, добавил сто грамм творческих. Взяв колбасу в левую руку,
правой подхватил стакан. Выдохнул, выпил, перевел дух. И тут вернулось
вдохновение. Забыв о закуске, орфей Апполонович рванул к письменному столу,
вывел дрожащей рукой:
Гаврила был поэтом крупным,
Стихом власть одухотворял.
Спорно, конечно, но веяло, веяло суровым чем-то. И еще дуло по ногам. Орфей
Апполонович поежился, съел колбасу, после чего, довольный собой, лег
спать.

Бонус-трек.
Любил Гаврила одну деву,
Гаврила так ей и сказал.
Да вот не выгорело дело,
Подальше он ее послал.
А он любил ведь страстно, нежно,
Он был той девою томим.
Но дело вышло безнадежно,
И он отдал ее другим.