Племя Я

Теперь мое Я сидит в темной пещере и рисует на стенах смешные наскальные рисунки. Черным по черному. Выстукивает их в камне, пытаясь сделать так, что бы ритм первобытного инструмента – тупого резца - совпал с ритмом сердца, и капель воды, соскальзывающих с потолка. Они падают в лужицу, разбиваются на круги по сторонам.

Где-то резец войдет глубоко, где-то едва чиркнет камень, едва оцарапает. Не больно.

Здесь прохладно, сыро, гулко и темно. Никого не пускает оно в свою пещеру.

Раньше было не так. Раньше вместе собирались они у огня, варили ужин.

Откуда-то из-за круга, вырезанного из ночной тьмы светом костра, доносятся странные звуки: кто-то кричит, трещит, хохочет, ухает, стрекочет. Как приятно в такие моменты прислушиваться к потрескиванию умирающего горячего дерева и думать, что весь мир заканчивается за его рваной границей. Все, все, что может пригодиться, понадобиться находится здесь. Их небольшой шатер в объятиях ветра поскрипывает и стонет от удовольствия. Ветер невидимой рукой срывает алые тюльпаны прямо с пламени костра. Они вянут очень быстро.

Я - они как маленькие черные человечки, похожие на широко раскрытые глаза, иногда – не очень широко. Иных уже давно нет, а тени их все еще скачут и кувыркаются по стенам пещеры моего Я, мешая рисовать. Оно теперь едва выглядывает из-под тяжелых сводов, смотрит, как носятся они там, снаружи, сбиваясь с тонких ног.

Когда-нибудь оно хочет разрисовать все стены яркими и мягкими красками, что бы они перестали быть камнем, и ожили по мановению его руки. Его руки демиурга. Пока же только черные человечки понуро глядят мимо глаз, и гонят нарисованных животных: ощетинился кабан, скалит зубы тигр, расправил крылья фазан. Все они замерли в последней пляске.

Мое Я вспоминает громкие звуки барабана. Он побуждает всех к пляске у костра, внушает объединение. Я водят хороводы, взявшись за руки. Их круговое движение повторяет ход планет вокруг солнца: Меркурий, Венера, Земля, Марс, и все другие прочие следом. Вспоминает оно, как одному из них вдруг стало скучно. Однажды ночью Я встал и ушел за светлую черту, и вернулся уже другим. Может быть, это было мое Я?

Они собирают ягоды, разводят скот, охотятся, удят сазана в холодных озерах. Все заняты, сердито покрикивают друг на друга. Никто не глядит праздно по сторонам. Другой раз копаются в земле, роют ее, стремясь к внутреннему теплу, или уплывают на лодках на другие континенты. Не найти им покоя.

Очередной вождь. Лицо его дергается волнами, пытается собраться. Скулы двигаются как лопатки, челюсть едва догоняет их. Дождливые и мокрые звуки лезут из его рта – не разобрать ни слова, но слушают все внимательно. Просто потому, что этот голос должен звучать. А сами шепчут друг другу: «Ломать! Ломать!». Все сломать хотят расторопные Я. Но если бы его слова были более тягучими, тонкими и мягкими, я бы выплавил из них струны, а потом они стали бы музыкой.

Он ведет их на войну. Вот бежит им навстречу пыльное и чужое стадо. Остановятся друг против друга, рассматривают, принюхиваются, как животные. Кто ты будешь таков? Не видят – все одели одежды. Так и разбредутся, или, прельстившись чужим добром, затаят обиду. Или сначала побросают копья, завороженные, потом, одумавшись, похватают их с земли со злостью, станут потрясать, грозить друг другу. Сами стесняются своих угроз, маленькие черные человечки. Давно не расстаются они с копьем - с тех пор, как на небе зазвучали грозы.

Все потому, что когда-то они в первый самый раз взглянули друг на друга, а потом, в стеснении, начали закрываться руками, стыдясь своей наготы. Зарезал глаза им стыд. А там и разбежались стыдливо кто куда, что бы собраться вместе вновь уже другими.

Не знают или не помнят они, что пока их не было, клокочущий кульбит железа и огня, появившись однажды из-под земли, научил их разить друг друга, не любить. Что пока их не было, встал на месте первой крови и первых костей каменный тотем, и появился сидящий около него на цепи бог грома, озабоченный одним только правом – избирать одних и прогонять других.

И еще они слишком любили заглядываться на свое отражение в воде, которое каждую секунду уносится с потоком в неведомые дали, и вместе с тем, остается перед ним. Так они придумали мгновенья, посекли свой день на часы, а жизнь - на годы.

Вернувшись к костру, повязали на бедро листья травы, на шею надели ожерелье из костей. Но потом и этого оказалось им мало. Стали щеголять одеждой, бряцать оружием. Надели на себя шкуры животных, тех самых животных, что мое Я рисует на стенах пещеры. Они обнаружили то, что им есть, что скрывать друг от друга. Теперь все чаще и чаще сидят они в своих пещерах, забыли хороводы у огня. Изобрели одиночество.

Все они вроде бы вместе, но никого нет вокруг моего Я. И только странный, непонятный человек, в тысячный раз отправляясь в свою Одиссею, устало машет ему рукой.