Нью-Йорк

Я искала её и как будто играла с ней в прятки. Искала, куда бы мы не ехали. Что за дурацкая привычка к стадной туристической рефлексии? В Пекине будешь искать Великую Китайскую Стену, в Иерусалиме – Стену Плача, в Риме – Ватикан, ну а в Нью-Йорке – Статую Свободы. Вот её-то я и высматривала по дороге в Квинс или в Бруклин, или в Нью-Джерси. Зеленовато-изумрудная, она промелькивала где-то вдали за окнами машины и манила так же, как «бегущая по волнам». Но в этот раз моё туристическое любопытство так и не было удовлетворено и довольствовалось тем, что в прошлый приезд в Нью-Йорк Свобода была рассмотрена мною со всех сторон, в отличие от башен-близнецов. Нет, рассмотреть-то я их рассмотрела, но наверх не поднималась. Уж не знаю - к сожалению или к счастью.
Нью-Йорк называют столицей мира и отчасти я с этим согласна. Такого смешения подавляющей мощи и вселенского бардака не увидишь нигде. Находясь в самом центре, ты можешь попасть, вдруг, на грязную, закопченную улицу с жилыми домами, похожими на краснокирпичные фабрики прошлого века. А если завернуть за угол, опять очутишься в «американской мечте», будешь задирать голову, чтобы рассмотреть верхушки зеркальных небоскрёбов, сверкающих огнями нагромождений огромных рекламных щитов.
В этот раз я «жила» на 7-й Манхэттена - через улицу от Центрального парка и через улицу же от Бродвея. Меня всегда поражали названия нью-йоркских улиц – седьмая, пятая и так далее. Кто-то когда-то уже объяснял мне, что это очень удобно. Возможно, но всё же непривычно и очень по-американски. В таком немыслимом количестве разноязыких эмигрантов и проще и удобней называть улицы один, два, три, четыре, пять – «вышел зайчик погулять». Ведь именно цифры мы учим первым делом, когда начинаем осваивать новый язык. Многие эмигранты так и остаются в своих языковых познаниях на уровне цифр, что совершенно не мешает им жить и делать свои маленькие или большие деньги в Нью-Йорке. Объясняются они на языке жестов, чем никого в этом городе не удивишь и не шокируешь. Хочу оговориться, что все мои впечатления от Столицы Мира, всё же, впечатления туристки, а не эмигрантки. Хотя, встречи с нашими эмигрантами состоялись, как и в прошлый раз, когда сама ещё являлась эмигранткой, но в другой стране. Тогда, когда башни-близнецы были ещё живы, Нью-Йорк показался мне другим. Возможно, потому что воспринимала всё острее.

Как улетала из Москвы – слабо помню, так как была пьяна и несчастна. Одному из самых любимых людей оставалось жить всего неделю. Не хотелось верить в это, хотелось кричать, провалиться сквозь землю. Первый раз тогда я – та, которую страх высоты доводил до дикой, кошмарной и неконтролируемой паники – желала, чтобы самолёт разбился. Я выпила ещё что-то в самолёте и заснула, чего раньше со мной никогда не случалось - сколько бы часов не летела, не спала ни секунды. Меня разбудила стюардесса, когда самолёт уже приземлился в аэропорту Кеннеди и с бабьим участием спросила: «Девушка, что же у Вас случилось такое, что Вы всю дорогу во сне так плакали?!»
Я гуляла по Нью-Йорку, а там, в Москве.… Но Бог, наверное, сжалился надо мной и подарил незабываемую встречу с сыном, который в тот момент находился в Нью-Йорке же. Мы не виделись год. Нам, наконец-то, выпала возможность встретиться наедине – вдали от родных, друзей, рутинной жизни, которая так часто разводит даже самых близких. Я уцепилась за возможность узнать поближе своего уже взрослого сына, как за соломинку. И «уцепилась» за Нью-Йорк. Довольно близко познакомилась со знаменитым Брайтон-бич. Так сложилось, что, случайно, подглядела там одну сценку – Он и Она.

***
Он - тихо нашёптывал что-то Ей – плачущей. Приобняв, ласково гладил Её по голове. Она, тихо и горько, жаловалась - Ему. Сквозь всхлипы, слышны были обрывки слов: «… не могу больше… тоже выходные… личная жизнь… такой избалованный…»
Сын рассказал мне, что Он – бывший инженер из Казахстана, где осталась семья: жена и двое детей. Здесь – нелегал, дешёвая рабочая сила, строит дома. Все руки его – в порезах, пальцы забинтованы. На родине, где инженерил, строить не приходилось, а теперь приходится. Деньги  высылает семье, которая до его отъезда просто голодала. Она – учительница русского и литературы с Украины, где остались муж и дочь. Работает няней у богатых евреев, которые, по её словам, эксплуатируют её нещадно и совсем не так, как было обещано, когда вызывали её с Украины. Она тоже все деньги шлёт своей семье и тоже нелегалка. Инженер и учительница «сошлись» в Нью-Йорке, пытаясь скрывать это, так как оба испытывают чувство вины перед своими семьями. Оба понимают, что «свела» их безнадёга, общий язык и беспробудное чувство одиночества и тоски по дому, а вовсе не большое чувство. Выживать вдвоём, всё же, легче.
***

Мне остро вспомнился этот эпизод, спустя несколько лет, уже в Москве. Мы долго не могли достучаться в соседнюю  квартиру, где шёл ремонт. Когда нам, наконец-то, открыли, мы увидели пару, стоящую на балконе – Он и Она. Плотно прижавшись, они стояли, прислонив головы друг к другу и тихо о чём-то говорили, пока мы осматривали квартиру. И все вошедшие испытали неосознанное чувство неловкости – чувство, что мы грубо вторглись в чужую жизнь. Всем хотелось как можно скорее уйти из квартиры и оставить этих двоих наедине, такая волна интимной нежности исходила от них. Он – из Узбекистана, Она – из Молдавии. Оба – нелегалы. Приехали в Москву на заработки. Оба ремонтировали разные квартиры в одном и том же новом доме, где они и познакомились. Вскоре, хозяева квартир сменили рабочие бригады, жалуясь на некачественные ремонты. Но в тот момент, когда мы увидели их, стоящих в обнимку на балконе – в рабочих робах, перепачканных краской, но излучающих счастье, вспышка памяти перенесла меня в Нью-Йорк, на Брайтон, в маленькую клетушку дома с фанерными перегородками. Я увидела, вспомнила ту, другую пару, сидящую на грубо сколоченной койке. Счастья она не излучала.


Многие дома на Брайтоне внешне похожи на типовые  довольно чистенькие, одинаковые  коттеджи. Внутри же они разделены на крохотные комнаты-клетки. В каждой комнате живёт по три-четыре человека. Живёт – это, конечно, громко сказано. Занимает своё койко-место. Комнаты разделены между собой фанерными перегородками, поклеенными обоями или выкрашенными под стены. Но всё это – лишь оптический обман. За подобной «стеной» слышен каждый вздох соседа.  Дома, в действительности, напоминают пчелиные ульи – такое количество жильцов в них «проживает». Койко-место для нелегала стоит 200 долларов США. Перед некоторыми домами выставлена старая мебель, телевизоры, холодильники, микроволновые печи и даже компьютеры – забирай, кто хочет. Некоторые вновь прибывшие и забирают, пытаясь «украсить» свою клетушку подержанными радостями цивилизации. Ближе к океану дома уже многоэтажные, из красного кирпича. Мне они почему-то неизменно напоминали наши дореволюционные фабрики. А если учесть постоянный грохот надземного метро, проходящего над всем Брайтоном по подвесному мосту, то фабричное сходство просто поразительно.
Многочисленные театрики и брайтонские углы пестрят афишами, видя которые, просто диву даёшься. Вся московская и питерская попса, как музыкальная, так и юмористская, таки «живёт» на крошечном Брайтоне. Зато, ведь, как гордо звучит – гастроли в Америке!
Речь жителей Брайтона возвращала меня, одновременно, то в Одессу, то в Жмеринку, в которой не бывала и знаю её только по фильмам о романтических 20-х. Когда попадаешь на брайтонский променад – деревянный настил, выложенный вдоль пляжа, где прогуливаются местные жители, находятся кафе и рестораны – отовсюду слышишь южнорусский говор, перемежающийся редкими английскими словами, как правило, у  молодёжи. В магазины, аптеки и прочие подобные заведения лучше не заходить – обхохочешься. Нет, товаров много и на различный вкус и кошелёк, но ненавязчивый советский сервис в «русском» районе Столицы Мира сшибает с ног. «Русские» магазины соседствуют с мексиканскими овощными лавками. Как, впрочем, и дома. В районе Брайтона живут, в основном, русские и мексиканцы. Особой любви и дружбы между ними не заметно. В ресторанах по вечерам царит атмосфера, хорошо знакомая по фильму «Вокзал для двоих». Мне было позволено осмотреть кухню одного из таких ресторанов. В одном из кухонных помещений – огромный стол, за которым сидят десять пожилых женщин и лепят в течение восьми часов пельмени. Стоит это – шесть долларов в час. Повар-грузин в этом ресторане получает пять тысяч долларов в месяц. Мой сын в это время работал в ресторане официантом. Поехал он в Нью-Йорк на летние студенческие каникулы подзаработать денег, в чём я его очень поддерживала – пусть мальчик узнает, как деньги зарабатываются, а не выдаются родителями. Забавно, что сын предупредил меня, чтобы я ни в коем случае не говорила никому о том, что он здесь только на лето и потом возвращается в Москву, в университет. «Мама, здесь я говорю всем, что приехал, чтобы "навеки поселиться", как и они. Если узнают, что это не так, меня выгонят и никуда уже не примут на работу здесь, на Брайтоне» Из этой же серии, на мой взгляд, был и эпизод, когда я очутилась на «пати», говоря по-русски – культурной пьянке, в одном очень неплохом доме в Бруклине. Там жили наши бывшие соотечественники, достигшие американского среднего экономического уровня. На пати собрались несколько семейных пар с детьми, многие из которых уже не говорили по-русски. Все взрослые очень оживлённо расспрашивали меня о Мексике, но не задали ни одного вопроса о Москве, из которой я только что прилетела. Я смогла для себя сделать только один вывод – болит. У всех этих, таких непохожих по уровню жизни и обустройства на новой родине людей до сих пор «не отлегло» - у каждого, наверное, своё по отношению к бывшей родине.
В связи с этим, мне вспомнились ещё два эпизода в Нью-Йорке. Один – смешной, произошедший на моих глазах в аэропорту Кеннеди, когда я летела из Нью-Йорка в Москву. Второй – грустный, уже сейчас, на православную Пасху, которую я провела в Квинсе, в доме у знакомых мужа.

Эпизод первый
Я стояла и курила на улице перед аэропортом, так как всем известна американская неврастеническая борьба с курением в закрытых помещениях. Вскоре, рейс Аэрофлота улетал в Москву. Из подъехавшего такси вышли три женщины – две пожилые и одна молодая, лет шестнадцати. Такси отъехало, оставив их с двумя чемоданами перед входом в аэропорт. По контексту разговора я поняла, что уезжает в Москву только одна из них – самая пожилая. Она была немного нервной и какой-то отсутствующей. Как говорится – человек сам в себе и мысли его уже далеко отсюда. Вторая женщина и девушка оказались матерью и дочерью. Между ними происходил бурный диалог.
- Мама, я тоже хочу в Москву!
- Софочка, какую Москву?! Ты с ума сошла!
- А я хочу!
- Тебя там схватит это ужасное КаГэБэ!
- Мама, я хочу покататься в Москве на эскалаторе!
- Какой эскалатор?! Тебя покатают там в подвалах Лубянки!
- Но тётя Роза же летит?!
- Тётя Роза, тётя Роза… Розочка, не забудь передать привет Иосифу.
- Мама, ну почему я тоже не могу поехать?!
-Ах, Софа, отстань! Тёте Розе разрешили прилететь местные власти…
И так далее и тому подобное. Когда все трое скрылись в дверях аэропорта, я стояла и широко улыбалась. Во-первых, потому что весь диалог происходил с неподражаемыми еврейскими интонациями и сильно грассированым «р». А во-вторых, я представила Софочку, одетую в полуистёртый плюшевый полушубок из ненатурального меха, спускающейся на эскалаторе в московское метро и подумала, что, если ей что-то и грозит в Москве, то только не КГБ, которое, к тому же, прекратило своё существование десяток лет назад. А грозят ей бесконечные проверки милиции с требованиями документов о временной прописке, как иногородней из глухой провинции.

Второй эпизод
Нас пригласили знакомые на празднование Пасхи к себе домой в Квинс. У них собралась компания их приятелей – семейные пары. Все – бывшие жители разных регионов бывшего СССР. Среди них находилась женщина, с которой в саду за домом, куда мы выходили покурить, я разговорилась. Белла – из Львова, откуда уехала вместе с мужем в первую волну еврейской эмиграции в начале семидесятых. В отличие от почти всех присутствующих, ни она, ни её муж ни разу за всё время жизни в Нью-Йорке не съездили на бывшую родину. Сильное лицо, тёмно-каштановые волосы без седины, низкий голос с хрипотцой многолетнего курильщика – Белла из тех женщин, которых раз увидел и долго не забудешь. В Львове она работала на заводе. Глядя на неё, никогда не подумаешь, что работала плохо. Такие не умеют быть незаметными, такие всегда на виду и «на лихом коне». Когда они подали документы на эмиграцию, прежде, чем её уволить, на заводе провели образцово-показательное собрание по её осуждению, как «предателя Родины».

- Понимаешь, столько гадости и грязи, сколько я услышала о себе, я не слышала ни до, ни после! И больше всех против меня выступал мастер нашего цеха, тоже еврей! На всю оставшуюся жизнь запомнила его фамилию – Зельдин. Всё это было таким позором для меня! Семь лет, уже здесь, каждую ночь мне снилось это собрание. Я просыпалась в слезах и кричала – ненавижу! Ненавижу эту страну, этих людей – ханжей и лицемеров! Я же висела постоянно у нас на заводе на доске почёта. Я отработала для той страны всё сполна! И они – те, кто носил меня на руках, как грёбаного передовика производства, размазали меня, унизили, растоптали. Я не хочу туда! Я боюсь! Боюсь не тюрьмы. Боюсь предательства и унижения. Здесь я выучилась и работаю в банке. И, представляешь, несколько лет назад ко мне в банк пришёл тот самый Зельдин с женой. Они только что эмигрировали и хотели открыть у нас счёт. Он меня не узнал, зато жена – таки да. Он бормотал что-то о том, что был вынужден говорить обо мне гадости гораздо больше, чем остальные, именно потому, что сам - еврей. Кой чёрт?! Я и сама всё понимаю! Так промолчи хотя бы! Не продавай ни своих, ни чужих. Пока мы год ждали разрешение на эмиграцию, думаешь, хоть какой-нибудь еврей взял нас на работу? Нет, пожалел и взял к себе на работу меня русский. Боже! А какие унижения мы испытали от наших пограничников, когда уезжали! Да что об этом говорить…

Не знаю, было в этой женщине что-то настоящее. Может быть, именно потому, что она так яростно и открыто говорила о своих обидах, мне страшно захотелось, чтобы она всё-таки приехала, если не во Львов, то хотя бы в Москву. Я убеждала её в том, что необходимо расстаться со смертельной обидой, которая до сих пор травит ей душу, со сном, который возвращается к ней более тридцати лет. Я обещала ей найти кого-нибудь из знакомых в Шереметьево, чтобы, не дай Бог, на неё не начали кричать на паспортном контроле. Я не врала ей, не говорила, что у нас всё хорошо и теперь здесь все любят евреев, что наши пограничники – верх любезности и хотя бы дежурной улыбчивости, что люди на улицах добры и отзывчивы, а продавцы в магазинах – предупредительны. И всё же, от ненависти до любви - один шаг, и мне очень хотелось, чтобы Белла сделала этот шаг и… успокоилась. Симпатичная банковская служащая Нью-Йорка, просыпающаяся в Квинсе, в своём доме в злых слезах обиды на землю, где она была счастлива первые двадцать пять лет своей жизни.

Мы ехали из гостей по ночному Нью-Йорку – фантастическому городу, в котором происходят фантастические встречи. Я смотрела на огни домов, мостов, реклам и думала – зачем всё так сложно? Там, у нас? Вот страна и город, вмещающий в себя всех. Никто не говорит, что у этих всех и между этими всеми нет проблем – конечно, есть и много, ничуть не меньше, чем в моём городе, в моей стране. Но почему-то здесь эти все не доходят до той отчаянной бешеной ненависти друг к другу только за то, что тебе «наступили на ногу». Миллионы людей, американцев, спокойно уезжают жить в другие страны, и их никто не называет за это предателями Родины, потому что любой Человек, прежде всего – житель Земли. Весь мир передвигается по всему миру и живёт во всём мире. И ни одно государство не кричит своему бывшему жителю: «Ты здесь родился, мы тебя выучили, ты жрал наш хлеб – отрабатывай! И только здесь! На этом клочке земли!» А почему, собственно, «своему»? Мы разве собственность? И почему «бывшему»? Мы не можем вернуться туда и тогда, когда нам этого захочется, как это делается в любой цивилизованной стране? Или до сих пор, уже в двадцать первом веке, актуальны слова великого поэта: «Да, скифы мы! Да, азиаты мы!»?

Вечером, почти ночью, мы решили перекусить. Недолго думая, перешли дорогу и вошли в популярную закусочную. Расположились за столиком. К нам подошёл официант явно мексиканского происхождения. Мы заговорили по-испански. Рассказали, что долгое время жили в Мексике, но сами – русские. «О! А у нас работает одна русская из Джорджии! Сейчас я её позову, и она вас обслужит». Русская из Джорджии? Это интересно – рассмеялись мы. К нам вышла женщина лет тридцати. О таких говорят – не красавица, но что-то в ней есть. Несмело обратилась к нам по-русски со знакомым кавказским акцентом. Она оказалась грузинкой из Тбилиси. Звали её Ирма. Ирма очень непосредственно и активно стала общаться с нами, постоянно вскрикивая: «Нет! Не может быть! Какое счастье, что вы – русские!» Болтала она без умолку. Убегала на кухню, приносила заказанные нами блюда и рассказывала, рассказывала. В Нью-Йорке она уже шесть лет. Вышла замуж за американца – военного, но уже развелась. «Ой, вы не представляете! Он такой хороший человек! Мы до сих пор дружим. Он оставил мне квартиру – здесь, недалеко. Почему развелись? Нуу, понимаете, я не смогла. Думала, что смогу, но нет. Он совсем не такой, как у нас, но всё равно хороший, хотя, и нервный – профессия, сами понимаете. Я сейчас принесу вам наш фирменный суп, но в счёт его не впишу, ладно? Попробуйте обязательно – пальчики оближете! Магазины? А у меня здесь, с собой есть каталог одного отличного обувного. У меня там скидки, я могу дать вам свою карточку. Да, хочу в Грузию, собираюсь осенью, соскучилась. А какое домашнее вино делает мой отец! Знаете, в кувшине, который в землю закапывается? Знаете?! Не может быть! Ну что вы, Киндзмараули уже не то, что раньше. Вот у моего отца! Я ему помогаю, деньги отсюда шлю, а иначе не прожили бы там. Давайте, я дам вам свой телефон?» Ирма бежит на кухню, приносит каталог – от карточки мы отказываемся. Опять убегает и приносит листок со своим телефоном. Хватает за руку моего младшего сына и тащит его на кухню – показывать всем, что – вот! это русский мальчик! тут, у нас, в ресторане! он ещё и по-испански говорит!
Никогда, к сожалению, не бывала в Грузии, но с грузинским гостеприимством сталкивалась и в Москве. Обожаю грузинское кино, как, впрочем, и вино. Обожаю рассказы Думбадзе. Но встретиться с искромётным грузинским темпераментом на Манхэттене?! Нет, всё-таки, это необыкновенный город! Расставаясь, Ирма чуть не плачет, взяв с нас твёрдое обещание, что если будем в этих краях, обязательно позвоним.

В один из дней гуляем по Бродвею, глазеем на рекламы, подходим к уличным торговцам, бредём дальше – мимо отелей, офисов, магазинов, ресторанов. Сегодня в Нью-Йорке – солнце после двух дождливых дней. Слышим за спиной несколько голосов, выкрикивающих одну и ту же фразу. Не сразу понимаем, что кричат нам. Оглядываемся. Три негра возле отеля, который мы только что прошли, лучезарно улыбаясь, кричат мне: «Нам нравится твой стиль!» Ах, эта голубая кепка, купленная в Испании! Она и на Бродвее производит фурор. Улыбаемся и машем им руками в ответном приветствии и благодарности за весенний комплимент.
 Останавливаемся у очередного отеля. Все идут в аптеку, а я остаюсь, чтоб выкурить сигарету и становлюсь свидетелем забавной сценки. Толстый и добродушный швейцар отеля раскидывает руки и заключает в объятья проходящую мимо молодую продавщицу соседнего фирменного магазина. Она останавливается, и они несколько минут по-дружески болтают о чём-то. При прощании он опять раскидывает руки. Из-за его спины появляется прохожий и, походя, целует протянутую руку толстяка-швейцара. Не растерявшийся «бой», сверкая начищенными пуговицами и галунами, вежливо и спокойно бросает в спину прохожему: «Спасибо, мистер!», - продолжая прощаться с продавщицей.
В один из дождливых дней мы берём на прокат машину и едем в Нью-Джерси на так полюбившийся мне в Штатах шопинг. Запутываемся немного при выезде к нужному нам туннелю. На светофоре спрашиваем у женщины, сидящей за рулём соседнего джипа, дорогу. Долго и сбивчиво, она не столько объясняет нам дорогу, сколько больше говорит сама с собою вслух, пытаясь вспомнить, как нам выезжать отсюда. Наконец, решительно встряхивает головой и произносит: «Простите, не знаю», - виновато улыбаясь, добавляет, - «Удачи вам!» Смотрим вслед – на багажнике написано «Охайо».

Нью-Йорк для меня в этот раз был городом цветущих вишен и тюльпанов. Тогда же, несколько лет назад, больше всего в память врезался эпизод – мы с моим старшим сыном сидим на спасательной вышке ночью на пляже. За нашими спинами – Брайтон, перед нами, вдали – океан и огни нью-йоркских небоскрёбов. Мы пьём первый раз вместе водку, привезённую мной из Москвы, заедаем её хот-догами и чипсами из брайтонского магазинчика и разговариваем о жизни. Сын рассказывает о том, что больше всего поразило и восхитило его в Америке.
- Знаешь, мам, выхожу я как-то утром на пляж и вижу картину: семья – муж с женой и двумя маленькими, прямо кукольными дочками. Муж – араб, жена – еврейка. Сидят, загорают, вскакивают, со смехом бегают за детьми, которые тоже, шлёпая по песку от родителей, заливаются счастливым смехом. Это чувство мира, свободы… да-да, «это сладкое слово - свобода»... прямо опьянило меня на пляже в то утро, и я поверил, что ЗДЕСЬ это возможно. И ещё, ма, наше поколение будет сильно отличаться от вашего. Вы все какие-то мягкотелые. Мы – жёстче, практичнее и реальнее смотрим на жизнь. Так что, ты не обижайся, но будущее за нами...
Мы сидели на вышке, пили, закусывали и разговаривали. Первый раз - на равных, первый раз - в Нью-Йорке. Первый раз я ощутила, что рядом со мной не мальчик, но муж. Пусть, ещё максималистичный и амбициозный – жизнь научит. Тогда, когда там, далеко в Москве, умирал один из самых любимых людей, и я ничего уже не могла сделать и изменить, именно сын на дурацкой спасательной вышке спас меня, дал надежду и силы жить дальше – мой внезапно повзрослевший за три месяца в Нью-Йорке сын.
Потом, уже «дома», его выворачивало наизнанку после выпитой на пару со мной бутылки русской водки, и мне было немного стыдно, только немного. Не будь его рядом со мной, того ночного пляжа, того количества выпитого, наших разговоров, огней Большого Города, океана - кто знает, вышла бы из меня чёрная безнадёга и чувство яростной беспомощности перед неотвратимостью смерти, физически реальное осознание потери живого ещё человека - навсегда? Пришло бы ко мне то спокойствие и смирение? И радость прозрения - жизнь не бессмысленна, она – вечна, как цепляющие друг друга звенья одной нескончаемой цепи. Золотой цепи жизни.

Нью-Йорк – это огромное, странное, живое существо, которое придумали люди, как был придуман когда-то город Готика и Батман. Он такой же призрачный и грандиозный. Он может быть гулким и страшным. Он может нести опасность за каждым поворотом своих улиц или счастье неожиданных встреч, или взрывы мириад кричащих огней, или потоки шикарных гусениц- лимузинов, среди которых мелькают белоснежные кареты позапрошлого века с запряжёнными в них лошадьми и покачивающимися над их головами страусиными перьями.
Вы можете проходить по самой невзрачной улице этого города, когда из замызганного подъезда выпорхнет японка в ярком, как павлинье оперенье, шёлковом кимоно и засеменит, зацокает перед вами маленькими японскими ножками, убегая по каким-то своим японским делам.  В этом городе ваш ребёнок, спокойно сидящий рядом с вами в машине, может, вдруг, закричать, как сумасшедший, забиться в фанской истерике, увидев запросто курящую у входа в отель на Манхэттене рок-звезду всех стран и народов. В маленькой французской забегаловке, где вы захотите откушать знаменитый луковый суп и любимое вами фондю, за соседним столиком вы случайно обнаружите спокойно ужинающую со своей спутницей другую звезду, но уже не музыки, а кино. В Чайна-таун вы станете свидетелем странной сценки, которая может дать богатую пищу вашему разыгравшемуся воображению – подъезжающие к одной и той же, ничем непримечательной двери в глухой стене ничем непримечательного дома шикарные машины с шофёрами. Дверь, в которую никто не звонит, будет волшебно открываться и  из неё  выбегать китаец в чём-то светло-шёлковом с загадочными иероглифами, подбегать к машине, сгибаться в почтительном поклоне и убегать обратно. И так будет продолжаться столько раз, сколько китайский болванчик, как заведённый, кивает  своей фарфоровой головой, пока вам не надоест стоять и глазеть на «дубли» этого действа.

О нём, об этом городе, как о любом живом существе, можно писать бесконечно. Он, как никто другой, может подарить вам бесконечное количество разнообразных сюжетов – такое же бесконечное, как он сам с его мостами, небоскрёбами, городскими сумасшедшими и гигантской изумрудной женщиной, бегущей по волнам Гудзона.