Ничего плохого

Временами я дурно сплю. Если говорить точнее – временами я не сплю вовсе. И в такие ночи моя память ведет себя исключительно нахально. Она отвешивает мне шутовские поклоны, с наклеенной улыбкой на выбеленном лице склоняется к моим глазам, заглядывает в них, прожигая насквозь. И… достает и достает из рукавов нескончаемую колоду воспоминаний.
Я желала бы многое забыть. Но память моя настойчива, и все карты у нее козырные.
Сегодня у моей памяти «сезон дождей». Сегодня мне не заснуть.
«Хорошо, - стряхиваю пепел мимо пепельницы. – Я пройду этот путь еще раз. Но потом… Потом ты исчезнешь».
Она усмехается и молчит. А я иду варить кофе.

У входа в небольшой продуктовый магазин, витрина которого украшена старыми, оставшимися еще с советских времен, новогодними гирляндами, толпится народ. И не предусмотрен пандус.
Мне кажется, это так быстро: два шага до прилавка, минута на то, чтобы купить молока и хлеба, два шага обратно.
Сколько на это нужно времени? Три минуты? Пять?
А курносик сопит в две дырочки. И мне так жалко его будить.

Минута, вторая, третья… Я опускаю пакет с покупками в коляску, и у меня темнеет в глазах.
Вокруг люди, люди, люди. Идут мимо, смотрят мимо.
А, мне кажется, где-то рядом со мной взрывается бомба. Я все вижу, но как-то нечетко и замедленно. И ничего не слышу. Кто-то трясет меня за плечо, то ли из сочувствия, то ли из любопытства заглядывает в лицо.
Я сбрасываю руку с плеча, мечусь из стороны в сторону. Ко входу в магазин, обратно, бросаю взгляд на противоположную сторону дороги. Там парк. Там, за деревьями, тоже идут и идут люди. Потоком, безразличной ко всему лавиной.
«Милицию. Надо милицию», - кто-то дергает меня за рукав.

Люди идут и идут…
И только одна фигурка - там, у парка - скорчившись, свернувшись в какую-то нелепую, неудобную позу, сидит на заснеженной скамейке.
Она – другая. От нее исходит, волнами распространяется, радость обретения. Недавнего обретения.
Именно поэтому я делаю шаг в ее сторону. Я знаю эту радость.
А она раскачивается, что-то бормочет и вглядывается в сверток, лежащий на коленях.

Я иду. Иду вперед, не слыша ни скрипа тормозов, ни несущихся мне вслед реплик.
Останавливаюсь в шаге от нее - давно не мытой, дурно пахнущей женщины.
Она прижимается испитым лицом к синему атласному конверту и что-то тихо напевает. Я не слышу ни слова. Вижу только, что мой мальчик, мой маленький синеглазый котенок, сладко спит.
У меня трясутся руки и шумит в ушах. Ее седой, скрипучий голос едва достигает моего сознания.
«Он не плачет. Он уже спит. А плакал».
Пока я выковыриваю моего мальчика из ее объятий, она продолжает говорить.
«Отдай мне его. Отдай. Ты молодая. Еще родишь. А я хочу… мне надо кого-то любить».

«В милицию ее надо. Гадину!» - старая женщина плюёт нам под ноги.
Собравшаяся вокруг толпа дружно кивает и эхом вторит: «Гадина!»
А я все слышу тусклый, ломкий голос: «мне надо кого-то любить»…
А еще возвращаюсь к тому, что всю свою жизнь пытаюсь забыть.

Мне лет пять. И я, как Малыш из повести так любимой мною писательницы с самым непроизносимым именем на свете, безумно хочу собаку. Я, как и он, в день своего рождения реву, уткнувшись в подушку: «А что, собаку мне так и не подарят?»
Не подарят. Мы впятером живем в однокомнатной квартире, где нет места даже для моей  кровати. Когда все, наконец, ложатся спать, не остается и полуметра свободной площади.
«Детка, ну, куда нам еще и собаку?» - вопрошает  мама и всплескивает руками.
«Ну, тогда кошку», - шепчу я в отчаянии.
Мама скорбно, но непреклонно молчит.
«Я бы ее любила…» - невнятно бормочу себе под ноги.
Папа хватается за голову и выбегает на балкон – курить.

Там, над головой, –  черное южное небо, яркие звезды и полчища летучих мышей.
Иногда мы устраиваем на них охоту, ради того только, чтобы хоть на мгновения ощутить тепло серых ушастых комочков - точку приложения  нашей невостребованной любви.
Мы ловим их на влажные простыни. На «раз-два» взмахиваем белым полотнищем, будто капитулируем, и через минуту в наших руках «небывалый урожай» этих маленьких «чудовищ». Оскаленные мордочки выглядывают из складок нашей импровизированной сети. Мы берем их в руки и вопим от ужаса и восторга одновременно. Под строгими взглядами родителей нехотя отпускаем добычу на свободу. И опять остаемся у разбитого корыта – без собаки, без кошки и даже без летучих мышей.
Страстное желание холить и лелеять толкает нас порой на чудовищные поступки. Некоторые из них – наша вечная вина, не имеющая срока давности, не подлежащая амнистии.
Я помню. Была весна, не ранняя и не поздняя, самая ее середина. Листья на деревьях успели набрать цвет и утратить клейкость, но еще не запылились, не погасли от нескончаемых суховеев.
Мы гуляем по разомлевшему от жары пустынному двору. Короткими перебежками пересекаем языки асфальта от одного газона к другому. Асфальт плавится, прогибается под нашими босыми ступнями, липнет и обжигает. И мы спешим укрыться в тени серебристых тополей, жмемся к кустам сирени, обдирая ежевичными колючками тела, проползаем в проделанную кем-то дыру в соседском заборе. Там, за забором, – наш «домик». И когда из-под густо усыпанного розами куста вдруг раздается громкое шипение, мы, по меньшей мере, удивлены. «Кто ел из моей тарелки? Кто спал на моей постельке?» - вспоминается.
Кто посмел шипеть на нас в нашем собственном доме? Разглядев в высокой траве рассерженное рыжее пятно, мы начинаем громко хохотать. Смешная кошка, разве нас напугаешь? Мы тянем к ней руки. Ушки, спинка, хвостик. Она бьет хвостом, угрожающе выпускает когти, но не двигается с места. Причина этого обнаруживается очень быстро - прижавшийся, почти вросший в материнский бочок, котенок.
Шальная мысль: «Теперь уж родители нам не откажут. Такого маленького они ни за что не потребуют вернуть на улицу».
Мы принимаемся громко кричать и топать ногами. Нам кажется, если мы «добудем» этого малыша, он навсегда останется с нами.
Мы вопим и машем руками, кошка шипит, выгибает спину и бросается на нас. Потом, не выдержав массированной детской атаки, кидается прочь.
На примятой траве остается крошечный, золотистый комочек. Он еще слеп. Он тычет по сторонам мордочкой, не понимая, куда это неожиданно подевалось его тепло и его защита. Мы же празднуем победу. И торжественно несем комочек домой. Он сначала отчаянно пищит, потом замолкает и только мелко дрожит влажным тельцем.
Родители качают головами, долго допытываются, где это мы взяли такую кроху. Мы же, начиная понимать, что натворили, но, не успев при этом сговориться, «свидетельствуем» всяк как умеем. «У соседских мальчишек отняли», «под машиной нашли», «он в луже тонул».
Нам хочется быть героями, а мы ощущаем себя последней сволочью.
Потом три дня пытаемся кормить котенка через пипетку. Он все меньше и реже плачет. Нам кажется, что это хорошо. Пока однажды он не замолкает насовсем.

И я усаживаюсь рядом с ней, немолодой, чудовищно грязной, завернутой в дырявый шерстяной плат и обутой в разные сапоги женщиной.
Толпа гудит.
«Так они знакомы?»
«Какой знакомы! Одна бомжиха, другая – вроде ничего. Чистенькая».
«Теперь да, теперь так. Чистенькие деньги гребут, а таких вот, вшивых и грязных, сажают милостыню просить. А потом их же и обирают».
«Да не. Эта вон за хлебом шла, а эта…»
«Обе дуры».

Последнее примиряет всех.
Наблюдать молчание неинтересно. И они расходятся, медленно, будто нехотя, оставляя вокруг нас вытоптанное посеревшее поле.

Мы сидим и сидим. И курносик спит на моих руках.

«Я не хотела ничего плохого», - наконец, бормочет она, поднимается и, не оглянувшись, уходит по заснеженной целине газона вперед, вливаясь в безразличный людской поток.   
 Я тоже не хотела.

«Я тоже не хотела ничего плохого!» – кричу я ухмыляющейся памяти.
Она холодно пожимает плечами.
«Что ж ты тогда не спишь?»