Сказочник

Деду, наверное, было лет сто. А может и больше. Никто в деревне и не мог сказать – а был ли он вообще молодым. Высокий, широкоплечий, с густой седой бородой, он сидел на огромном пне, который, наверное, был ещё старее, чем сам дед, и покуривал большую, коричневую трубку. Таким его знали дети, таким его помнили их родители и даже некоторые бабушки и дедушки, которые ещё что-то помнили, тоже рассказывали, что дед был здесь всегда.
Другие старики часто собирались вместе – забить «козла» в домино, выпить по сто грамм или просто погутарить о былых временах. А дед всегда держался поодаль.
Бывало, идут старики к бабке Феодосии, самогоночки выпросить, и зовут деда с собой:
- Пойдём, - говорят, - старый, выпьем, чего всё сидишь-грустишь?
 А дед хмыкает в ответ, хитро улыбается, а иногда отмахивается: мол, идите, куда хотите, не мешайте. Старики постоят-постоят, а потом тоже рукой машут: «А ну его, пусть себе сидит, сказки рассказывает, пень старый». И уходят.
 А сказки дед действительно рассказывать умел и любил. Частенько бывало, соберутся дети гурьбой и к деду. Встанут под забором, одного, самого храброго, вперёд пустят. Он медленно подойдёт к деду и тихо попросит:
- Дедушка, расскажи сказку.
А дед как сидел, так и продолжает сидеть, будто не слышит. Тогда уже и остальные дети во двор заходят – раз молчит, значит, рассказывать будет. А вот если сразу все войдут – да ещё и галдеть начнут, то тут дед мог шикнуть на них и весь вечер молча просидеть – сказки так и не дождёшься. А уж раз промолчал – значит, расскажет.
Соберутся дети, усядутся на травку около него, и ждут. Минуту ждут, десять, потом не выдерживают и снова просят:
- Расскажи сказку…
 Дед ухмыляется:
- Эх, ребята, старый уже стал. Как вот пень мой.
 И тут дети совсем умолкают. Раз дед говорить начал, значит, в этот вечер обязательно начнётся новая сказка. И не важно, что он сказал да про кого. Это всё прелюдия к главному. Так оно и выходило. Дед, помолчав ещё секунд десять, говорил:
- Ну, вот хоть про пень-то и расскажу, - затем, выдержав небольшую паузу, начинает, - пень был старый. Такой старый, что другие старые пни ещё были молоденькими соснами, а он уже стоял, рассохшийся, посреди леса. Люди из соседних деревень поговаривали, что этот пень волшебный, но, конечно же никто в это не верил. Пока однажды…
Голос деда, тихий, размерный, несёт сказку бережно, как маленького ребёнка. И дети уже видят волшебный лес, они уже там, в сказке, они уже потеряли связь с реальностью.
 И ни одна сказка у деда не повторялась, каждый раз новую рассказывал. И каждый раз одна интересней другой. Дети даже дышать старались как можно тише. И так могло час продолжаться, а иногда и до двух доходило – да кто ж время-то считал? Кому оно, время, нужно было, когда такие чудеса около тебя разворачиваются?
А когда сказка к концу подходила, старик замолкал, забивал свою трубку табаком и закуривал. Значит, детям пора было расходиться по домам. Бывало, особенно летом, дети и до двенадцати ночи засиживались. И пусть утром кому на сенокос, кому коров пасти, кому в город за двадцать километров пешком идти – всё равно сидели. Всё равно слушали. И родители никогда не ругались. Придёт мальчишка домой поздно –отец к нему: «Что да как, где пропадал?», а мальчишка улыбается, говорит: «Сказку слушал». Отец тогда тоже улыбается, оправдался мальчишка. Сказку – это можно. Он тут же вспоминает, как сам голопузым мальцом бегал к деду во двор, сказки слушать. Дед что двадцать лет назад, что сейчас был один и тот же. Всё также хитро поглядывал на детей, всё также мирно покуривал трубку, всё также красиво рассказывал сказки.
А однажды утром старик не вышел во двор. И на следующий вечер тоже. Побежала малышня родителям своим рассказывать, что деда нет. Родители сначала отшучивались – мол, надоели вы старому, вот он и не выходит. Потом кто-то всё же решил навестить деда – а вдруг и правда беда какая приключилась. Пришли – а дед больной, на печке лежит, в ознобе трясётся, горит весь, потом обливается.
Стали ему помогать, все кто как мог – кто дрова наколет, кто печку затопит, кто обед приготовит. И так и эдак деда отхаживали – не смогли. Старый он уже был. Тяжело ему уже жить было. Священник местный каждое утро приходил – придёт, причастит старого, уйдёт. А однажды днём ушёл священник, деда и не стало. Как тихо и мирно он жизнь прожил, также тихо и мирно душу Богу отдал.
Хоронили всем селом. Старики собрались, шапки поснимали, стоят, переминаются с ноги на ногу, молчат. Сказать-то им особо нечего, мало они деда знали. И родители пришли – кто тихо слезу утирает, кто глаза к земле клонит, поминают деда добрым словом, выпивают, желают Царствия Небесного. И только малыши в три ручья слёзы льёт. Для них-то утрата самая страшная. Им-то дед ближе всех был, их-то дед больше всех любил. Всю жизнь свою детям посвятил. Не стало деда, не стало сказок. Стоят, ревут, сопли кулаком утирают. Как же они теперь без деда жить-то будут? Как же они теперь без сказок останутся…
Жители-то похоронили и забыли, а дети не смогли. Стали голопузые собираться у деда во дворе. Сядут вокруг пенька и ждут. Чего ждут? Зачем собрались? Жители проходят мимо и удивляются. Кто грустно головой кивнёт, мол, дети, ещё не понимают, что такое смерть, кто крикнет детям, чтоб домой расходились. А дети всё равно сидели. Почти каждый вечер приходили, рассаживались и целый час молча сидели вокруг пенька.
И дождались. Однажды во двор вошёл дедушка. Тихо так зашёл, крадучись, прошёл мимо детей и сел на пенёк. А дети замерли в нерешительности, смотрят на него грустными глазёнками, молчат. Ждут. А дед молча осмотрел детей, достал трубку, забил её табаком и, улыбнувшись, сквозь усы проговорил:
- Ну что, сказку вам рассказать? Я, конечно, не мастер, но всё ж попробую.
 И вдруг снова ожила сказка. Снова проснулись говорящие звери, снова Иван-Царевич поехал за тридевять земель. Сказочника не стало, но сказка осталась. Да и могла ли сказка умереть?