День рождения Андрея

Она торопливо курила, быстро и тяжело затягиваясь уже короткой сигаретой из его пачки. По тому, как нервно дрожали ее худые бледные пальцы, как мелко вздрагивали узкие бледные обветренные губы, по полусумасшедшему блеску в прикрытых кофейными очками глазах он понял, что что-то не так.
  Что что-то очень тяжело.
  Очень плохо.
  Если даже она - всегда такая спокойная, уравновешенная, с постоянной улыбкой на добродушном лице, делавшей ее похожей на веселого озорного черта, с постоянными складками под темными нижними ресницами и чуть припухшими от вечного недосыпания хронической совы веками - сейчас стоит под пронизывающим ветром, сглатывая слюну вместе с горьким дымом и захлебываясь дыханием.
  Он знал ее уже семь лет, и ни разу за эти семь лет она не только не плакала в его присутствии - он ни разу не видел ее пасмурной или просто хмурой. Всегда, неизменно, она встречала его улыбкой, похожей на улыбку сообщника или старого товарища - впрочем, ими они и были.
  Старыми товарищами.
  Никогда ни друзьями, ни врагами, ни, упаси его Господь, любовниками. Дело было даже не в том, что он не любил таких, как она - таких просто больше не было. Но ее постоянная улыбка, сросшаяся с ее образом старая, больше на восемь размеров, рубаха, длинная лохматая шапка непослушных блестящих волос, а еще больше - манера разговора и умение ввести физический контакт, начиная с рукопожатия и заканчивая хлопком по спине и ниже, в любое общение как-то не располагали к тому, чтобы видеть в ней девушку. По крайней мере, для него. Они встречались иногда - в компаниях, на улице, на акциях, если встречались - проводили вместе день, но ни разу ни он, ни она не звонили друг другу специально, чтобы назначить встречу.
  И вот сейчас она стоит под снегом, вздрагивая хрупкими сильными плечами, зажав одну руку с посиневшими ногтями подмышкой, второй быстро поднося ко рту все уменьшающуюся сигарету, смаргивает налипающий на ресницы снег, и ее бледное желтоватое лицо неузнаваемо без улыбки.
  - Ты замерзнешь, - наконец сказал он и предложил: - Пойдем внутрь?
  - Иди, - хмуро бросила она, выдохнув клубок спутанного дыма.
  Он помолчал.
  Где-то взвизгнули тормоза; ровный гул никогда не замирающей реки машин на проспекте нарушился на секунду, а затем вновь слился с наступающей темнотой вечера.
  - Пойдем, - повторил он, и она резко и зло посмотрела на него - странно было видеть злыми ее ореховые оленьи глаза. - Я же не могу тебя бросить…
  - А почему? - вдруг выпалила она, и ее обычно низкий голос сорвался на визг. Она затянулась еще раз - быстро, сжав побелевшими губами темный мундштук, не замечая упавшего на замерзшую руку горячего пепла. - Почему ты не можешь бросить меня, а? Что в этом тяжелого?!
  Его бровь нервно дернулась. Брови у него были очень подвижные - он любил отвечать на ее сообщническую улыбку взлетом одной брови. Или другой. Или поочередно. Она тогда здорово смеялась. Но сейчас ей было не до смеха, да и получилось это самопроизвольно.
  Она стояла в двух шагах от него; он увидел, как ее плечи начали мелко-мелко дрожать, и тихонько застучали зубы. Она, словно не замечая его тревожный, начинающий загораться гневом взгляд, продолжала курить, захлебываясь дымом и часто смаргивая мелкий снег, летевший ей прямо в лицо. Черные плети растрепанный волос хлестало ветром.
  Она опять поднесла ко рту сигарету, но промахнулась - слишком сильно дрожали руки, и резко выбросила ее в сугроб; в темном морозном воздухе яркая искорка сигареты звездочкой упала в снег и, зашипев, погасла. А она встряхнула головой, сбрасывая мокрые от растаявших снежинок пряди с кофейных узких стекол очков, и тоскливо глянула наверх, где в темном сумраке смешанного с облаками грязного смога смутно мерцали тусклые звезды. Потом, хлюпнув носом, обхватила свои плечи ладонями и тяжело, как уставшая бродячая собака, крупно задрожала; холод пробивал ее насквозь, и она словно раскачивалась от его мерзлых улыбающихся укусов. Он рассеянно увидел, как вздрагивают ее обветренные твердые губы, с тонкими трещинками от непогоды. Дыхание тяжело срывалось с покрасневших тонких ноздрей, хрипло выталкиваясь, словно испорченным механизмом, из ничем не стесненной груди под черным длинным джемпером, и двойной барьер из ослабевших холодных рук, казалось, вот-вот рассыплется от одной-единственной снежинки.
   «Она так себя доведет»,- подумал он и без особого усилия выгнал закипающий гнев. Все-таки ему было ее жаль - он сам не знал, почему так проникся к этой дрожащей худощавой девушке, которую била крупная дрожь. Мало того, что она бледная, как смерть, и очень ослабела за последнее время, так еще и мороз, и снег, и ветер…
  -  Успокойся, - примиряющим голосом попросил он и сделал еще одну попытку: - Пойдем внутрь, ты замерзнешь.
  - Не надо обо мне беспокоиться, - резко выдохнула она, не попадая зуб на зуб, и внезапно взорвалась: - Какое тебе вообще до меня дело? Какое вам всем до меня дело? Что, пожалеть хочешь? Маленькую нашел? Слабенькую?.. - она подавилась словом и закашлялась, уронив голову, от злости и боли ударяя себя кулаком по колену. Когда все-таки справилась с дыханием и взмахнула, поднимая, головой с мокрыми - от снега? - глазами над съехавшими на нос темными очками, он крепко держал ее за плечи, а потом хорошенько встряхнул и четко произнес:
  - Никто не считает тебя слабой. Ты очень сильная. Самая сильная из всех девушек, кого я знаю, - по мелькнувшему выражению в глазах, он понял, что сказал что-то не то, и исправился: - Вообще из всех, кого я знаю. Не надо… Успокойся, все нормально. - Она зло зажмурилась и замотала головой, одновременно с силой и странным отчаянием пытаясь высвободиться, и он с трудом смог удержать ее, только обхватив за талию и плечи и крепко прижав к себе. Кто ее знает, на какие только глупости она сейчас не способна, еще вдруг пойдет - да и бросится под машину, что тогда будет? Не только с ним, но и со всеми, кто рассчитывал на нее, любил и уважал - она была нужна многим. - Да прекрати ты, не маленькая же! - рявкнул он в ее лицо. Темные очки бабочкой вспорхнули в ночной воздух и упали на тропинку.
  Она склонила голову, упершись руками в его грудь, и напряглась, собираясь с силами, а потом, как раненный зверь, тяжело промычала что-то и, рванувшись…
   …зарыдала.
  Заплакала.
  - Отпусти меня, - сорванным шепотом попросила она, стыдясь своих слез и не в состоянии остановиться. - Саш, отпусти меня. Отпусти меня. Отпусти меня. Отпусти меня, пожалуйста… Уходи. Вообще уходи из моей жизни. Я принесу тебе несчастья. Отпусти меня. Пожалуйста, отпусти же меня…
  Она пыталась сказать еще что-то, но захлебнулась дыханием и слезами и только смутно что-то шептала, тяжело и больно сглатывая.
  Он тоскливо посмотрел туда же, куда глядела она - на звезды, редко видные в небе ночного города, - и мягко, с теплотой и нежностью обнял ее, прижав к себе, с одной только мыслью: поделиться с ней своим теплом, тела и души, согреть ее, чем только можно, чувствуя, как самому становится лучше и теплее от ее близости, от того, что ее ненормальное сердце глухо бросается в его грудь. И прижался замерзшим ухом к ее теплым волосам, прислушиваясь к ее глухим бессвязным словам:
  - Я не вижу смысла. Саш, я не вижу смысла в своей жизни. И в твоей. Она вообще - вся бессмысленна. Мы там, мы здесь, мы жуки и муравьи, бегаем и копошимся, что-то строим, а потом ломаем - себе и другим, боимся смерти и бегаем от нее, и делаем детей, которые тоже будут жуками и муравьями, не способные что-то изменить. А я ведь книги пишу, а зачем они нужны - мне, тебе, другим? - он гладил ее по холодным волосам и согревал дыханием кусочек розового уха под черной прядью. - И чувства - они тоже глухие, и слепые, и немые, и мы все сами тоже такие глухие, немые, слепые, ничего не видим, ни на что не обращаем внимания, проходим мимо очевидного, Саш, что же мне теперь делать? Что нам всем делать?.. Был бы у меня ребенок, я бы, может, еще ради чего-то жила бы, но я сделала аборт… Саш, я сделала аборт, я убила своего ребенка, понимаешь, я его убила, вот так спокойно пошла и убила!
  Он вздрогнул от резкого порыва ветра и тихо спросил:
  - Чей он был?
  - Андрея… Это сейчас уже не важно. Вообще ничего не важно. Я, наверное, пойду и умру, так будет лучше для всех, и для меня тоже…
  Он сморгнул снежинку и потерся щекой о ее затылок.
  - Не надо. Не надо…
  Андрей. Ну да, конечно, Андрей. Лучший друг - его. И ее. Только вот он никогда от него не забеременеет и не пойдет делать аборт. Плохая шутка. Очень плохая. Глупая и плоская. Как с ребенком. Который не родился и не родится.
   И она тоже больше от Андрея никогда не забеременеет. Потому что Андрея больше нет. Потому что он умер - два месяца назад. Попал в автокатастрофу. Мотоциклист. По гололедице. На мотоцикле… И аборт она поэтому же сделала - потому что Андрея уже нет. И никогда не будет.
  А они сейчас стоят перед раскрытыми дверями клуба с яркой неоновой вывеской, под тяжелыми морозными снежинками, и из темного коридора с охраной ветер доносит запахи сигарет и пива и тяжелые басы на фоне оглушительного рева. Там, внутри, сходят с ума несколько сотен человек, которым нет дела до какого-то муравья Андрея, окончившего свою жизнь не лучшим образом, и им не испортит настроение даже весть о том, что концерт этот организован в его честь в день его рождения.
  И вообще странно, что он вышел за ней на улицу, зачем-то дал ей сигарету - после того, как она уже три года как бросила и совершенно разучилась курить. И почему-то зол на Андрея… Ведь ему тоже не должно быть ни до чего дела. А тем более - до этого.