Рассказ о литературных штампах

РАССКАЗ  О ЛИТЕРАТУРНЫХ ШТАМПАХ
 В редакции было тусклое освещение и пахло бездарностью. Но Главный этого не видел. Он парил.
 - Штамп, - сказал Главный. - Понимаешь, старик, у тебя тут заезженый литературный штамп. Это плохо, как ты сам понимаешь. Плохо эт о, старик!
- Не понимаю, - я унрямсгвовал.. - Не понимаю. - Я всё понимал, но соглашаться с редактором не хотел. Это было не в мою пользу. - Почему плохо?
- Ну, старик, - редактор чуть повысил голос, — «белый, как мел, быстрый, как молния, холодный, как  лёд». Всё  было, было, было тысячу  раз. Давно приелось. Не останавливает  внимания.
Так  ведь и в самом деле  быстрый, как молния, — сказал  я  искренне. Я не притворялся и думаю на самом деле, что штампы  запоминаются лучше всего. Так  сказать «врезаются а намять», что само по себе штамп, да ещё, как выражается  редактор, из самых заезженных. Такие всегда под рукой, всегда наготове. На них висят воспоминания. Как туши на крюках.
Почти сорок лет прошло, но я прекрасно помню ледяной холод – штамп! - в кирзовом солдатском сапоге. Сапог  стоит  в  луже и вода просачивается внутрь. Но сдвинуться  я  не могу, потому что стою «смирно» в шеренге на торжественно-траурном построении. В огромной букве «П», образованной тысячью человек, у каждого своё место, определённое геометрией строя. И каждый стоит на своём месте «как вкопанный» - ещё штамп! - ибо строй может быть только безупречным. Плохого  строя  не бывает, неровный строй это толпа и мы стоим так  симметрично, что каждый пошевелившись, разрушит  линию. И это сразу увидят, и немедленно постедует наказание. И никто не шевелится, и я тоже, хотя мне досталось паршивое  место  на самой середине лужи и холодная вода сочится  в сапог.Вода  греется  о ногу, но непрерывно просачивается  свежая, дьявольски холодная. Физики утверждают, будто вода не может быть холоднее нуля градусов, но я не верю физикам. Я верю тем, кто стоит в луже.
Справа и сюва застыли фланги. Правый фланг находится слева, а левый справа. Названия  флангов определены  не расположением, а приказом. Фланг, назначенный правым, им и будет, где бы он ни находился, ибо «при поворотах строя фланги не меняются!» - гласит Строевой Устав. Только осознав, более того - почувствовав душой глубину  и нерушимость этого и других положений, можно стать настоящим военным человеком. Если, конечно, вы собираетесь им стать.
Так вот, справа и слева от меня застыли фланги. Кто-то уже сказал речь, не помню командир полка или начальник политотдела: в  отдельном полку был не замполит, а именно начальник политотдела, как в дивизии. Теперь пять минут молчания. За тысячи километров от нас в Москве хоронят Сталина.
Да, полвека прошло. Накануне во время политзанятий начальник политотдела вошёл в казарму. Второй или третий день работали все радиостанции Советского Союза, передавая сводки о здоровьи великого вождя, как потом оказалось, липовые: вождь уже был мёртв. Но и по липовым сводкам выходило, что скоро конец. Ну  ещё немного! Вот-вот! И увидев красную физиономию полковника, по которой текли крупные, круглые слёзы, стоящий рядом со мной  - все мы, конечно, вскочили по стойке «смирно»! -  стоящий рядом со мной Игорь Ткаченко шепнул мне на ухо:
- Всё. Сдох, сука.
Да, так он шепнул. И не в восемьдесят девятом году, и даже не в пятьдесят шестом, а в пятьдесят третьем, пятого марта. Посередине моря народной скорби. Совсем рядом с искренно рыдающим полковником. Который в тридцать седьмом был уже взрослым и сам, небось, дрожал но ночам. А потом прошёл войну и  смертей навидался - не нам, щенкам, было с ним сравниваться. Но полковник рыдал в голос, а мой друг шепнул: «сдох сука». Мне на ухо шепнул. А ведь годом раньше  красный был мальчик. С мозгами почти комсомольскими. Не совсем, конечно: можно сказать, что комсомо.кьской организацией он был воспитан наполовину.  А  на другую половину  таганрогской улицей. И  не самыми спокойными кварталами, в которых был, как рыба в воде. Но  воспевали деяния вождя  не в этих кварталах  а, как раз, в комсомоле. Накачивая в мозги всё, что повелела партия. Как в песне, партия велела и комсомол, разумеется, тут же ответил...  Ещё год назад сталинские усы вызывали у  парня  вполне положительные эмоции. Год назад, до прибытия в нашу часть. Год назад, когда мы ешё не дружили. До наших с ним  разговоров.
- Сдох, сука, - сказал он и я могу его словами гордиться. Это была моя работа - то, что он так сказал. Это было моё отношение к окружающему: к Сталину, к коммунистической партии, к Советской власти. За год  оно  стало и его отношением. Не легко и не сразу, но - стало.
Не так уж всё было просто. Его надо было найти среди новобранцев. Найти и понять: с этим говорить можно.  Не в лоб, разумеется  и не сразу. В ту нору  беседа могла круто кончиться. Своих-то стукачей мы приблизительно знали, хотя были и энтузиасты-любители  с мозгами, набитыми дерьмом, соломой  и  идеями  КПСС  под  редакцией того же Сталина. Эти могли заложить но глупости - в политотдел, а то и особняку.  Что, впрочем, было одно и то же.
Так вот, на него надо  было наткнуться, потом год  проспать на соседних койках, напару  ходить в наряды и спорить, спорить, спорить, когда начинал он исправно повторять лозунги, которыми его набили, как трухой плюшевого медвежонка. И главное, зачем? Какое мне было дело до сказок «про дедушку Ленина»? И до того что Сталин, по мнению Игоря, был великим вождём? Ведь не собирались мы, ей же Богу  не собирались свергать Советскую власть! Даже в самых  сокровенных мыслях нам не казалось такое возможным. И всё-гаки...
- Сдох, сука. Сдох, сука. Сдох, сука. Сдох...
Просто жить иначе нельзя было. Почему? Не знаю. Как нельзя не дышать. Или не думать. Почему  нельзя  не думать? Нельзя и всё тут.
Цыплят но осени считают. Моя осень уже вот она и можно сказать уверенно, что в необыкновенного петуха цыплёнок не вырос. А потому  нет оснований  считать, что был цыплёнком особенным. Таких немало было. Встречая друзей то и дело слышишь, или сам думаешь: так ведь то, что сегодня говорят на митингах, мы знали сорок лег назад! Мальчишками. Конечно  знали меньше, но - достаточно. И конечно, не со всеми делились знанием. Только своим и - негромко. За разговоры можно было схлопотать. Ого! Со многими случилось. Где теперь гниют  их кости? А мы были  цыплята обвкновенные, не героические. Vulgaris. Молчали в тряпочку, хотя главное про ту  власть понимали. И мы здесь. Но как  же остальные? Ни о чём не подозревали, с искренним обожанием  смотрели  на  низкий лоб и пышные, на портретах, усы? Свято верили ахинее, летевшей из репроду кторов? Не знали чем был на самом деле тридцать седьмой год? Мы понимали, а они  нет? Большинство было старше нас, да и образованнее тоже. Не хотели понимать,  это другое дело. Знать не хотели. Так было спокойнее. Казалось, раз ты ни в чём не виноват, за гобой ночью не придут. Всё равно приходили. Не по вине,  по разнарядке. О  тех, кому  всё происходящее было выгодно – временно, но  этого они действительно не понимали - о тех кому было выгодно, я не говорю. А остальные? «Слава Великому Сталину! Ура! Ура!Ура-а...»
Сдох, сука.
Траурные нарукавные повязки мы  с Игорем всё-таки не надели. Почти весь полк носил, а мы нет. Кстати: почти... но не весь. Хотя дефицита не наблюдалось, напротив, завидное изобилие. Почему  надели не все? Такие вопросы .задавать было не принято. То-есть, наоборот, очень даже принято, но не у нас. И мы смертельно боялись попасть туда, где их задавали. Да, а что? Чего скрывать? Боялись до судорог, до дрожи, до рези в мочевом пузыре;  оттуда мало кто выходил . Но жить постоянно  с этим страхом тоже нельзя было  и  мы старались о нём не думать. По  возможности, конечно. И даже гордо усмехались. Разумеется, незаметно. «Про себя.» Про себя: же и чувствовали: усмехаемся. Храбрецы! Сам чорт не брат! Вроде бы выше ростом становишься, но никто  не видит. Только сам чувствуешь! И гордишься «внутри себя».. Внутри  себя  перед  самим  собой. Опять-таки, перед  самим  собой...
А потом был траурный вечер в полковом клубе и я стоял  не в луже, а на сцене. В  сухих сапогах и тёплых портянках. И читал стихи Константина Симонова, только что напечатанные. Кажется, они так и назывались: «На смерть товарища Сталина».
... Нет слов таких, чтоб ими передать
Всю нестерпимость горя и печали.
Нет  слов таких, чтоб ими рассказать,
Как мы скорбим по Вас, товарищ Сталин!
... Твою мать... И ведь не  принуждал никто. Сам нашёл в газете, сам выучил наизусть, сам и предложил читать. Притом, что всегда думал о Сталине. Совершенно не чувствуя себя подлецом. Даже неловкости никакой не чувствовал. Просто, я здорово читал, честное слово! И даже всерьёз думал о профессии литературного чтеца. Лавры слышанных по многу раз Журавлёва, Кочаряна, Каминки не даввали покоя. Выступая, наперёд чуял громкие аплодисменты и не ошибся. А для усиления   эффекта за мной без паузы и объявления вступил хор. «Кантата о Сталине»:
...О Сталине мудром
Родном и любимом
Прекрасную пе-е-есню-ю
  Слагает наро-од!..
Стихи и кантата были смонтированы в один концертный номер Увы! «Режиссура» тоже моя... и аплодисменты гремели всё сильнее, грозя перейти в овации. Я стоял перед   линией  хора и раскланивался. Искание довольный самим собой. В сапоге было тепло и мягко. Я больше не стоял в луже. Я сел в неё. сам того не заметив. Да и не мог .заметить: как и все окружающие  с детства усвоил, что между  говоренным тихо и произнесённым во всеуслышание ничего общего нет и быть не может. Только дурак  лезет  в петлю. А дураком быть не надо, надо быть умным. И не шуметь. Или шуметь где и как полагается. И всё-гаки:
- Всё. Сдох, сука...
 Игорь не сказал бы гак, если б не я. Во всяком случае, тогда бы не сказал.
Ну и сказал. Ну и что?
Да, теперь моя осень со мной. Обыкновенная осень и такая же обыкновенная жизнь позади. Профессиональным чтецом я гак и не стал, хотя долго ещё читал в компании приятелей и на любительских концертах. Много стихов было прочитанно громко и немало слов сказано шопотом. И я никогда не чувствовал себя подлецом. Пспому что, главное — смолоду привыкнуть. Да Смолоду.
Кстати, симоновские стихи я  процитировал по памяти. Почти через  сорок  лет. А ведь текст — штамп на штампе! Может, потому  и помнится? Может  быть неправ мой Главный редактор и штампы на самом деле великая вещь?!