Шлёп, Мурка и миска с молоком

ШЛЕП, МУРКА И МИСКА С МОЛОКОМ.
Мне навстречу идёт пожилая, грустная собака. На меня — ноль внимания. А если бы я был вор? Но собака видит. что на вора я не похож. Зато сам хожу  в школу! Хотя,  лучше бы туда не ходить. Сегодня меня опять били. Что я им сделал? Думал,  что в классе у  меня будут товарищи. Но я подхожу, а они уходят или лезут драться. Сегодня только два раза ударили. Не так, как в тот раз, когда папа ходил к директору. А директор  сказал, что я  сам виноват и не умею найти общий язык с одноклассниками. А как я его найду, если мне говорят только: «русская свинья» или «вонючий руский»? Я теперь даже маме не расскажу: она слушает и плачет. И кричит на папу «Ну, сделай же что-нибудь!»  Папа молчит. Закрывает глаза и скрипит зубами. Что он может? Жаль, что школа гак близко: вышел из ворот и опять заходишь в ворота. Хотя папа говорит, что даже в короткой дороге всякое может  случиться. Но очень уж короткая дорога. Сегодня она больше похожа на речку  или на большой ручей. Или на много ручьёв сразу. Сейчас опять будет дождь и ручьёв станет ещё больше, но я не боюсь. Я остановился  и рассматриваю новую царапину  на стенке дома. Совсем новая царапина. Вчера было гладкое место, а сегодня царапина!  Идёт маляр, но не к царапине идёт, а мимо. Маляр в комбинезоне, заляпанном красками: синей, зелёной, красной. Нет это не красная краска, это коричневая. Вначале я  вижу  маляра  спереди, там он больше зелёный и коричневый. Потом смотрю вслед. Сзади маляр  синий и белый. Я бы от мамы за такой вид получил! А он взрослый, ему можно.  Взрослым хорошо, им всё можно! Я маляров уже видел, но всё-таки интересно. Хоть он и не работает, а просто идёт но улице. Несёт  лестницу, ведро и в ведре толстую кисть. Ещё маляр несёт  прыскалку, из которой прыскают краской. Прыскалка висит на верёвке через плечо. Ну  вот  и дождь  пошёл.
По мостовой едет грузовик. У грузовика большой кузов с решётками вместо бортов и в кузове две лошади. Я уже мокрый, но  с места не двигаюсь. Когда-то увидишь лошадей, да ешё на грузовике! До Израиля мы жили в Киеве, как раз напротив Голосеевского леса. Однажды к нашим соседям приехал дядька на двухколёсной тележке. В тележку  была запряжена лошадь. Сбежались все мальчишки и даже некоторые девочки, И Толя прибежал, и Вова, и Маринка. Даже Костя пришёл, хотя был уже совсем взрослый. Он потом убился. Выпрыгнул из, окна и убился. И соседи говорили, что, как будто, совсем он не выпрыгнул, а его выбросили. Как будто, там играли в карты и другие, те, кого он обыграл, его выбросили. Сказали, что  он жид  и потому  мошенник. Говорили, что мошенник  он был в самом деле. Называется  шулер. Так  про  него говорили. Мама говорит, чтобы в карты я никогда не играл. Ни на что. А я и не умею. А тогда тем более не умел: мы были ешё маленькие и в детский сад нас водила чья-нибудь мама, всех вместе. Детский сад  в Киеве тоже был рядом с домом, но туда нас одних не пускали. А потом папа и мама сказали, что мы  евреи и потому должны  жить в Израиле. И мы приехали сюда. Я за  это время подрос и теперь в школу могу ходить один. Школа - не то, что садик. Так вот, когда приехал тот дядька, мы принесли хлеб и кормили лошадь. Она брала хлеб  с ладони губами. Губы у неё тёплые и мягкие-мягкие. Потом папа сказал, что лошади любят сахар, но тогда я не знал. И Толя не знал, и Вовка. И Маринка, тем более. Хорошая была лошадь. Я её сразу вспомнил, как только лошадей увидел на грузовике. Я часто наш  дом вспоминаю. И Толю, и Вовку, и Маринку. И вечером о них думаю, перед  тем, как заснуть. Ну и что с того, что  мы  евреи? Жили бы в Киеве.
Мне уже надо спешить, но тут случается  самое интересное: кошка. Перед  входом в дом. Не лошадь, конечно. Кошек на улице сколько угодно. Но лошадь едет на грузовике и её не погладишь, а кошка здесь рядом, возле стенки. На стенке висит жестяной козырёк и дождь под него  не попадает, разве что мелкие капельки. Кошка сидит там и мяукает. Это в сказке кот учёный целую речь заводит, а на самом деле только и знаег: «мяу»  да «мяу». Я ей «кис-кис!» А она снова «мяу-мяу» но уже  не просто так, а мне. Наверное можно кошку чему-нибудь научить, ну, не разговаривать, конечно, так хоть чему-нибудь? А? Хотя бы попробовать! А то сидит под козырьком и смотрит. И мяукает. И всё. И хвост поджала. Дождя  боится. А я не боюсь, я  всё равно мокрый насквозь. Опять говорю: «кис-кис». И она опять: «мяу-мяу». Выташил её и прячу под куртку так, чтобы нос торчал наружу. Чтобы не задохнулась. Иду домой, но перед самой дверью остановился: лучше, если мама не сразу увидит. Не то устроит... Как тогда, за собаку. А разве это собака? Щенок! Ещё когда собакой станет. Но уж тогда мы с ним никого бояться не будем! Всё-гаки, щенка я отстоял. Не отстоял — отплакал.  А тут ешё кошка. Кошка  это не защитник. Хоть и взрослая. Не защитник, но её жалко. Мокро ведь кругом! Посажу в ранец поверх учебников. Тихо, глупая, мама услышит! Так.  Можно звонить в дверь.
Мама спрашивает «Где ты успел так промокнуть? От школы здесь два шага. Верно, два. Но папа же сказал: «В дороге всё может случиться». Зачем повторять? «Немедленно переоденься», - требует мама и ранец отвечает  «мяу». И  ешё я  слышу царапанье. Мама оглядывается, но я  стою и на лице, ну  никакого выражения!
- Перестань баловаться и немедленно переоденься, - повторяет мама. Она думает, что это я мяукаю. - Или я с гобой иначе поговорю. – Мама выходит из  комнаты.
Снимаю ранец, иду  за ней. Кошка снова мяукает, но теперь мама не слышит. Захожу  к себе в комнату, переодеваюсь. В углу  щенок лакает молоко. Щенок похож на рыжий кубик. Даже на два кубика: один кубик у нею голова и один  туловище. Хвост и лапки не считаются, они совсем тоненькие. Лакает  он серьёзно, не отвлекаясь. Меня будто и не видит: выбросил в миску  язычок широкий, как лопатка, набрал немножко молока, плеснул: в пасть. Шлёп! Слизнул  капли с носа. И опять «шлёп! Шлёп!»  Это папа придумал, так его назвагь: Шлёп. Мама и Шлёпа-то не любит, а ещё кошка! Оглянувшись, открываю ранец.
- Я тебе подружку принёс.
Без друзей плохо, я знаю. Я теперь много чего знаю. Ставлю ранец на пол, вынимаю кошку и подталкиваю к  молоку. Она тянется к миске, но не подходит, опасаясь Шлёпа. Глупая. Он же добрый! Подталкиваю. Кошка делает глоток и снова отскакивает. Смотрит. Идёт к миске, но не просто идёт ,  подкрадывается. Со  Шлёна глаз не спускает. Первые глотки делает робко, потом смелеет. А потом и вовсе оттесняет щенка. Съела  молоко, пошла но комнате и даже не оглядывается. Шлёп за ней. Молока ему не жалко, он сыт. Он  поиграть хочет. Стукнуть  её, чтоб не задавалась! Но слышу  мамин голос:
- Иди есть!
Большую комнату хозяин квартиры называет салоном, папа сголовой, мама гостиной, а я просго большой комнатой. Здесь обеденный стол, холодильник и газовая плита, отгороженная занавеской. За занавеской, как будто, кухня, хотя на самом деле никакой кухни в квартире нет. И прихожей нет. Прямо с улицы можешь садиться  к  столу и есгь. А в Киеве у нас всё было, хоть и маленькое. Кухня маленькая и прихожая, тоже маленькая. И две комнаты. А здесь три. Большая просго комната, моя комната и ещё спальня, то-есгь, комната папы и мамы. Папа учит, что надо говорить «мамы и папы», потому что насгояшие мужчины всегда пропускают  женщину  вперёд. В «просто комнате» я должен поесгь и вымыть тарелку.   И мама, и папа говорят, что это  трудовое воспитание. Раньше мама работала, ей было некогда меня воспитывать и тарелку она мыла сама. После работы. Потом их фабрику закрыли и мама «занялась, наконец, ребёнком». Скорее бы нашла другую фабрику! Она ходит куда-то отмечаться и приходит обратно сердитая. И снова начинает меня воспитывать. Или плачет в спальне.
Я вымыл тарелку и теперь строю самолёт. Из планок сколачиваю фюзеляж с крыльями, прибиваю хвост. Поднимаю самолёт вверх и бегу  по квартире «взз-з-звв-вззвв»! Немножко стыдно: уже школьник, а играю, как маленький. А что делать? Пусгь только собака вырастет. Собака никогда не позволит обидеть хозяина. Сосед тоже меня обозвал  вонючим русским, хотя мама говорит, что никакой я не вонючий и даже очень хорошо пахну. И не русский тоже — врут  они  всё. А сосед  сам  грязный марроканец, который так и не произошёл от обезьяны. Когда другие происходили, он осгался на месте. Потому  нас и ненавидит. Ну и пусгь. Я вырасту  и  ещё им покажу!  Зато собака, это настоящий друг. С ней даже можно разговаривать. Она  понимает. Но это когда взрослая собака, а Шлёп ещё маленький. Но я подожду.
В окно вижу папу. Он тоже здесь не такой, как в Киеве: там носил длинное, красивое пальто, а здесь ему в пальто жарко. Здесь он в джинсах и футболке, будто и не папа, а тоже мальчик, но большой. Мне нравится. Вместо чемоданчика «дипломат» у  него в руках железный ящик с инсгру ментами: гаечные ключи, отвёртки, ешё что-то. Я хотел  осмотреть получше и тяжёлый молоток упал мне на ногу. Разбил палец, но я почти не плакал, хотя мама испугалась и сгала на папу кричать, чтобы он прятал свои «чортовы железяки».  Папа сказал, что нет ничего страшного, просто я  должен подождать пока вырасту, а до того работать молоточком из детскою набора. Я и работаю. Самолёт  строю. А палец зажил.   Папа сейчас войдёт, оставит яшик возле двери, примет душ и переоденется  в тапочки, мягкие брюки и куртку  со шнурами поперёк груди. И  это уже будет совсем, как в Киеве. Он достанет из шкапа свой дипломат, вынет из него бумаги, разложит их на столе и, включив лампу  на гнутой ножке, которая называется «подхалим», будет сидеть над ними до поздней ночи. Ещё у него есгь картонная труба с крышкой – тубус. В тубусе чертежи. Иногда, сидя над ними, папа тихонько поёт. Поёт  он  две песни: «Торреадор, смелее в бой!» и «Зачем тебя я, милый мой, узнала?» Раньше он часго пел Торреадора, а теперь всё Зачем,  да Зачем... Или швыряет бумаги в сторону и сидит, и даже на них не смотрит. А иногда, как вцепится - не оторвёшь. Я ему: «Папа, папа!»  А он отмахивается: «Потом, потом».
Возле дома ссорятся тётя Софа и тётя Лиля. Они всегда на у.шце и всегда ссорятся, но папа  этого как будто  и не видит. Он им улыбаегся. Они затихают и улыбаются тоже. «Здравствуйте, Софа, — говорит папа — здравствуйте, Лиля!» Соседки отвечают вежливо, но, стоит папе пройти, ссорятся  опять. Папа говорит, что, когда ссорятся  женщины, мужчина вмешиваться  не должен — пусть сами разбераются в своих делах.  Они и разбираются, а он уже в парадном. Лестница у нас маленькая, всего четыре ступеньки. Звонить в дверь папе не нужно: у  него есть ключ. А мне ключа не дают. Боятся, что потеряю. Мне папа тоже улыбаегся,  хоть я ни с кем не ссорюсь.
- Летаешь?
- Летаю, - всё-таки немножко стыдно детской своей игры. -  Вырасту и полечу  на настоящем, - всё-таки говорю я. А сам думаю, что обязательно на военном.Это будет штурмовик. И на нём уж я покажу  всем, кто теперь меня обижает. И соседу, и моим одноклассникам. И мне сгановится   не так  стыдно, хотя всё-таки... - Или стану знаменитым фугболистом, - добавляю я  ешё. - Вот. Теперь в самый раз.
- Обязательно. - говорит папа. - Только почему  «или»? И полетишь, и в футбол будешь играть.
Тут в  мою комнату входит мама и сразу видит всех: папу, Шлёпа, кошку  и меня. Видит всех, но, кажется, только кошку.  Мне так кажется. И кажется, маме тоже так кажется. Она вдруг начинает говорить очень медленно и это зловещий признак.
-  Эт-то что та-ако-ое? — говорит мама.
-  Это Мурка, — говорю я тихо.
- Откуда взялось имя? - мама повышает голос. – Она сама тебе сказала? И что она здесь делает? — мама говорит всё медленнее и всё громче. - Я спрашиваю, откуда тварь хвостатая взялась? У нас дом или зоопарк?!
- Она кошка, - продолжаю я так  же тихо. А мама начинает кричать.
- Хорошо, что не лошадь! - кричит мама. - Если бы ты лошадь встретил? Тоже домой привёл бы?!
- Я встретил, - говорю. - Только  я  не мог привести. Они ехали на грузовике. Даже две лошади. Но они ехали. На грузовике...
Мама на меня больше не смотрит и кричит на пану.   «Она или я! — кричит мама, — она или я! Или её выбросят, или я уйду из дома! Она или я!!» - мама хватает Мурку и тащит к двери. Я тоже её хватаю, стараясь удержать и тоже кричу, и даже, на всякий случай, плачу, и тут орать начинает Мурка, потому что мы с мамой тащим её в разные стороны  и, похоже, сейчас разорвём напополам. Пана обнимает нас всех вместе но, главное, конечно, маму.
- Конечно ты, - говорит он маме, высвобождая, между тем, нас с Муркой, - ну конечно же ты, как можно такое даже подумать! - он теперь обнимает уже только маму, гладит её и целует в щеку. - Конечно ты  но только, пожалуйста, успокойся, - он гладит маму но голове и она в самом деле успокаивается. Но вдруг у неё пропадает голос. Она ничего не может  сказать. Огкрывает рот  и молчит. И дышит.
- Ничего особенного, - говорит папа, - кошка здесь не надолго. У кошек независимый характер, кошки не живут в чужих домах. Она скоро уйдёт.
- Чем скорее, тем лучше, - голос у  мамы опять появляется. - Не то, я её выброшу. А заодно и вашу противную собаку. Или забирайте их с собой. На работу, в школу — куда хотите.
Я бы рад! Но даже думать нечего, привести зверей в школу. А Шлёп ешё совсем маленький и не понимает кого надо бояться. Взрослые собаки это всегда понимают, а он даже ластился к маме. И она его прогнала. Бедный! Но ничего. Зато я  у него есть.
Перед  сном я долго ворочаюсь. Даже не вспоминаю Киев: не до того. Как сделать, чтоб мама не выбросила Мурку? И чтоб кошка сама не ушла. Вдруг папа прав и кошки в чужих домах не живут? А лошадь в самом деле замечательный зверь,  с мой мыслью я засыпаю. И сплю крепко, и, как всегда, не слышу звона будильника. Звонит он тихо-тихо - кроме папы его не слышит никто. Папа сразу нажимает  кнопку  и будильник замолкает. Папа тихо встаёт и на цыпочках идёт  будить меня. Он собирается на работу, я в школу, а мама ешё спит. Папа бегает от плиты  к столу и к  шкафу,  готовит завтрак и собирает  меня в школу. Одет он пока в ту же домашнюю куртку, поверх которой мамин фартук с кружевами. Когда мама работала, она уходила  раньше нас, а теперь она не работает, но и не всгаёт по утрам. И у паны тоже трудовое воспитание.
- Па-а... А для мужчин фартуки бывают?
- Папа молчит.
Я наливаю в миску побольше молока, для двоих. Но не тут-то было: ест только Мурка. Глотнёт и оглядывается  на Шлёпа. Ешё глотнула и ешё посмотрела. И злобно шипит. У  Шлёна слюнки капают. В самом деле капают, «кап-кап». И лужица на полу. Я добавляю молока, но Мурка  Шлёпа к миске не подпускает. Хочу её треснуть, но вдруг замечаю часы.  В школу уже опаздываю. Узнает  мама и точно выгонит моих зверей. Хватаю учебники и бегу.
В школе  ни с кем не заговариваю. Не хотят и не надо! Есть у меня Шлёп и Мурка, настоящие друзья. Хотя Мурка ешё не совсем друг, но, может быть, станет другом. Из школы я тоже бегу  и улицу  не рассматриваю. Некогда.
Кошка  лежит в моей комнате, на самой середине. Потягивается  и сыто урчит. Ешё бы! Съела две порции. Я зову «Шлёп, Шлёп!»   Не отзывается. Ищу. Плачу: наверное мама его выгнала. Попался под руку и она выгнала. Входит мама. «Никого я не выгоняла, — говорит мама, — перестань, пожалуйста, реветь. Не маленький!» Мы ищем вместе. Под  моей кроватью раздаётся визг, еле слышный. Мама нагнулась и заглянула туда. «Вон твой дурачок сидит, — говорит она, — под самой стенкой. Нашёл место! Ну, я-то знаю, почему он там сидит. Я этой  дрянной Мурке задам! Но, конечно, не сейчас. Пусть мама думает, что у нас всё в порядке.
А пока Шлёп сидит у  стенки и плачет. Чесгное слово, плачет! Это неправда, будто собаки плакать не умеют. Собаки всё умеют. Костя, который выпал из окна, рассказывал,  как заплакал  щенок, потому что ему в первый раз надели ошейник и он обиделся. Даже слезы  катились из глаз, да. А теперь плакал Шлёп. Ну, этого я не допущу! Зову,  но Шлёп не выходит. Лезу под  кровать и тащу  его за шкирку, но, как только пёс появляется на открытой территории, эта дрянь прыгает и лапой бьёт его но мордочке. У меня на руках! Она попадает  по носу  в  самое больное место  и Шлёп сразу бросается обратно под кровать. Я хватаю самолёт  и замахивакхъ им, но Мурка даже не думает  пугаться. Выгибает  спину, топорщит усы, шипит. На меня шипит! Я замираю от возмущения.
Тут входит мама и я, не выпуская из рук самолёта, начинаю «летать». «Вз-з, вз-з, вз-з...» Бегу по комнате. Ничего не
СЛУЧИЛОСЬ. Просто я играю с кошкой и с собакой. Их выгонять не надо и меня ругать тоже не за что. Ну  хочется человеку полетать в приятной компании!
- Ты  совсем  распустился, - говорит  мама. - Вам что, уроков не задают? И когда, наконец, уйдёт кошка? Она не знает мнения твоего папы  о  кошачьем характере и спокойно живёт  в чужом доме. Или уже считает  его своим? Я  решительно против! Выбирай: ты её выбросишь или я  эт им займусь?
Ничего себе, выбор! Но тут мне повезло:  раздался звонок в дверь. Пришла тётя Габи, мамина знакомая. Они вместе работали на фабрике и теперь вместе ходят  отмечаться. Они разговаривали, потом кричали, потом опять разговаривали, потом пили чай. Про кошку мама забыла. А Шлёпа я потихоньку накормил. Но следующим утром он уже сидел  возле  двери н лишь оттуда смотрел, как Мурка лакает молоко. Лапками перебирал, но с места двинуться  боялся  и жалобно скулил. Наверное кошку  в самом деле придётся  выгнать, раз у неё характер  такой скверный. Ну и ладно, нам и вдвоём хорошо, мне и Шлёпу. Я его в обиду не дам! А она пускай прячется от дождя под козырьком, раз не умеет жить в доме. Шлёп тянется  к миске, но страх сильнее голода. Наконец робко, почти на брюхе он приближается к двери в мою комнату, но - р-раз! - получает по носу.    Громко взвизгивает  и бухается назад, но Мурке уже этого мало: кошка догоняет  его, бьёт  ешё и ешё, гонит на улицу. Дверь закрыта, бежать ему  некуда и он, от испуга почти потеряв сознание, впервые в жизни орёт: «Гав!» Изо всех щенячьих сил: Гав! Гав-гав! Гав-гав-гав-гав-гав!! Кошка на секунду замирает  и вдруг шарахается  по ковру  назад. Молнией взлетает на шкаф и по шкафу  не бежит - летит  в дальний угол. Шлёп лает громко, заливисто и прыгает вверх, но достать Мурку не может. Не умеют собаки лазить но стенкам, а жаль. Надо бы проучить Мурку. «Гав! Гав-гав-гав-гавгав! Гав!» Ну, ничего. Она и так запомнит. Я доволен и папа тоже. Улыбается, рад, что Шлёп сумел за себя постоять. Но вдруг улыбаться перестаёт, снимает мамин фартук и уходит в спальню. Идёт быстро, твёрдыми шагами, будто маму разбудить совсем не боится. Зато я боюсь. Я сижу  и боюсь. И смотрю на стеклянную дверь, боюсь  н вижу, что в спальне включилась насгольная лампа, но  сразу  погасла. И снова включается. И снова гаснет. Светит. Погасла. Светит. Погасла. Светит. Погасла. Светит. Бом!!! - звон сгекла. Темно. И тут вспыхивает  люстра! И открывается дверь. И» мама в халате идёт на кухню, взяв по дороге свой фартук. Говорят – «глаза на лоб вылазят». Я  это  сам почувствовал. Как они вылезли и назад залезли.За мамой из спальни вышел папа и сгал собираться на работу. Не спеша. И выходя, поцеловал маму в щеку.
— До  свидания, дорогая, — сказал папа и улыбнулся.
— До  свидания, — сказала мама, но не улыбнулась. И папу не поцеловала. Но всё равно у него был гордый вид. И взяв свой яшнк с инсгрументом, он запел Торреадора. – «Тара-рарара-ра-ра-ра-ра-ра!» Без слов. Но слова я знаю: «Торреадор, смеле-е-ее!» Папа мне слегка подмигнул:  «В бой!» Я понял, что надо бежать в школу. Бысгро. Иначе сейчас достанется  мне. И за папу тоже. А Мурка остаётся на шкафу. Ничего, посидит. Заслужила.
Там я её и застал, вернувшись. Налил молока в чашку, дал Шлёпу. На кошку даже не смотрю. Зато она смотрит, не отрываясь. Шлёп  ест. Она  смотрит. Так  ей  и  надо. Ага, не выдержала. Спрыгнула  со  шкафа и тихо подбирается к миске. Шлёп только глаз скосил - отодвинулась. Кое-что поняла, значит. Шлёп  ест. Она смелеет: шагнула к миске, глотает. Косится на Шлёна. А он на неё. Но больше не лает. Мурка глотнула и он тоже. Сначала они внимательно следили друг за другом, потом нересгали.   Едят вмесге. Я обрадовался: втроём будет нам интересно н весело. И никакие мы не вонючие, и никто нам не нужен. Только бы мама кошку не выгнала. Сегодня она не угрожала, молча дверь огкрыла и ушла в спальню. И не выходит. Плачет, наверное. И тётя Габа не придёт, потому что её вчера мама выгнала. У тёти Габи сын бросил школу. Там его тоже называли «вонючий русский». И били. По-двое и по-трое на одного.И ему надоело быть битым, и он в ответ ударил кого-то ножом. Что ему было делать?  А теперь он сидит в тюрьме, в детском отделении. И тётя Габи, глядя на меня, сказала: «вот  ешё  кандидат». Наверное «кандидат» это нехорошо, потому что мама устроила настоящий скандал и стала кричать, и выгнала тётю Габи. А сегодня плачет. Жалко, что мама не любит зверей: у неё всегда было бы хорошее настроение. Я же не плачу! Я только тогда плакал, когда молоток упал на ногу. Да н то, неможко. Очень больно было. А так - нет. Не плачу. Просто так я совсем не плачу. Даже когда стало тепло н Мурка всё-таки убежала, я не плакал. Что ж, может и правда, что кошки не живут в чужих домах. Да и зачем нам кошка?. Вот лошадь — другое дело. Она бы копытами топтала тех, что меня бьют, а Шлёп их кусал бы. Пусть бы тогда попробовали меня бить! А пока мы снова вдвоём, я  и Шлёп. Мой друг и будущий зашитник. Ну и мама с папой, конечно. Мама нас теперь всегда провожает  по утрам.
И я всё думаю про лошадь. Вот это зверь, вот это да!
22.12.98г. Акко.