Ностальгия

Александр Селисский.
НОСТАЛЬГИЯ.
Белый медведь криво ухмылялся одной стороной рта... То-есть пасти, конечно. А именно правой стороной. Левая  половина морды наоборот, выражала серьёзность и сосредоточенность. И глаз левый был прищурен, тогда как правый смотрел широко и нахально. Медведь сидел упершись передней лапой в землю и вилял хвостом. Хотя на самом деле вилять хвостом конечно не мог,  потому что и хвост, и лапа, и сам медведь, и даже земля  под  ним были мраморные, а в другой лапе держал он беломраморную  же пепельницу.  Статуэтка  высотой  сантиметров в двадцать, стояла на столике. Но отвернитесь, вообразите медведя мысленно и вам  обязательно почудится что он большой, настоящий и хвостом виляет. Не льстиво, а с достоинством. Победительно виляет. И даже не виляет,  а  помахивает. Не по-собачьи, а наподобие льва. Знай, мол, наших! Такое было у него выражение, при взгляде анфас.
Ещё на столике было зеркало в раме, похожей на серебрянную и фотография. Но про фотографию позже. Сначала о столике, на котором всё это стояло. Был он лёгкий, воздушный. Столешница из планок, отлично пригнанных, с лёгким запахом сандала: так  пахнет  старый веер  или шкатулка, сто лет пролежавшая  в пузатом бабушкином комоде. Или прабабушкином. Или пра-прабабушкином. По выгнугым ножкам шла затейливая резьба. До нижней полочки. Полочка касалась ножек   чуть-чуть, уголками, будто даже и вовсе не касалась, будто сама но себе висела в воздухе.
Всё  это хранили с незапамятных времён, с тех времён, когда двоюродные сестры назывались кузинами, к «мама’» имено гак,  без падежей и с ударением на последнее слоге, обращались на «вы», а знакомые были - господа. Слово «товарищ» употреблялось в сочетании «товарищ   министра» или «товарищ прокурора». И означало - помощник. А на лето семья отправлялась в имение. Имение, правду  говоря, было крошечное: дача, а не имение, но было. Нынче его уже никто и не помнит.
Зато  каждый мог  бы  видеть в семейном альбоме холёных мужчин в вицмундирах и ухоженных дам с цветами на шляпках. Фотографии имели коричневатый оттенок и Надя знала, что  это старинная мода и называется  сепия. На фотографиях с обратной стороны,  стояли цифры: 17, 18, 22, 29 и чаще других попадалось 37. Бледный химический карандаш почти не виден, но те, кто знают где искать, могут прочесть. Цифра 39 стояла возле человека в чёрной косоворотке с мелкими пуговками. Над  объяснили, что каждая цифра означает год расстрела или ареста, после которого человек навсегда исчез. И альбом только «могли бы» увидеть, потому что на самом деле его тщательно прятали.
Одна только фотография  наперекор  страху  стояла открыто на столике рядом с медведем и зеркалом. Она, как говорили когда-то, запечатлела господина средних лет в длинном пиджаке с полукруглыми полами и в светлом жилете, по которому тянулась часовая цепочка. Господин имел  аккуратный пробор, бородку  и пенснэ, как у Антона Чехова. Только пенснэ было не на ленте, а тоже на цепочке, как и часовая, наверное, золотой. Казалось, что от фотографии веет  гаванской сигарой и дорогим одеколоном, но  это, конечно, только казалось. На самом деле от неё исходил запах старой бумаги, да и то надо было спциально принюхиваться. Сфотографирован был Надин дед - известный, в своё время, доктор-невропатолог. И на обороте так же бледно напсано: 33.
- Тётя, - обратилась как-то девочка к единственной родственнице, дожившей до старости, - тётя, а за что расстреляли дедушку?
- Ах Нади’н, — отвечала старушка чуть в нос и называя Надю, как было принято в семье, на французский лад,  ах Надин! Разве растреливали за что-то? Просто он всем своим видом отрицал  эту  хамскую власть!
Формулировки «эта хамская власть» и «эта бандитская власть»  единственные, слышанные Надин с детства. Как и то, что их нигде и никому  нельзя  повторять. Как нельзя показывать альбомы. И рассказывать, что семья  -  столбовые дворяне. Почему  нельзя, понять она не могла: «всё равно же нас расстреливают!....» - но нельзя, так нельзя  и, если уж очень хотелось, она расскзывала мраморному  медведю. Именно ему, потому что куклы были такие же сегодняшние, как она сама и не много на самом деле понимали, а медведь...О-о! Это был старый мишка из наследственною дворянского зверинца, с ним стоило говорить. Тем более, что, как  ей объясняли, рассказывать нельзя, но гордиться  своим дворянством  нужно обязательно. И она гордилась. Перед тем же мишкой. Твёрдо усвоив, что дворянство вещь почётная, однако, накладывет и определённые обязательства. Как-то: быть воспитанным, образованным, непоколебимо верным данному слову и обязательно говорить по-французски. В русских дворянских семьях было принято говорить по-французски. И Надин говорила отменно.
Французскому  её с детства учила та же старушка-тётя  и, опять-таки, по секрету. Новая власть не одобряла знания иностранных языков, особенно у  бывших дворян. Их постоянно подозревали в желании завязать связи с иностранцами, чего не прощали никому,  даже потомственным, до десятого колена, крестьянам и рабочим. Например  знатоков языка  эсперанто расстреляли всех до последнего. О том, что по ту  сторону границы заслуживает порицания,  а порицания там, по мнению властей, заслуживало всё, ибо всё заслуживающее одобрения  собрано по нашу сторону,  обо всём .этом разрешалось узнавать только из газет  и  журналов, куда попадало, разумеется, одобренное теми же властями.
Однако время шло и чем больше дворян расстреляли и сгноили в лагерях, тем реже  о  них вспоминали. Даже дети их постепенно выходили на пенсию, а с внуков чего было спрашивать! Тем более, что подоспели новые объекты для расстрелов: националисты, ревизионисты, формалисты. Да мало ли... С иностранными же языками и вовсе вышла неувязка. Потому что новая власть в учебные заведения принимала новым способом: не но таланту  и знаниям, а за пролетарское происхождение.  Сама-то власть вообще «гимназиев не кончала». И ничего. Управляет, слава Богу. То-есть, слава Марксу.
В конце концов некому стало беседовать с иностранцами и в мире заподозрили, что по нашу  сторону границы живут дикари. Этого власть не хотела: на самом деле мир  ей очень нравился  и многое желаательно было оттуда заполучить. Только для себя, разумется. Не делиться  же с гражданами! Ещё чего... Да и некому  стало искать «у них» ч его-то заслуживающего порицания  и  вновь, и  вновь  сравнивая показывать, как хорошо «у нас».Какое-то время поступали наивно и трогательно: чужие недостатки просто выдумывали. На голом месте. Но выдумки стали терять правдолодобие, от чего некогда предостерёг  великий поэт. Правда, он ммел в виду  совсем другое правдоподобие. Словом, кто-то должен был изучать иностранные языки. А что делать?
Как раз к этому  времени Надин закончила школу, в которой, согласно программе, изучали французский язык. Горе тому, кто вынужден знакомиться с познаниями выпускников наших школ в языках иностранных! Сам такой, знаю. Небывалые успехи Надин сочли заслугой учительницы, хотя на самом деле бедная девочка все школьные годы  боялась потерять контроль над собой: заговори она, как на самом деле могла, учительница, ничего не поняв, решила бы, что это по-зулусски. Но вот школа закончена и Надин посту пила в университет на факультет иностранных языков, на французское отделение. То-есть, отделение было романо-германское с французской группой. Её приняли, несмотря на дефицит рабоче-крестьянских предков. Дворян теперь принимали. Теперь не принимали евреев.
Жить стало проще. Во-первых, в результате смешения  слоев и сословий, все давно забыли кто из какого произошёл, а кто помнил, молчали. Во-вторых, стараясь не слишком отличаться от законных детей давно уже не новой власти, Надин присутствовала на комсомольских и прочих собраниях, массовых, как  это называлось, мероприятиях и просто на вечеринках: надо же юной девушке потанцевать и пококетничать! И в её речи - не дома, разумеется! - появились выражения, от которых покойная, к тому  времени, тётя, некогда первая учительница французского языка и хороших манер, по  новому  выражению племянницы, «на-раз бы охуела». Объясняю: «на-раз» - то, что раньше называлось «сразу» или «в два счёта». Немедленно. И наконец, как будущий переводчик, редактор  и преподаватель, она имела право встречаться с французами, интересоваться Францией и даже любить Францию. Хотя о последнем лучше было всё-таки не распостраняться. Любить полагалось только Родину и Партию. Надин, даже закончив университет, привычно рассказывала о своей настоящей любви мраморному медведю. Шонотом. И страх Надин  показывает, что медведь для неё был  -  ну  совсем, как живой.
Очень ли хорош французский язык, нравилась ли ей французская литература, французская живопись, французское изящество и лёгкость, а скорее всего она просто любила, потому что - любила. «Увидеть Париж и умереть», - шептала она, хотя на самом деле думала, что только после того стоит  жить. Но там, в Париже! И об этих мыслях даже медведю рассказать боялась. Потому что за них «эта бандитская власть» посылала совсем в другое место. Далекое  от Парижа и с неевропейским климатом.  Оставалась цифра — пометка бледным карандашом на обороте фотографии.
Но «всё изменяется под нашим зодиаком», - так или почти так поэт  уже говорил. Правда, опять-таки, другой поэт  и тоже но другому поводу. Но всё равно изменяется!
Вдруг всё стало возможным. Государственная безопасность  сменилась безопасностью от  государства. Для всякого гражданина, если он будет  осторожно переходить улицу  и не станет грабить банк. Хотя, но поводу банка дело спорное: иные считают, что и это теперь вполне безопасно. Но банк - другая тема. Для нас же важно, что именно в то самое время Надин встретила Его. Конечно, был он француз, более того - парижанин. С осанкой Атоса и усами Ги де-Мопассана. Он был холост. Пока! Всё было тут же решено. Ибо предрешено.
«Ребята, эт о Париж! - писала Надин и её почерк захлёбывался от счастья, как раньше захлёбывался голос. – И Эйфелева  башня, ребята, Эйфелева башня действительно существует! И Монмартр тоже. Художники в самом деле рисуют. Музыка играет, шансонье ноют. Всё так и есть, ребята!»
С годами, однако, становились её письма спокойнее. Надин привыкла к шикарным магазинам и уютным кафе, уже не сравнивала нашу серость и нищету с ослепительным блеском Европы. Она стала парижанкой и впервые открыто, не таясь, встречалась там с такими же дворянами, какой была сама. Но главным оставался Париж.
Тут надо сказать, что Надин всё-таки нарушила традиции столбового дворянства. Ещё до Парижа. Некоторые даже считают,  что она оскорбила и предала своих предков. Так сказать, наплевала на честь и достоинство дворянскою имени. Потому что многолетним, близким и даже, можно сказать, интимным -  увы! Абсолютно платонически! — другом её был я. Ну какой же дворянин от столбов до новейшею времени, мог водить дружбу даже не с крестьянином или мещанином, хуже, безмерно  хуже того — с евреем! С жидом, чьи предки никогда не покидая черты оседлости, ухитрились напоить и продать всю Россию. Хотя, если вдуматься,  кому  нужен пьяный товар? И деваться некуда, дед мой действительно торговал. Правда, не Россией, а мебелью. В маленьком магазинчике на Житном базаре в Киеве. Отец был типографским рабочим, прадед... Прадед  был брючный портной. Какие брюки он шил? Кому? Сколько? Понятии не имею. Не то родословное древо, чтоб  окапывать, поливать и окучивать. Но к ужасу  и удивлению многих Надин дружила со мной и, приехав повидаться  с родными, немедленно мне позвонила. Устроили вечеринку  для  нескольких друзей  среди которых я, разумеется, был. И хотя Надин всё время повторяла, что в Европе никто не пьёт в таких количествах, она не отставала от нас ни на рюмку. Наверное, соскучилась но Родине. После вечеринки мы сидели вдвоём и всё было  как всегда после вечеринок: остатки еды и грязная посуда. Посередине комнаты стоял огромный жёлтый пустой ботинок. Этого я понять не могу. И не пробую. Потому что все гости кроме меня  уже ушли. А я сидел в ботинках, честное слово! Конечно, медведь был теперь в Париже. Не зря он всегда выглядел оптимистом. Но причём тут ботинок?
- Ну, - сказал я - как?
- Отлично, - сказала Надин, всегда понимавшая меня с полуслова. -  Оглично. Я не кривила душой. Отлично.
- А Жак? - сказал я, позёвывая. - А любовь? Самое опасное для любви - время  и  жизнь в законном браке.
- Бред, -  сказала Надин. - Чепуха, придуманная  холостяками  для  самоутешения. Всё нрерасно. Люблю. Конечно, раньше просто так, знаешь, неизвестно за что. А теперь по заслугам: умный, добрый, ласковый. Заботливый.
- Хорошо, - сказал я. –  Оказывается,  не Атос и не Мопассан. Гоголь. «Старосветские помещики». Афанасий Иванович. Да? Или нет: всё сразу. Атос, Мопассан, Афанасий Иванович.
— Нет, — сказала Надин. — Он не Афанасий Иванович. Он Жак. И он прекрасен. Но иногда... Иногда, проснувшись ночью, в первую секунду я прихожу в ужас. Мне вдруг кажется, что это вовсе не усы Мопассана. Только в первую секунду. Пока не очнусь окончательно. И я вздрагиваю. В первую секунду.
- А чьи? - удивился я, но Надин молчала, отвернувшись. - Так чьи же усы? - Надин молчала.
- Что с гобой? Чьи усы тебе видятся? А?
- Хмм... - сказала Надин и ещё раз добавила: - Хм-м-м... - И опять замолчала. Наконец она сказала тихо и медлено:
- Маршала Будённого...