Не уеду

Когда вспоминаешь события, произошедшие за последние десять лет, невольно удивляешься своим поступкам в те или иные моменты промелькнувших, как один, дней. «Будто то была не я. Хм. Смешно даже, - размышляла вслух Оксана, быстро отстукивая метры тротуара, подернутого ноябрьским инеем. Она шла вдоль сумеречного шоссе домой. «Странно… Я, наверное, сильно изменилась. А походка все та же. Стремительно-летящая. Да и фигура. Только нервы совсем сдали. Еще пару таких лет, и отправят меня родственнички в психушку. Да, запросто! Ох! Сгинуть бы куда-нибудь. Этак дней на десять. Нет. Лучше даже… навсегда! Хотя, возможно, после моего исчезновения те считанные человеки, что любят меня на этой Земле, будут сильно горевать. Жаль их. Вот проснутся они однажды, протрут глаза, кофе заварят, сядут его пить. А меня все нет и нет - не появляюсь никак сонным силуэтом из недр душной комнатенки. Вот выпьют они свой кофе, гренки съедят, чашки помоют. А Оксанки-то, то бишь меня, все нет и нет. Один из них не выдержит напряженного ожидания и спросит ближнего: «А где наша Оксанка? Спит что ли до сих пор?» «Не знаю, - удивленно ответят ему. – Заболела может. Пойди разбуди». Но тот, кто спросил первым о моем местонахождении, попятится как-то неуклюже к умывальнику и снова чашку свою помоет, будто первого раза было недостаточно. Помоет с таким видом, словно проблемы-то и нет вовсе, а так… недоразумение временное. «Да ладно, - промямлит. - Сама встанет. Не маленькая уже. Спит - значит требуется это ее организму. Сон лечит». Поставит чашку на сушилку, удовлетворенно так поставит - от того, что ответил, как подобает в таких случаях, и, вздохнув с облегчением, установит гладильную доску, воткнет утюг в розетку и начнет брюки гладить, плюя на них время от времени холодной водой. Но второй человек, ну тот, который попросил его разбудить меня, не успокоится так скоро. Посидев на краешке стула и пошкрябав ногтем минут пять клеенку на столе, зевнет и нарочито спокойным тоном, присущим пасмурно-осеннему утру, снова затронет тему моего отсутствия: «А она вчера очень поздно пришла? Ты не помнишь?» Тот, что гладил брюки, не захочет отвечать, дабы снова не быть вынужденным заходить в мою комнату и будить меня, нервно тыкая пальцем в плечо. «Да, кто ее знает. Я что, помню что ли? Темно уже было - это точно. А когда именно - не помню», - ответит он и, не догладив правую штанину, резко выдернет из розетки провод утюга. «Тьфу, странно, зачем все-таки столько спать? Ей же еще собраться на работу надо, умыться, поесть. А она не выходит», - протянет фигура в халате, шкрябавшая клеенку. Потом они оба начнут заниматься делами, от которых никуда не деться каждое утро, каждый день, месяц и год размеренной и скучной городской жизни. Они будут попеременно включать и выключать чайник, подогревая зачем-то по двадцать раз вскипяченную уже до этого раз двадцать воду, отрезать кусочки батона для бутербродов, к которым так и не успеют притронуться за бесконечное голодное время пребывания на работе (завернутые в хрустящие кульки, эти пахнущие сыром комочки будут целый день подворачиваться под руку и перемещаться на разные места для якобы осуществимого в перспективе завтрака). Они будут выхватывать друг у друга обувную щетку и тихонько ругаться в потемках коридора, путая коричневый тюбик крема с черным. Потом очередь у зеркала… Трудно воспринимаемая смесь запахов туалетной воды, дезодоранта и лака для волос. Наконец, после стука каблуков от входной двери донесется: «Я забыла носовой платок. Дай там, в шкафу, с краю прямо. Видишь?». «Где? Сама возьми. Трудно так, да?» «И возьму, раз ты такой бестолковый. Вот попросишь ты меня о чем-то!» «Так, ключи мои где? Ага, вот. Ой, че-ерт! Папку забыл. Теперь туфли придется снимать!» И так еще долго, минут десять, а может и двадцать бессмысленного, раздраженного винегрета слов, фраз, междометий, вздохов… Но вдруг у лифта гладивший полчаса назад брюки человек очнется будто от туманного осеннего сна и бросит догоняющей его фигуре: «А Оксанка-то спит до сих пор! Вот странно, да?» «Ага, - ответит пахнущий лаком попутчик и резво вскочит в лифт. - Поехали, что ли? Что-то меня знобит». Двери лифта завизжат, и он грузно двинется вниз с демоническим пришептыванием «уш-шах… ши-и-у-уу», и фигуры, стоящие в нем, будут бояться признаться самим себе в эти неуловимые секунды, что думают они исключительно обо мне. Лифт распахнет двери на первом этаже. Но они останутся в нем. Им покажется, что эта остановка продлится недолго, и что ноги сейчас сами привычно вынесут их в мир потертых почтовых ящиков и синих объявлений, развеянных обозленными жильцами по липкому полу подъезда. Но миг несмелого забытья протянется как минимум минуты две. Лифт захлопнет свои двери и с надменным «уш-шах» тяжело поползет вверх, доставляя нерадивых своих жильцов обратно, в душный мирок только что опустевшей квартиры. «Я забыл выключить утюг», - протараторит скороговоркой один, чтобы оправдать свое спонтанное решение вернуться. «А я, по-моему, газ, - заключит другой. Но никто из них не кинется к якобы включенным предметам домашнего обихода, едва поворот ключа распахнет входную дверь. Отталкивая друг друга в борьбе за право быть первым, они бросятся к двери моей комнаты. На миг остолбенеют перед нею в неосознанном страхе увидеть вдруг что-то страшное (ну, такие уж мы - люди). Но трезвость ума возьмет свое, и один из них дернет дверь на себя. Темная комната, задернутые занавеси на окнах, аккуратно застеленная постель… Они увидят комнату такой, словно и не жил в ней никто уже долгое время, словно и не было меня здесь… просто не было… никогда. «Нет!» - только и сможет сдавленно прохрипеть фигура, гладившая брюки. «Как же это?» - сквозь слезы прошепчет вторая. Они, наверное, сразу сядут на кровать. Да, я так и вижу, как они удрученно, обессиленно от перенесенного стресса, молча опустятся на краешек моей кровати - так, как и пришли, одетые: в пальто, в сапогах. Они сядут, не глядя друг на друга, и в душе каждый из них будет искать причины моего исчезновения в себе, винить себя, корить за то, что, может быть, не слишком чутко и мягко ко мне относились, не понимали, не чувствовали, не жалели… А я… Я буду уже далеко. Ну, например, буду ехать в купе какого-нибудь скорого поезда, следующего в уютный крымский городок. Я буду с наслаждением обозревать сквозь заплеванное окошко диковинные южные пригорки, облепленные низкорослыми деревьями и кустами, буду медитировать над тем, какие ж они летом, эти деревья и кусты. Наверное, на них будут розовые цветы, - почему-то подумаю я. И в сладком предчувствии ласкового климата, ожидающего меня, усну, завернувшись в колючее одеяло, выпрошенное у проводника. Я усну. А они будут сидеть в моей комнате. И плакать. И корить - меня, себя, время. Корить жизнь свою. Страшно-о-о…»
Оксана замедлила шаг. Машины все так же неслись справа от нее по шоссе. Некоторые из них особенно близко подлетали к бордюру дороги и въезжали в лужи, обдавая ее джинсы черными вонючими брызгами. «Теперь придется стирать», - подумала она о джинсах. «Ой, жалко-то их как», - думала она одновременно о двух плачущих фигурах в зашторенной комнате. Ей показалось, что не стань однажды ее, как она нафантазировала только что, они просто не смогут больше вот так вставать, зевать, пить кофе и гладить брюки. Не смогут погребать приевшимися традициями минуты осеннего утра, не будь ее, молчаливого спящего домового в соседней комнате. «Ведь некого будет им будить, некого звать пить чай и торопить на работу. Им же будет… одиноко вдвоем, без меня», - осенило ее. Она остановилась. Большие холодные капли откуда ни возьмись взявшегося дождя окончательно привели ее в чувство и отвлекли от разрушительных мыслей. И ее губы отчетливо произнесли: «Не уеду».