Замки и ключи

Замки и ключи.

Какие жестокие эксперименты она проводила. Поначалу еще ничего: радость от белых кристалов и белой бесконечности накрывала с головой, наверное, как радость от разнообразия. А потом...как холодно, как пусто, как страшно было! Я, казалось, не доживу, я, казалось, ослепну от слишком безжизненных цветов, я, казалось, отыщу край Света и сброшусь с этого обрыва. А приходилось сжимать зубы до боли в в горле и бродить меж этих закрытых дверей с огромной связкой ключей, не помня, какой ключ от какой двери. Ключи лишь застревали в замках, ломались, а двери были так же закрыты. Я кричала, билась, спускалась по стенке рядом с ними. Я боялась, бежала, скрывалась. И лишь одна дверь открывалась для меня изредка. Там было тепло, туда никогда не проникал холодный воздух и белые цвета там были забыты. Но это было похоже на прогулку заключенной. Увидела свободу, глотнула тепла и - обратно, в тишину и бесконечную пустоту. Но это были часы настоящего счастья, и с каждым месяцем холодная сила ослабевала, не могла больше сдерживать свет, и дни становились длиннее, а с ними и мое счастье... Так было. Прошла урок. Двери, некоторые, не все, стали открываться, моя амнезия почти прошла, надолго ли? В тумане вновь стали различимы дороги, и меня подгоняет вперед ветер в спину.

Ветер в спину.


"Скованные одной цепью,
Связанные одной целью...". (с)


Когда-то мы с ним обручились. С Ветром. Тогда, наверное, просто не было другого пути, мне было слишком страшно брести по этой дороге тысячелетнего одиночества. На самом деле, он совсем не ревнив и никогда ни к чему меня не принуждает, не ограничивает мою свободу, мы просто заключили сделку, и он стал моим невидимым спутником. Иногда он нашептывает мне истину, разлепляет мои веки и умывает глаза, иногда сбивает с толку, но чаще всего он просто ласкает мои волосы и знает, как мне это нравится. Мы обручились: кольцами нашими стали цепи, которые вросли в мою кожу (если я захочу уйти другой дорогой, мне придется разорвать себе вены), моей фатой стал снег, пеленой накрывший волосы. Он выкрал меня у зимы, и теперь мне, полуослепленной былой белизной, приходится только идти по его следам вперед и смотреть на солнце.

Смотреть на солце.

Единственной отрадой и единственным способом отыскания надежды на прекращения этой муки тогда было смотреть на солнце. Приходить на обрыв, поросший елками и березами, свешивать ноги вниз и ждать того часа, когда светило перестанет разрезать реальность ядовитым для глаз бело-желтым светом, а, превратившись в спелый апельсин, зависнет над ушельем, расточая мягкие, почти неразличимые потоки горячего солнечного чая. Это были лучшие часы жизни, когда не приходилось признаваться себе в прорехах, ошибках, собственном бессилии и опровергать известную, не требующую доказательств истину, употребляя слова "мир", "любовь", "нет". Просто смотреть на уставшее, засыпающее светило и, выкинув все мысли, бояться только одного, что кто-то может нарушить этот покой. А потом, приходилось долго плутать в темноте, прежде чем показывался дом, краска которого облупилась и слетела, оставив бледный налет пыли. Но красить стены совсем не хотелось.
Красить стены.

Но однажды все резко изменилось: реальность перевернулась, отразилась, снова перевернулась, встала с ног на голову и начала танцевать, вернулась обратно, но так и осталась отраженной. Солнце перепутало запад и восток, и на следующее утром первые лучи появились там, где раньше засыпали, закаты по ошибке стали считать рассветами, за один день расстаял снег. Изнутри что-то вырвалось, побежало, громко топая, и с дикими криками, видимо радости, стало носиться в чистом поле, не замечая даже недоумевающих взглядов ветра. Он-то сразу все понял и впервые узнал такое чувство, как ревность. Тогда был потрачено целое состояние: было накуплено море краски - голубой, красной, закатно-оранжевой (ее-то и было больше всего), белой (для рам), - кисточки разных калибров и множество разных приятных мелочей для души, которая, уставшая после пробежки по полю, расплываясь улыбкой сидела рядом. Затем даже черные футболки были отброшены в самый дальний угол дома, их сменили оранжевые и красные. Все зачем-то стало приобретать цвет. Даже окна домовпытались бликами смастерить улыбки и высказать свою радость, хотя никто, кроме ветра, еще не знал причины этой суматохи...

Окна домов.

Кажется, тогда вечер. Один из тех вечеров, которые можно было бы назвать обычным, если бы не одна особенность: несмотря на прекрасную погоду, игривость прогревшегося воздуха, улицы были пусты. Город не выглядел мертвым, город был умытым, блестящим и даже счастливым, но улицы были пусты. Светило медленно готовилось ко сну, зевая, осыпало улочки искринками сонного света. Кошки - белые, черные, совершенно беспородные - бесшумно на мягких лапах исследовали крыши. Голубым туманом начинал обволакивать городок вечер с его размеренностью, легкостью, затаившейся красотой. По спокойной глади озера скользили два лебедя: черный и белый. На улице раздались шаги. Но никто не обернулся, так как город был по какой-то счастливой случайности пустым, кошки не затаились на чердаках, лебеди даже не подняли голову. Никто ничего не заметил, и только окна домов обратили внимание на двоих, что прошли неторопясь по аллеи, держась за руки. И только ветер, ревностью заходясь, кусал кончики пальцев и исследовал карту дорог-линий на бугристой ладони мира, чтобы не терять из виду эту пару...

Ладонь.

Эта ладонь всегда теплая, она еще никогда она не обдала (и будем надеяться, не обдаст) холодом, и не просочилась в кожу дрожь при неловком прикосновении. Эта ладонь изрезана линия - тысями мелких линий и толстых прорезей, - пусть плюнет мне в лицо тот, кто скажет, что по ней можно предсказать судьбу. Здесь слишком много дорог, перекрестком и разветвлений. Все гадалки ошибутся, на ломанном языке рассказывая о нелегком пути: можно увидеть одну его дорогу, а он возьмет и свернет на другую, при этом совершенно ничего не заметит, будто всегда идет только по прямой. Эта ладонь видимо принадлежит тому, кому дана воля свыше вершить самому собственную судьбу. Остановится на перекрестке семи железнодорожных путей, походит кругами, подумает, потом зачем-то переведет "стрелку", а сам шагнет совершенно на другую тропу, и какой-то поезд не заметив неправильного пути свернет в никуда... Его ладонь изрезана линиями, как будто полоснули по ней колосом пшеницы с железными иголками...

Колосья пшеницы.

Пшеница звенит спелым колосом, отшелушивается соломинками, хрустит. Бесконечные просторы. Ходить, босиком, не боясь боли и в конце концов заблудиться. Слушать шепот ветра где-то совсем рядом, каждый раз, будто навсегда, прощаться с солнцем на закате, и с нетерпением, даже со страхом, ждать рассвета. Испытывать небывалую радость при первых лучах. Засыпать и видеть в снах желто-оранжевые поля созревшей пшеницы, просыпаться в тени столетних дубов. Еще не открывая глаз, чувствовать прикосновение. Это не ветер, он давно смирился. Он шел за ними, он нашел их, чтобы хранить это благодатное спойствие. Просыпать, чувствовать прикосновение пальцев, затем бугристой ладони, изрезанной тысячами мелких линий. Открывать глаза и видеть, что это не сон, видеть ладони того, кому дана воля вершить свою собственную судьбу...